После полудня ей в кабинет доставили чек на пятьсот тысяч долларов; его принесли с букетом цветов от мистера Томпсона. Она взглянула на чек и безучастно положила его на стол – он ничего не значил и не пробудил в ней никаких чувств, даже намека на чувство вины. Клочок бумаги, ни лучше, ни хуже тех, что валяются в корзине для мусора. Ей было совершенно безразлично, что на него можно купить бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или хоть что-нибудь из еще оставшихся продуктов. Деньги по этому чеку никогда не будут потрачены. Сам по себе он не являлся ценностью, и что бы она ни купила на него, это не стало бы ценностью. Но такое полное безразличие, думала она, – это постоянное состояние окружавших ее людей, людей, у которых нет ни цели, ни желаний. Это состояние души без жизненных ценностей; неужели те, кто выбрал такое существование, действительно хотят жить, размышляла она.
Когда вечером, бесчувственная от усталости, она пришла домой, в холле не горел свет, что-то испортилось, и она не заметила на полу конверта, пока не зажгла свет в прихожей. Это был чистый, ненадписанный конверт, который подсунули под дверь. Она подняла его – и через мгновение начала, так и не разогнувшись до конца, беззвучно смеяться, не двигаясь, ничего вокруг не замечая, лишь пристально глядя на записку, написанную рукой, которую она так хорошо знала, рукой, которая написала свое последнее послание на календаре над городом. Записка гласила:
«Дэгни, ничего не предпринимай. Наблюдай за ними. Когда ему понадобится наша помощь, позвони по телефону. Ф.».
На следующее утро газеты призывали население не верить слухам, будто в южных штатах что-то происходит. В секретных донесениях, адресованных мистеру Томпсону, сообщалось, что между Джорджией и Алабамой начались вооруженные столкновения за обладание заводом, выпускающим электрооборудование, заводом, отрезанным боевыми действиями и взорванным полотном железной дороги от источников сырья.
– Вы ознакомились с секретными донесениями, которые я вам послал? – простонал мистер Томпсон вечером этого дня, глядя на Галта. С ним пришел Джеймс Таггарт, который впервые вызвался встретиться с заключенным.
Галт сидел на стуле с прямой спинкой, скрестив ноги, и курил сигарету. Он сидел прямо и одновременно раскованно. Они не смогли ничего прочесть на его лице, не считая полного отсутствия страха.
– Да, ознакомился, – ответил Галт.
– Времени у нас в обрез, – заметил мистер Томпсон.
– Похоже.
– И вы ничего не предпримете?
– А вы?
– И как вы можете быть настолько уверены в своей правоте? – воскликнул Джеймс Таггарт; голос его прозвучал негромко, но в нем чувствовалась напряженность крика. – Как вы можете в такое ужасное время позволять себе следовать своим идеям, рискуя гибелью всего мира?
– А чьим идеям я должен следовать как более безопасным?
– Как можно быть настолько уверенным в своей правоте? Откуда это у вас? Никто не может быть настолько уверенным в своей правоте! Никто! И вы не лучше других.
– Тогда зачем я вам понадобился?
– Как вы можете играть жизнями других людей? Как вы можете позволять себе такую эгоистичную роскошь – самоустраняться, когда в вас нуждаются?
– Вы хотите сказать – когда нуждаются в моих идеях?
– Никто не может быть полностью правым или виноватым! Ничто не может быть только черным или белым! У вас нет монополии на истину.
Что-то не так в поведении Таггарта, хмурясь, подумал мистер Томпсон, здесь было что-то странное, какая-то слишком личная обида, будто он пришел сюда совсем не для того, чтобы уладить политические разногласия.
– Если бы вы имели хоть какое-то чувство ответственности, – продолжал Таггарт, – вы не рискнули бы полагаться лишь на собственные убеждения! Вы присоединились бы к нам и ознакомились со взглядами, отличными от ваших, возможно, мы тоже правы! Вы помогли бы нам в осуществлении наших планов! Вы бы…
Таггарт продолжал говорить с лихорадочной настойчивостью, но мистер Томпсон сомневался, что Галт слушает. Галт расхаживал по комнате, но не от волнения, а так, как ходят люди, получающие удовольствие от движений своего тела. Мистер Томпсон отметил легкость его походки, прямую осанку, подтянутость и непринужденность. Галт прогуливался так, словно не придавал никакого значения собственному телу и в то же время ощущал большую гордость за него. Мистер Томпсон посмотрел на Таггарта, на его высокую, неуклюжую фигуру, расхлябанную позу и увидел, что тот наблюдает за движениями Галта с такой ненавистью, что мистер Томпсон привстал, опасаясь вспышки. Но Галт не смотрел на Таггарта.
