Галт наблюдал за ним, его взгляд ничего не выражал, по его глазам нельзя было догадаться, что они видят, кроме того, что они видят все.
Мистер Томпсон внезапно встрепенулся и без всякой необходимости слегка задергался, словно спешил.
– Мне пора, – сказал он. – Я… у меня много дел. Мы еще поговорим. Обдумайте все. Не торопитесь. Я не хочу давить на вас. Отдохните, успокойтесь, чувствуйте себя как дома. Требуйте себе что хотите – еду, напитки, сигареты, все самое лучшее. – Он показал на одежду Галта: – Я велю заказать для вас приличную одежду у самого дорогого портного в городе. Хочу, чтобы вы не испытывали никаких неудобств и… Скажите, – спросил он излишне небрежно, – у вас есть семья? Вы хотели бы кого-нибудь видеть, родственников?..
– Нет.
– Друзей?
– Нет.
– Любимую женщину?
– Нет.
– Просто мне хочется, чтобы вам не было одиноко. Вы можете принимать гостей, посетителей, только назовите их имена, было бы желание.
– Нет, никого.
Мистер Томпсон чуть помешкал у двери, с минуту смотрел на Галта и покачал головой.
– Не могу вас понять, – сказал он. – Никак не могу понять.
Галт улыбнулся, пожал плечами и ответил:
– Кто такой Джон Галт?
* * *
У входа в отель «Вэйн-Фолкленд» резкий ветер кружил хлопья мокрого снега. Вооруженные постовые выглядели в полосах света неуместно беспомощными и отчаявшимися; они стояли, нахохлившись, вобрав голову в плечи, обняв для тепла автоматы. Казалось, разряди они в диком всплеске злобы всю обойму во мрак ночи, это не принесет им облегчения.
Улицу перебежал Чик Моррисон, глава Комитета пропаганды и агитации; он спешил на совещание на пятьдесят девятом этаже. Ему по долгу службы бросалась в глаза удивительная летаргия одиноких прохожих: постовые не вызывали у них никакого любопытства, они не удосуживались взглянуть на заголовки нераспроданных газет, которые влажной горкой лежали на прилавке киоска с оборванным, продрогшим продавцом. В них варьировалась одна тема: «Джон Галт обещает процветание».
Чик Моррисон огорченно покачал головой: каждый день на первых полосах газет людям внушалось крупным шрифтом, что вожди нации действуют единым фронтом с Джоном Галтом, вырабатывая новую экономическую политику, – и никакого эффекта. Люди, заметил он, шли так, будто им не хотелось видеть ничего вокруг. Его тоже никто не замечал, кроме какой-то старухи в лохмотьях, которая без слов протянула к нему руку, когда он подошел к освещенному подъезду; он проскочил мимо, и только мокрые хлопья упали на голую иссохшую ладонь.
От вида улиц голос его звучал раздраженно и встревоженно, когда он обратился к узкому кружку лиц, собравшихся на пятьдесят девятом этаже у мистера Томпсона. Выражение лиц собравшихся вполне соответствовало тону его голоса.
– Никакого эффекта, – сказал он, указывая в подтверждение на груду донесений от своих агентов и аналитиков. – Мы ежедневно говорим в своих выпусках о сотрудничестве с Джоном Галтом, но на людей это не производит никакого впечатления. Им все безразлично. Они ничему не верят. Некоторые заявляют, что он никогда не будет со трудничать с нами. Большинство вообще не верят, что мы его заполучили. Не могу понять, что случилось с людьми. Они не верят ни единому слову. – Он тяжело вздохнул. – Позавчера в Кливленде закрылись еще три фабрики, вчера – пять в Чикаго. В Сан-Франциско…
– Знаю, знаю, – перебил его мистер Томпсон, плотнее закутывая шарфом шею: ТЭЦ вышла из строя. – Выбора нет, решение одно: он должен уступить и взяться за дело. Должен.
Висли Мауч смотрел в потолок.
– Не просите меня еще раз говорить с ним, – сказал он и вздрогнул. – Я старался. Никто не сможет договориться с этим человеком.
– Я… я тоже не смогу, мистер Томпсон! – воскликнул Чик Моррисон, когда блуждающий взгляд мистера Томпсона остановился на нем. – Я подам в отставку, если вы пошлете меня к нему! Я не выдержу! Не заставляйте меня!
– Никому ничего не удастся, – сказал доктор Феррис. – Попусту тратим время. Он не слышит ни одного обращенного к нему слова.
