Его возбуждение было столь сильно, что он едва выговаривал слова.
– Нет, этого я не хочу сказать, – отрезал я. – Ты меня извини, дорогой друг, но мне сейчас нездоровится. Всего доброго.
Таким-то бесцеремонным образом я в конце концов избавился от него.
Он ушёл, потрясая карандашом и записной книжкой.
Вполне возможно, что я не умею проявлять стойкость в несчастье, но лучше уж не выносить сор из дома, а тем более не устраивать из неприятностей ярмарочный аттракцион.
Вильсону уже давно чуждо всё человеческое. Для него жизнь сводится теперь только к случаям и феноменам.
Я скорее умру, чем стану откровенничать с ним.
12-го апреля. Вчерашний день был благословенным днём спокойствия, и вечер прошёл без всяких происшествий.
Возвращение Вильсона сильно меня утешает.
Что отныне может сделать эта женщина?
Конечно, теперь, после всего сказанного, она должна питать ко мне такую же антипатию, как и я к ней.
Нет, она не может, не может желать себе любовником того, кто оскорбил её подобным образом.
Нет, думаю, что я избавлен от её любви…
Но чего ожидать от её ненависти?
Не сможет ли она воспользоваться своей силой, чтобы отомстить?
Ба! К чему пугать себя призраками?
Она забудет меня, я забуду её, всё уладится.
13-го апреля. Нервы мои окончательно успокоились, а силы восстановились.
Я в самом деле думаю, что взял верх над этой тварью. Но должен сознаться, что какое-то опасение по-прежнему не оставляет меня. Мисс Пенклоса поправилась; мне стало известно, что сегодня в полдень она выезжала на прогулку в коляске вместе с миссис Вильсон по Грейт-стрит.
14-го апреля. Мне хочется вообще уехать отсюда.
И я уеду к Агате сразу же, как только закончится семестр.
Проявляю презренную слабость, но эта женщина ужасно действует мне на нервы.
Я снова виделся и разговаривал с ней.
Это случилось сразу же после ленча. Я курил в кабинете сигару, когда услышал в коридоре шаги Мюррея, моего слуги.
Послышались ещё чьи-то шаги. Следом за Мюрреем кто-то шёл.
Я не придал этому значения, как вдруг необычный звук заставил меня вскочить со стула. По телу пробежала дрожь.
Я никогда раньше не обращал внимания на тот своеобразный звук, который производит костыль калеки, но возбуждённые нервы поведали мне, что я слышу именно этот сухой стук деревяшки, перемежаемый глухим звуком, какой издаёт нога, касаясь пола.
В следующее мгновение слуга ввёл мисс Пенклосу.
Я даже и не пытался выказать обычные в таких случаях знаки вежливости.
Также и она не сочла нужным делать этого.
Я просто стоял с сигарой в руке и молча разглядывал вошедшую.
Мисс Пенклоса, со своей стороны, тоже молча взирала на меня, и её взгляд напомнил мне те страницы моего дневника, где я пытаюсь описать выражение её глаз и понять, насмешливое оно или жестокое.
Но сегодня в таких усилиях не было нужды: это была жестокость, холодная, непреклонная.
– Итак, – наконец проговорила она, – вы всё находитесь в том же самом расположении ума, в котором я вас видела последний раз?
– Я всегда был в одном и том же расположении ума.
– Пусть между нами не будет неясностей, профессор Джилрой, – нараспев проговорила она. – Я не тот человек, над которым можно безнаказанно насмехаться, как вы скоро сможете убедиться. Вы просили меня провести серию опытов, вы завоевали моё расположение, вы признались мне в любви, принесли свою фотографию со словами нежной привязанности, а затем в тот же вечер сочли возможным высказать мне самые немыслимые оскорбления, причём в таких выражениях, какие ни один человек никогда бы не посмел употребить в мой адрес. Скажите мне, что эти слова вырвались у вас в минуту умственного помрачения. Я готова всё забыть и простить. Ведь вы отказываетесь от этих слов, Остин? Ведь на самом деле вы не ненавидите меня?