– …ваша совесть! – продолжал Таггарт. – Я пришел воззвать к вашей совести! Как вы можете предпочитать свои идеи тысячам человеческих жизней? Люди гибнут и… Ради Христа, – резко произнес он, – прекратите свое хождение!
Галт остановился:
– Это приказ?
– Нет-нет, – поспешно ответил мистер Томпсон. – Это не приказ. Мы вовсе не намерены вам приказывать… Успокойся, Джим.
Галт снова зашагал.
– Мир рушится, – продолжал Таггарт, следуя взглядом за движениями Галта. – Люди гибнут – и именно вы можете их спасти! Разве так уж важно, кто прав, а кто виноват? Вы должны встать на нашу сторону, даже если считаете, что мы не правы, вы должны принести в жертву свои идеи и спасти их!
– А каким образом я могу спасти их?
– Кто вы такой, по-вашему? – вскричал Таггарт. – Вы эгоист!
– Правильно.
– Вы понимаете, что вы эгоист?
– А вы! – спросил Галт, глядя прямо на него.
Что-то в движениях Таггарта, забившегося вглубь кресла, не отрывая взгляда от Галта, заставило мистера Томпсона ужаснуться, что же будет дальше.
– Простите, – перебил мистер Томпсон своим обычным спокойным тоном, – какой сорт сигарет вы курите?
Галт повернулся к нему и улыбнулся:
– Я не знаю.
– А где вы их взяли?
– Один из охранников принес мне пачку. Он сказал, что какой-то человек попросил передать их мне в подарок… Не волнуйтесь, – добавил он, – ваши ребята тщательно их проверили. В пачке не было никаких тайных посланий. Это просто дар анонимного поклонника.
На сигарете, которую держал Галт, проступал знак доллара.
Джеймс Таггарт неподходящий человек, чтобы убеждать, пришел к выводу мистер Томпсон, но и Чик Моррисон, которого он привел на следующий день, добился не большего успеха.
– Я… рассчитываю на ваше милосердие, мистер Галт, – начал Чик Моррисон, судорожно улыбаясь. – Вы правы. Я допускаю, что вы правы, и взываю только к вашему чувству сострадания. В глубине души я не могу смириться с мыслью, что вы отъявленный эгоист, не испытывающий жалости к людям. – Он указал на множество листов бумаги, которые разложил на столе: – Вот письмо, подписанное десятью тысячами школьников, умоляющих вас присоединиться к нам и спасти их. Вот обращение из дома инвалидов. Вот петиция священнослужителей двухсот различных вероисповеданий. Вот мольба матерей нашей страны. Прочтите это.
– Это приказ?
– Нет! – воскликнул мистер Томпсон. – Это не приказ! Галт не пошевелился и не потянулся за бумагами.
– Это обычные, простые люди, мистер Галт, – сказал Чик Моррисон голосом, предназначенным передать жалобное смирение. – Они не могут посоветовать вам, как поступить. Они не знают. Они просто умоляют вас. Возможно, они слабы, беспомощны, безрассудны, невежественны. Но вы такой смелый и умный, неужели вы не можете пожалеть их? Не можете помочь им?
– Забыть о своем интеллекте и стать таким же невежественным?
– Возможно, они и не правы, но на большее они неспособны!
– И я, который способен, должен подчиниться им?
– Я не хочу спорить, мистер Галт. Я только умоляю вас о снисхождении. Они страдают. Я призываю вас пожалеть тех, кто страдает. Я… Мистер Галт, – спросил он, заметив, что Галт смотрит в пространство и глаза его стали непримиримыми, – что случилось? О чем вы думаете?
– О Хэнке Реардэне.
– О… Почему?
– А они пожалели Хэнка Реардэна?
– Но… это ведь совсем другое дело! Он…
– Замолчите, – ровным голосом произнес Галт.