Фред Киннен усмехнулся:
– Ты хочешь сказать, что он слышит слишком много. И что еще хуже, дает ответ.
– Тогда почему бы тебе не попытаться еще раз? – окрысился на Киннена Мауч. – Тебе вроде бы понравилось. Почему бы тебе не попытаться убедить его?
– Зачем? – спросил Киннен. – Не обманывай себя, приятель. Никому не удастся переубедить его. Я не намерен пытаться снова… Понравилось? – добавил он удивленно. – А что? Пожалуй, да.
– Да что с тобой? Он что, начинает тебе нравиться? Он что, берет над тобой верх?
– Надо мной? – безрадостно усмехнулся Киннен. – Какой ему от меня прок? Когда победит, он первым вышвырнет меня… Просто он говорит дело.
– Ему не победить! – рявкнул мистер Томпсон. – Об этом не может быть и речи!
Последовало долгое молчание.
– В Западной Виргинии голодные бунты, – сообщил Висли Мауч. – А в Техасе фермеры…
– Мистер Томпсон! – с отчаянием в голосе воскликнул Чик Моррисон. – Может быть, дать народу возможность увидеть его… на массовом митинге… или по телевидению… только увидеть, чтобы они убедились, что он у нас… Это может воодушевить людей хотя бы на время, а нам даст передышку…
– Слишком опасно, – вмешался доктор Феррис. – Нельзя подпускать его близко к людям. Он может выкинуть что угодно.
– Он должен уступить, – упрямо твердил мистер Томпсон. – Должен присоединиться к нам. Один из вас должен…
– Нет! – закричал Юджин Лоусон. – Только не я! Я не хочу встречаться с ним! Ни разу! Мне незачем убеждаться!
– В чем? – спросил Джеймс Таггарт. В его голосе звучала опасная нотка безрассудной издевки. Лоусон не ответил. – Чего ты испугался? – Презрение в голосе Таггарта звучало намеренно подчеркнуто. Казалось, видя, что кто-то напуган еще больше, чем он, Таггарт испытывал соблазн бросить вызов собственному страху. – В чем ты боишься убедиться, Юджин?
– Нет, нет, меня не убедить! Я ни за что не поверю! – Лоусон наполовину рычал, наполовину всхлипывал. – Вы не заставите меня потерять веру в человечество! Нельзя позволять, чтобы существовали такие люди! Безжалостный эгоист, который…
– Вы жалкая кучка хлюпиков-интеллигентов, вот вы кто, – презрительно сказал мистер Томпсон. – Я думал, вы сможете договориться с ним на его языке. А он вас всех перепугал до смерти. Идеи? Где же ваши идеи? Сделайте что-нибудь! Заставьте его присоединиться к нам! Завоюйте его!
– Беда в том, что он ничего не хочет, – сказал Мауч. – Что можно предложить человеку, которому ничего не надо?
– В смысле, – добавил Киннен, – что мы можем предложить человеку, который хочет жить?
– Заткнись! – взвизгнул Джеймс Таггарт. – Что ты говоришь? Откуда такие мысли?
– А почему ты визжишь? – спросил Киннен.
– Успокойтесь все! – скомандовал мистер Томпсон. – Друг с другом воевать мастера, а как дойдет до схватки с настоящим мужчиной…
– Так значит, он и вас охмурил? – встрепенулся Лоусон.
– Умерь свой пыл, – устало сказал мистер Томпсон. – Это самый крепкий орешек, который мне когда-либо попадался. Вам этого не понять. Крепче не бывает… – В его голос вкралась едва заметная нотка восхищения.
– И крепкий орешек можно расколоть, – небрежно процедил доктор Феррис, – я ведь объяснял вам как.
– Нет! – закричал мистер Томпсон. – Нет! Замолчи! Не хочу слушать тебя! Я тебя не слышал! – Его руки судо рожно задвигались, словно он отчаянно пытался стряхнуть с себя что-то, что не хотел даже назвать. – Я ему сказал… что это неправда… что мы вовсе не… что я не… – Он неистово затряс головой, будто в одних словах уже таилась не ведомая, ни с чем не сравнимая опасность. – Нет, друзья, надо понять, что мы должны быть практичны и… осторожны. Дьявольски осторожны. Надо все провернуть мирно. Нельзя настраивать его против нас. Нельзя причинять ему вред. Мы не можем рисковать, с ним ничего не должно случиться. Потому что не будет его – не будет и нас. Он наша последняя надежда. На этот счет не должно быть недопонимания. Не будет его – и мы погибнем. Мы все это знаем и понимаем. – Он обвел всех взглядом. Они знали и понимали.