Я мог бы сжалиться над этой уродливой женщиной, столько страсти, любви и мольбы выражал её взгляд, каким бы грозным он ни казался.
Но когда я вспомнил, чтo я из-за неё пережил, сердце моё сделалось каменным.
– Если вы когда и слышали от меня признания в любви, – сказал я, – то вам прекрасно известно, что говорили их себе вы сами, а не я. О моих же настоящих чувствах к вам вы услышали во время последней нашей встречи.
– Я знаю, кое-кто оговорил меня перед вами. Вероятно, он?
И она в ярости стукнула костылём в пол.
– Хорошо, – проговорила мисс Пенклоса. – Вам прекрасно известно, что я могу сию же минуту заставить вас улечься у моих ног, как собачонку. Вам больше не видать меня в минуту слабости, когда можно оскорблять меня безнаказанно. Берегитесь, профессор Джилрой. Ваше положение поистине ужасно. Вы просто ещё не отдаёте себе отчёта в той полноте власти, которую я над вами имею.
Я пожал плечами и отвернулся.
– Ладно, – продолжала она после некоторой паузы, – если вы презираете мою любовь, посмотрим, что вы скажете, когда вас охватит страх. Вы улыбаетесь, но наступит день, когда вы будете молить о прощении. Да-да, при всей своей гордыне вы будете валяться у меня в ногах и проклянёте тот день, когда из меня, своего лучшего друга, сделали самого заклятого врага. Берегитесь, профессор Джилрой!
Я увидел мелькнувшую в воздухе белую руку и лицо, в котором не было почти ничего человеческого, так оно было обезображено яростью. Наконец моя мучительница ушла. В коридоре долго слышались её ковыляющие шаги и стук костыля.
Скверно стало у меня на душе.
Смутное предчувствие надвигающихся бед овладело мной.
Я тщетно силился уговорить себя, будто всё это лишь пустые слова и угрозы ярости. Мне слишком хорошо запомнились её безжалостные глаза, для того чтоб я мог убедить себя в этом.
Что делать? О боже! Что делать?
Я больше не хозяин самому себе, моя душа мне не принадлежит.
В любую минуту этот мерзостный паразит может проникнуть туда, и тогда!..
Я должен поделиться с кем-то своей ужасной тайной, я должен сказать об этом, иначе я сойду с ума.
Если бы у меня был кто-нибудь, кто бы мне посочувствовал, кто бы дал совет!
Обратиться к Вильсону? Нет, об этом нечего и думать.
Чарльз Сэдлер тоже мне не подмога. Он поймёт меня лишь в тех пределах, коими ограничен его собственный опыт.
Пратт-Гольдейн! Он человек уравновешенный, наделён здравым смыслом и находчив.
Пойду к нему, всё ему скажу. Боже мой, хоть бы он смог чем-нибудь помочь мне!
6 часов 45 минут вечера. Нет, бесполезно, никто мне ничем не поможет. Я должен биться один на один с этой тварью.
Передо мной два пути: или я становлюсь её любовником, или же она измывается надо мной, как ей вздумается.
Даже если она ничего не предпримет, я буду жить в постоянном страхе ожидания – пытка воистину адская. Но пусть она меня мучает, пусть сводит с ума, пусть наконец убьёт, я ни за что не уступлю.
В конце концов, что может быть хуже: она разлучила меня с Агатой, внушила мне, что я лжец, клятвопреступник, человек, потерявший всякое право считаться джентльменом!
Пратт-Гольдейн принял меня на редкость любезно и выслушал очень внимательно. Но крупные черты его лица, медлительность взгляда не внушали доверия, и я воздержался от откровений.
Даже мебель в его кабинете была громоздка, как-то слишком вещественна, слишком материальна.
Да и потом, что бы я сам, на его месте, сказал ещё месяц назад, приведись какому-нибудь незадачливому коллеге поведать мне свою историю о демоническом одержании?
Я, чего доброго, выказал бы куда меньше терпения, нежели он.