– Я только…
– Замолчите! – рявкнул мистер Томпсон. – Не обращайте на него внимания, мистер Галт. Он не спал двое суток. Он до смерти напуган.
На следующий день доктор Феррис не выказывал никакого испуга – но все шло еще хуже, думал мистер Томпсон. Он заметил, что Галт молчал и совсем не отвечал Феррису.
– Это вопрос моральной ответственности, с чем вы, по-видимому, незнакомы в достаточной степени, мистер Галт, – говорил Феррис, манерно растягивая слова и натужно подражая тону светской беседы. – В своем выступлении по радио вы говорили главным образом о грехах деяния. Но надо помнить и о грехах недеяния. Отказываться от спасения человеческих жизней столь же аморально, как и совершить убийство. Результат один и тот же – мы судим о делах по их результатам, это относится и к моральной ответственности… Например, в связи с катастрофической нехваткой продуктов высказано предположение, что, возможно, возникнет необходимость в указе, согласно которому каждый третий ребенок младше десяти лет и все старше шестидесяти, должны быть уничтожены, чтобы выжили остальные. Вы бы не хотели, чтобы это случилось, а? Вы можете предотвратить это. Одно ваше слово может все изменить. Если вы откажетесь и все эти люди будут преданы смерти, это будет ваша вина и ваша моральная ответственность!
– Вы с ума сошли! – пронзительно закричал мистер Томпсон, оправившись от шока и вскакивая со стула. – Никто никогда не высказывал ничего подобного! Никто никогда не делал таких предположений! Послушайте, мистер Галт! Не верьте ему! Он ничего такого не имел в виду!
– Имел, – ответил Галт. – Скажите этому мерзавцу, чтобы он посмотрел на меня, а затем в зеркало и спросил себя, может ли мне прийти в голову мысль, что мои моральные качества зависят от его действий.
– Убирайтесь отсюда! – закричал мистер Томпсон, рывком заставив Ферриса встать. – Убирайтесь! И чтобы я больше не слышал от вас ни единого писка. – Он распахнул дверь и вышвырнул Ферриса вон на глазах у перепуганного охранника.
Повернувшись к Галту, он развел руками и опустил их в жесте полной беспомощности.
Лицо Галта ничего не выражало.
– Послушайте, – умоляюще произнес мистер Томпсон, – есть ли кто-нибудь, кто может поговорить с вами?
– Разговаривать не о чем.
– Мы должны. Должны убедить вас. Есть ли кто– нибудь, с кем бы вы хотели поговорить?
– Нет.
– Я подумал, может быть… потому что она говорит… говорила, как вы, иногда… может быть, если я попрошу мисс Таггарт сказать вам…
– Эта? Конечно, она обычно говорила, как я. В ней одной я ошибся. Мне казалось, что она из тех, кто на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за эту дорогу. Приведите ее, если хотите, чтобы я дал ей пощечину.
– Нет, нет, нет! Вы вовсе не обязаны встречаться с ней, если вы так к ней относитесь. Мне бы больше не хотелось терять время на людей, которые гладят вас против шерсти… Только… только если не мисс Таггарт, то даже не представляю кто… если… если бы я смог найти кого-нибудь, с кем бы вы могли обсудить или…
– Я передумал, – сказал Галт. – Есть человек, с которым я хотел бы поговорить.
– Кто он? – нетерпеливо вскричал мистер Томпсон.
– Доктор Роберт Стадлер.
Мистер Томпсон издал протяжный свист и опасливо покачал головой.
– Этот человек вам не друг, – сказал он тоном, в котором звучало честное предупреждение.
– Именно с ним я хочу встретиться.
– Хорошо, если вам угодно. Если вы просите. Все, что пожелаете. Я приведу его завтра же утром.
В тот вечер во время обеда в своих личных апартаментах с Висли Маучем мистер Томпсон с ненавистью посмотрел на стоявший перед ним стакан с томатным соком.
– Что? А грейпфрутового нет? – рявкнул он; его доктор предписал ему грейпфрутовый сок для профилактики простуды.
– Грейпфрутового сока нет, – отвечал официант, делая какое-то особое ударение на этих словах.