Мокрый снег валился и на следующее утро, покрывая первые полосы газет, которые сообщали о плодотворном, в духе полного взаимопонимания совещании вождей нации с Джоном Галтом, имевшем место вчера, во второй половине дня. На совещании был разработан план Джона Галта, который вскоре будет обнародован. Вечером снегопад усилился и толстым слоем покрыл мебель в комнатах жилого дома, у которого обрушился фасад. Снег падал и на толпу людей, которые молча ждали у закрытой кассы фабрики, владелец которой исчез.
– В Южной Дакоте, – сообщил на следующее утро мистеру Томпсону Висли Мауч, – фермеры двинулись маршем на столицу штата, сжигая по пути все правительственные здания и все частные дома стоимостью выше десяти тысяч долларов.
– Калифорния разлетелась вдребезги, – сообщил он вечером. – Там идет гражданская война или, во всяком случае, нечто весьма на нее похожее. Они объявили, что выходят из Соединенных Штатов, но пока никто не знает, кто там стоит у власти. По всему штату идет вооруженная борьба между Народной партией во главе с Матушкой Чалмерс, приверженцами культа соевых бобов и поклонниками Востока, и движением «Назад, к Богу!» во главе с бывшими нефтепромышленниками.
– Мисс Таггарт! – взмолился мистер Томпсон, когда на следующее утро она вошла в его кабинет в отеле, приехав по его вызову. – Что будем делать?
Он спрашивал себя, почему раньше ему казалось, что она излучает какую-то успокаивающую энергию. Он смотрел на ее застывшее лицо, оно казалось спокойным, но это спокойствие начинало тревожить, когда проходили минута за минутой, а выражение не менялось – никакого признака эмоций, никакого следа переживаний. На ее лице в общем-то такое же выражение, как у других, думал он, за исключением какой-то особой складки у рта, которая свидетельствовала о стойкости.
– Я вам доверяю, мисс Таггарт. У вас больше ума, чем у всех моих молодцов, – просительным тоном говорил он. – Для страны вы сделали больше, чем любой из них, вы отыскали его для нас. Что нам делать? Теперь, когда все разваливается, только он может вывести нас из трясины, но он не хочет. Он отказался. Он просто отказывается вести нас. С подобным я никогда не сталкивался: человек не желает командовать. Мы умоляем его: приказывай, а он отвечает, что хочет выполнять приказы. Это чудовищно!
– Да, конечно.
– Как вы это понимаете? Как это объяснить?
– Он высокомерен и себялюбив, – сказала она, – тщеславный авантюрист, человек с непомерными амбициями и наглостью, игрок, делающий самые высокие ставки.
Все просто, думала она. Трудно ей пришлось бы в те давние времена, когда она считала язык орудием чести, которое надо использовать так, будто находишься под присягой, присягой верности реальному миру и уважения к людям. Теперь же все сводилось к произведению звуков, адресованных неодушевленным предметам и не имеющих отношения к таким понятиям, как реальность, гуманность, честь.
И в то первое утро не составило труда сообщить мистеру Томпсону о том, как она выследила Джона Галта до его дома. Не составило труда наблюдать, как мистер Томпсон причмокивал губами от удовольствия, расплывался в улыбках и снова и снова восклицал:
– Узнаю мою девочку! – и при этом торжествующе поглядывал на своих помощников с гордостью человека, чья интуиция, подсказывавшая ему, что ей можно верить, блестяще подтвердилась.
Не составило труда объяснить свой гнев и ненависть к Джону Галту:
– Было время, когда я разделяла его идеи, но я не могу позволить ему погубить мою дорогу! – и слышать слова мистера Томпсона:
– Не беспокойтесь, мисс Таггарт! Мы защитим вас от него!
Не составило труда напустить на себя невозмутимый, холодно-деловой вид и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов – и сделать это голосом четким и бесстрастным, как звук кассового аппарата, выбивающего чек. Она видела тогда, как на минуту замерло движение лицевых мышц мистера Томпсона, а потом лицо расплылось в широкой, сияющей улыбке, без слов сказавшей ей, что он этого не ожидал, но приветствует, что он рад задеть в ней живую струну и что таких людей он понимает и одобряет.
– Конечно, мисс Таггарт! Безусловно! Вознаграждение ваше! Вам будет выслан чек на полную сумму.