По ходу моего рассказа он делал заметки, спрашивал, сколько чая я пил накануне, сколько часов спал, не изнурял ли себя занятиями, не бывало ли у меня внезапных болей в голове, неприятных снов, звона в ушах, не темнеет ли у меня в глазах – столько вопросов, доказывающих мне, что он видел в моих страданиях лишь переутомление мозга.
Короче, он отпустил меня, высказав мне изрядное число банальностей по поводу упражнений на свежем воздухе и необходимости избегать всякого нервного напряжения.
И выписал мне рецепт, в котором прописал хлораль и капли брома. По дороге домой я скатал его в шарик и выбросил в речку.
Нет, ни один человек не может помочь мне.
Если я обращусь ещё и к другим, то, может статься, это получит огласку – и меня посадят в сумасшедший дом.
Единственное, что я могу сделать, – это собрать всю свою волю, всё своё мужество и молиться о том, чтобы порядочный человек не был оставлен на произвол судьбы.
15-го апреля. Это самая восхитительная весна, которая когда-либо была на свете. Всё такое зелёное, упоительное, прекрасное!
И сколь разителен контраст между окружающей природой и моей душой, опустошённой сомнением и страхом.
День прошёл без происшествий, но я знаю, что стою на краю пропасти. Я знаю об этом и всё же продолжаю жить своей обычной жизнью, как будто ничего не случилось.
Единственный луч света, который в неё проникает, – это мысль о том, что Агата счастлива, здорова и находится вне всякой опасности вдали отсюда.
Если бы эта тварь могла наложить руку на каждого из нас, то… о, только не это!
16-го апреля. Эта женщина изобретательна в своих преследованиях. Она знает, что я очень люблю свою работу и уделяю ей много времени. И именно с этой стороны она ведёт свои атаки.
Похоже, дело клонится к тому, что меня уволят с кафедры, но я буду биться до последнего.
Без борьбы ей меня оттуда не выжить.
Сегодня утром на занятиях со студентами у меня на минуту-две появилось головокружение и неустойчивость, какая-то пустота в темени; впрочем, всё довольно быстро прошло. Несмотря на тревожные симптомы, я остался доволен собой: так увлекательно и доходчиво рассказал о функциях красных кровяных телец.
Каково же было моё удивление, когда сразу же после урока один из студентов вошёл ко мне в лабораторию и попросил разрешить его сомнения: так он заинтригован существенным различием между моими утверждениями и утверждениями учебников.
Он показал свою тетрадь, что я вижу! В течение двух минут я нёс самую возмутительную, антинаучную ересь.
Естественно, я решительно заявил юноше, что он неверно меня понял, но, сравнив его записи с записями остальных студентов, должен был признать, что он прав: действительно я высказал несколько нелепейших утверждений. Я поспешил сослаться на минутную рассеянность и хоть и выпутался с грехом пополам, но чувствую, что эта история повторится, и не один раз, и последствия для меня будут самыми печальными.
До конца семестра остаётся всего лишь месяц. Только бы продержаться!
26-го апреля. Прошло десять дней; и у меня за всё это время не хватило духу открыть свой дневник.
К чему писать о вещах, которые меня унижают и позорят?
Я поклялся, что больше ни разу не открою его.
И тем не менее такова сила привычки, что я опять сижу и записываю свои ужасные ощущения и переживания подобно тому, как один самоубийца записывал, что он испытывает под действием яда, его убивающего.
Итак, катастрофа, которую я предвидел, не заставила себя ждать! Не далее как вчера университетское руководство освободило меня от исполнения обязанностей профессора и заведующего кафедрой.
Это, надо сказать, было сделано самым деликатным образом, с оговорками, что такая мера временна и продиктована заботой обо мне, а также желанием предоставить мне возможность восстановить силы, говорилось что-то о моём переутомлении. Но так или иначе – дело сделано: я больше уже не профессор.
Лаборатория однако пока ещё оставлена в моём ведении, но я думаю, что и её у меня скоро отберут.
Факт, что мои лекции стали предметом насмешек для всего университета.