– Дело в том, – мрачно произнес Мауч, – что шайка бандитов напала на поезд на мосту Таггарта через Миссисипи. Они взорвали рельсы и повредили мост. Ничего страшного. Сейчас его чинят. Однако движение остановлено, и составы из Аризоны не могут пройти этот участок.
– Это смехотворно! А что на других?.. – Мистер Томпсон осекся; он знал, что через Миссисипи нет никаких других мостов. Уже через минуту он говорил неровным голосом: – Отдайте армейским подразделениям приказ охранять этот мост. Днем и ночью. Прикажите отобрать лучших солдат. Если что-нибудь случится с этим мостом… – Он не договорил; он сидел, ссутулившись, не спуская глаз с дорогого фарфора и изысканных закусок, разложенных перед ним. Отсутствие такого прозаического предмета, как грейпфрутовый сок, неожиданно впервые высветило для него, чем все это грозит Нью-Йорку, если что-нибудь случится с мостом Таггарта.
– Дэгни, – сказал в этот вечер Эдди Виллерс, – мост не единственная проблема. – Он щелчком включил лампу на ее столе, которую она, поглощенная работой, забыла включить с наступлением сумерек. – Из Сан-Франциско не может выйти ни один поезд, следующий на восток. Одна из воюющих там группировок… не знаю какая… захватила наш терминал и обложила данью все отходящие поезда. Они удерживают поезда в качестве залога для выкупа. Начальник терминала бросил работу. Никто не знает, что делать.
– Я не могу уехать из Нью-Йорка, – ответила она с безучастным выражением лица.
– Я знаю, – тихо ответил он. – Вот почему именно я поеду туда, чтобы спасти положение, или хотя бы назначу ответственного человека.
– Я не хочу, чтобы ты ехал. Это слишком опасно. Да и к чему?.. Уже нечего спасать.
– И все же это по-прежнему «Таггарт трансконтинентал». Я останусь с ней до конца. Дэгни, куда бы ты ни поехала, ты всегда сможешь строить железные дороги. Я уже нет. Я даже не хочу начинать заново. С меня хватит. После того, что я видел. Тебе это нужно. А я не в состоянии. Я должен делать то, что могу.
– Эдди! Неужели ты не хочешь… – Она замолчала, по нимая, что продолжать бесполезно. – Хорошо, Эдди. Если ты так хочешь.
– Я вылетаю сегодня вечером в Калифорнию. Я договорился, что мне найдут место на военном самолете… Я знаю, что ты выйдешь из игры, как только… как только сможешь уехать из Нью-Йорка. К тому времени, как я вернусь, ты, может быть, уже уедешь. Уезжай, как только сможешь. Не беспокойся обо мне. Не жди, чтобы рассказать мне. Уезжай как можно быстрее… Я прощаюсь с тобой сейчас.
Они поднялись. Они стояли напротив друг друга в полумраке комнаты, между ними висел портрет Натаниэля Таггарта. Перед их внутренним взором проносились годы, прошедшие с того далекого дня, когда они впервые шли по линии железной дороги. Он опустил голову и долго не поднимал ее. Она протянула ему руку:
– Прощай, Эдди.
Он крепко стиснул ее руку, не глядя на собственные руки. Он смотрел ей в лицо. Он двинулся, затем остановился, повернулся к ней и спросил тихим, ровным голосом, в котором не было ни мольбы, ни отчаяния. Он словно хотел достойно закрыть последнюю страницу длинной истории:
– Дэгни… ты знаешь… как я к тебе отношусь?
– Да, – тихо ответила она, поняв в эту минуту, что знала об этом без слов уже много лет. – Знаю.
– Прощай, Дэгни.
Слабый гул проходящего под землей поезда проник сквозь стены здания и поглотил звук закрывшейся за ним двери.
На следующее утро шел снег, и тающие капли, как льдинки, кололи виски доктора Стадлера, пока он шел по длинному коридору отеля «Вэйн-Фолкленд», направляясь к двери королевских покоев. По обе стороны от него шли двое здоровых парней. Они служили в Комитете пропаганды и агитации, но не считали необходимым скрывать, какие методы агитации используют при первой же возможности.
– Помни, что сказал тебе мистер Томпсон, – презрительно сказал ему один из них. – Один неверный шаг с твоей стороны, и ты пожалеешь, братишка.