Все это казалось нетрудно, потому что она чувствовала себя так, будто жила в каком-то тягостном антимире, где ни слова, ни поступки больше не являлись ни фактами, ни отражением реальности, а были ее искажением, словно в комнате кривых зеркал, и никакое здоровое сознание не должно воспринимать их напрямую. У нее оставалась теперь только одна забота – его безопасность, его спасение. Мысль эта горела в ней жаркой тугой пружиной, жалила, как раскаленная игла. Остальное представлялось ей как в бесформенном, размытом тумане, как в дурном сне.
Но ведь это, подумала она содрогнувшись, их постоянное состояние, они не знают иного существования, все эти люди, которых она никогда не понимала; им нравилось такое размытое, податливое бытие, им нравилась необходимость притворяться, искажать факты, обманывать; обрадованный взгляд какого-нибудь мистера Томпсона, который от паники теряет способность ясно рассуждать, служил им и целью, и наградой. Хотят ли они жить, спрашивала она себя, люди, желающие жить в таком состоянии?
– Он детает самые крупные ставки? Этот честолюбец играет ва-банк? Так, мисс Таггарт? – тревожно вопрошал ее мистер Томпсон. – Как понять такого человека? Что это за феномен? Чего он добивается?
– Реальности. Этого мира.
– Не очень-то мне это понятно, но… Послушайте, мисс Таггарт, если вы полагаете, что можете раскусить его, не могли бы вы… не попытались бы вы еще раз поговорить с ним?
Ей показалось, что она услышала свой голос на расстоянии многих-многих световых лет, и он кричал, что она жизнь отдаст, только бы увидеть его, но здесь, в этом кабинете, она услышала голос незнакомого человека, который холодно и безразлично заявил:
– Нет, мистер Томпсон, я не хочу. Надеюсь, мне никогда больше не придется видеть этого человека.
– Я знаю, что вы его не переносите, и я вас за это не виню, но не могли бы вы все же попробовать…
– Я пробовала переубедить его в тот вечер, когда отыскала. Но в ответ на голос разума услышала одни оскорбления. Думаю, я ему более ненавистна, чем кто-либо другой. Он не может простить мне того, что я его выследила. Я – последний человек, которого он послушает.
– Да… да, верно… Как вы думаете, он вообще когда-нибудь сдастся?
Раскаленная игла, которая жгла ее душу, на миг заколебалась. Какой путь выбрать: сказать, что он никогда не сдастся, и смотреть, как они его убьют, или сказать, что он сдастся, и видеть, как они цепляются за свою власть, пока не разрушат весь мир?
– Он сдастся, – уверенно сказала она. – Он уступит, если вы правильно себя поведете. Он рвется к власти. Не позволяйте ему увернуться, но и не угрожайте, не старайтесь причинить ему вред. Чувство страха ему неведомо, у него выработался иммунитет.
– А что, если… сейчас, когда все рушится… что, если он будет слишком долго тянуть с ответом?
– Не будет. Он слишком практичен. Между прочим, вы сообщили ему о последних событиях в стране?
– Зачем… нет.
– Я бы посоветовала ознакомить его с получаемыми вами секретными донесениями. Он поймет, что вот-вот произойдет.
– Это хорошая мысль! Прекрасная идея!.. Знаете, мисс Таггарт, – сказал он со звенящей ноткой отчаяния в голосе, – я всегда чувствую себя значительно лучше, поговорив с вами. Это потому, что я вам верю. Я никому не верю в своем окружении. Но вы – вы другая. Вы – надежная.
– Она смотрела на него не мигая.
– Спасибо, мистер Томпсон, – сказала она.
Это несложно, думала она, пока не вышла на улицу и не заметила, что ее блузка под пальто стала влажной и прилипла к лопаткам.
Если бы я сохранила способность чувствовать, думала она, пробираясь сквозь толпу в зале терминала, я поняла бы, что полное безразличие к железной дороге, которое меня переполняет, означает ненависть. Она не могла отделаться от ощущения, что занимается лишь перегоном товарных поездов; пассажиры не были для нее живыми людьми. И не имело смысла затрачивать невероятные усилия, чтобы предотвратить катастрофу, сохранить поезда, перевозившие всего лишь неодушевленные предметы. Она оглядела лица людей на вокзале; если он должен умереть, подумала она, если он должен погибнуть от рук руководителей их системы, чтобы эти могли и дальше есть, спать и путешествовать, – почему я должна продолжать работать и обеспечивать их поездами? Если бы я неистово взывала к ним о помощи, разве хоть один из них встал бы на его защиту? Разве они хотят, чтобы он жил, те, кто слушал его?