Моя зала всегда была до отказа набита студентами, приходившими посмотреть и послушать, что ещё выкинет или сказанёт чудак-профессор.
Обойдусь без подробностей, надо ли живописать своё унижение, свой позор?
О, эта дьявольская женщина! Нет такого шутовства, такой глупости, которые бы она не заставила меня совершить.
Я начинал урок в ясных и пристойных выражениях, но у меня всякий раз бывало такое чувство, будто я на пороге умственного помрачения.
Когда же я чувствовал на себе воздействие мисс Пенклосы, то противился ему яростно, изо всех сил. От огромного напряжения воли на лбу выступал пот, в то время как студенты, слыша бессвязные фразы, видя мои гримасы, хохотали во всю над обезьяньими ужимками своего профессора.
Затем когда она полностью завладевала мной, то заставляла меня говорить самые величайшие нелепости. Я отпускал глупые остроты, впадал в сентиментальность, то и дело повышал голос, словно произнося тост, напевал популярные песенки или невежливо уединялся ото всех с тем или иным ассистентом.
Потом сознание вновь прояснялось, я продолжал как ни в чём не бывало и вполне достойно заканчивал занятия.
Неудивительно, что моё поведение стало притчею во языцех. И вполне естественно, что ректорат университета после такого скандала оказался вынужден уволить меня.
Проклятая колдунья!
И что всего ужаснее, так это моё полное одиночество.
Вот я смотрю в банальное английское окно, выходящее на не менее банальную английскую улицу с фланирующими по ней полицейскими, тогда как за мной скрывается какая-то зловещая, таинственная тень, не имеющая ничего общего ни с нашим веком, ни с этим миром.
В университетском городке, в средоточии сей страны науки и учёной премудрости, я оказываюсь раздавлен, истерзан силой, о которой науке ровным счётом ничего не известно и перед которою она бессильна.
Ни один магистрат не согласится меня выслушать; ни одна газета не пожелает обсудить то, что со мной случилось. Ни один врач не признает симптомы моего состояния.
Самые близкие друзья увидят в этом лишь свидетельство моего умственного расстройства.
Я потерял всякий контакт с миром.
А, дьявольская женщина! Пусть она остережётся! Она доведёт меня до крайности. Если закон ничего не может сделать для вашей защиты, то, в соответствии с естественным правом, вам не остаётся ничего другого, как самим позаботиться о себе.
Вчера на Грейт-стрит встретил мисс Пенклосу, и она заговорила со мной. Пусть она благодарит Бога, что мы встретились не на уединённой деревенской дороге.
Мисс Пенклоса с ледяной улыбкой спросила, не смягчился ли я немного.
Я не удостоил её ответом.
– Что ж, как видно, вам этого мало, – пригрозила она.
А, берегитесь, сударыня, берегитесь!
Однажды она уже была в моей власти. Быть может, не в последний раз.
28-го апреля. Итак, я уволен и больше не преподаю в университете, по крайней мере мисс Пенклоса уже не может преследовать меня. Два дня я наслаждался покоем.
Отчаиваться ещё рано, да и ни к чему.
Между тем все выражают мне сочувствие, признают, что моя преданность науке и тяжёлый характер проводимых исследований и опытов вывели из равновесия мою нервную систему.
Совет университета направил мне письмо, составленное в самых дружественных выражениях. Мне деликатно рекомендуют предпринять длительное путешествие и надеются, что я поправлю пошатнувшееся здоровье, после чего смогу возобновить преподавательскую деятельность в начале летнего семестра.
В самых лестных выражениях отзываются о моих трудах и заслугах перед университетом.
Воистину, лишь в несчастье можно получить доказательства своей действительной популярности.
Этой твари, быть может, прискучит истязать меня, и тогда всё устроится. Да поможет мне Бог!
29-го апреля. В нашем сонном городке маленькая сенсация.
Криминальной полиции у нас делать нечего, разве что какой-нибудь буян-недоучка из числа студентов спьяну побьёт газовые фонари да подерётся с полицейским.