Все шло, как и ожидал Таггерт, но, услышав эти слова, он вдруг ощутил неодолимое желание уйти. Почувствовал, что не в силах выносить более скуку ужина, ему требовалась какая-то иная форма активности, чтобы отметить достигнутый этим вечером успех. Он вышел в летние сумерки улиц, чувствуя себя и преследователем, и преследуемым: преследователем удовольствия, которого ничто не могло ему дать, дабы отпраздновать успех, назвать который не смел, и преследуемый ужасом до конца понять, какой мотив привел его к планированию этого успеха, и какой его аспект придавал ему теперь это лихорадочное возбуждение.
Он напомнил себе, что нужно продать свои акции «Д’Анкония Коппер», — спрос на них не оживлялся после краха компании в прошлом году — и, как договорился с друзьями, купить акции «Интернейборли Эмити энд Девелопмент Корпорейшн», которые сделают ему состояние. Но эта мысль не принесла ничего, кроме скуки; отпраздновать он хотел бы что-нибудь другое.
Таггерт попытался заставить себя радоваться: деньги, подумал он, были моим мотивом, деньги никогда не помешают. Разве это не нормальный мотив? Не веский? Разве все они не стремятся к деньгам — Уайэтты, Риардены, Д’Анкония?.. И вскинул голову, чтобы встряхнуться: ему казалось, что его мысли заходят в опасный тупик, конца которого он не должен видеть.
«Нет, — уныло подумал он, — деньги для меня уже ничего не значат». Он швырял доллары сотнями на вечеринке, как и сегодня, — за недопитые напитки, несъеденные деликатесы, неожиданные капризы, за телефонный звонок в Аргентину, потому что один из гостей захотел узнать точную версию непристойной истории, которую начал рассказывать под влиянием минуты… за холодный ступор сознания, что платить легче, чем думать.
«При этом плане объединения железных дорог тебе не о чем беспокоиться», — пьяно хихикнул ему Оррен Бойль. При этом плане одна из местных железных дорог в Северной Дакоте обанкротилась, повергнув весь регион в депрессию, местный банкир покончил с собой, убив перед этим жену и детей; в Теннеси был отменен товарный поезд, из-за чего местный завод внезапно остался без транспорта, сын владельца этого завода бросил колледж и теперь ждал в тюрьме смертной казни за убийство, совершенное вместе с шайкой бандитов; в Канзасе была закрыта небольшая станция, и начальник ее, собиравшийся стать ученым, бросил все и стал мойщиком посуды, чтобы он, Джеймс Таггерт, мог сидеть в отдельной комнате бара и платить за виски, льющееся в горло Оррена Бойля; за то, что официант вытирал ему губкой пиджак, когда Оррен пролил виски на грудь, за ковер, прожженный сигарами бывшего сводника из Чили, который не трудился тянуться к находящейся всего в трех футах пепельнице.
Причиной ужаса, от которого он содрогался, было не просто безразличие к деньгам как таковое. Его пугало, что оно не пройдет, даже если он скатится до нищеты. Было время, когда он испытывал какое-то чувство вины — в виде смутного раздражения — при мысли, что и он может быть уличен в грехе алчности, который не раз осуждал. Теперь пришло холодное осознание того, что, в сущности, он не был лицемером: он действительно никогда не стремился к деньгам. Они и так у него были. От рождения. Это открывало перед ним еще одну зияющую дыру, ведущую еще в один тупик, риск видеть который он также не мог себе позволить.
«Я просто хочу как-нибудь развеяться!» — беззвучно крикнул он в лицо некоей темной силе, протестуя против того, что делало эти мысли неотвязными, и в гневе против всего мироздания, где обитало какое-то злобное существо, не позволявшее ему найти развлечение без необходимости знать, чего он хочет и почему.
«Чего же ты хочешь?» — снова и снова спрашивал его какой-то враждебный голос, и Таггерт шел все быстрее, пытаясь уйти от него. Ему казалось, что его мозг представляет собой лабиринт, где на каждом повороте открывается тупик, ведущий в туман, скрывающий бездну. Казалось, он бежит, а маленький островок безопасности все уменьшается, и вскоре не останется ничего, кроме этих тупиков. Островок представлялся остатком ясности в направлениях, а оранжевая дымка, клубясь, заполняла все выходы. «Почему он уменьшается?» — в панике подумал Таггерт. Вот так он и прожил всю жизнь — с упорством труса глядя на тротуар перед собой, искусно избегая зрелища дороги, углов, далей, вершин. Никогда не собирался никуда идти, хотел быть свободным от малейших усилий, от неуклонности прямого пути, не хотел, чтобы его годы складывались в какую-то сумму… Но что сложило их? Почему он достиг какой-то нелепой точки, где уже нельзя остановиться или отступить?
— Смотри, куда прешь, приятель! — прорычал чей-то голос, чей-то локоть оттолкнул его, и Таггерт понял, что бежал и столкнулся с каким-то дурно пахнущим здоровяком. Замедлил шаг и заставил себя узнать улицы, выбранные для непродуманного бегства. Он не хотел понимать, что направлялся домой, к жене. Этот путь тоже представлял собой затянутый туманом тупик, но другого у него просто не было.
Таггерт понял, как только увидел молчаливую, спокойную Черрил, поднявшуюся ему навстречу, что жена даже опаснее, чем он думал, и ему не найти того, что он хотел. Но опасность всегда была для него сигналом закрыть на нее глаза, повременить с суждением и следовать прежним курсом исходя из нерушимой уверенности, что эта опасность будет оставаться для него нереальной благодаря высшей силе его желания не видеть ее, она походила на некий внутренний туманный горн, трубящий не предостережение, а требование тумана.
— Знаешь, я должен был пойти на важный деловой банкет, но передумал, решил поужинать с тобой, — сказал Джеймс таким тоном, словно делал комплимент, но в ответ услышал только спокойное:
— Ясно.
Его раздражала ее бесстрастность, ее бледное, скрытное лицо. Раздражали и размеренная, взвешенная четкость, с какой она отдавала распоряжения слугам, и даже само ее присутствие в этой освещенной свечами столовой за превосходно накрытым столом с двумя хрустальными чашами фруктов и серебряными вазами со льдом.
Но больше всего Джеймса раздражала ее манера держаться; Черрил была уже не простушкой, неуместно выглядящей среди роскоши дома, спроектированного знаменитым художником; теперь она вполне с ней гармонировала. Сидела за столом с видом хозяйки, достойной этой столовой. На ней был шитый на заказ халат из желтовато-коричневой парчи, прекрасно сочетавшейся с бронзой ее волос, и никаких украшений. Джеймс предпочел бы позвякивающие браслеты и хрустальные пряжки из ее прошлого. Глаза Черрил вызывали у него беспокойство уже нескольких последних месяцев: они смотрели не дружелюбно и не враждебно, а пристально и вопрошающе.
— Я заключил сегодня крупную сделку, — сказал Джеймс, тон его был отчасти хвастливым, отчасти вкрадчивым, — охватывающую весь континент и полдюжины правительств.
И понял, что благоговение, восхищение, пылкое любопытство, которых он ожидал, были присущи лишь той маленькой продавщице, что навсегда осталась в прошлом. Он не видел и следа этих чувств в лице жены; даже гнев или ненависть были бы предпочтительнее ее спокойного, внимательного взгляда; взгляд не обвинял — хуже, он спрашивал.
— Какую сделку, Джим?
— Это что такое? Почему ты становишься подозрительной? Почему сразу начинаешь допытываться?
— Извини. Я не знала, что сделка секретная. Можешь не отвечать.
— Она не секретная. — Джеймс подождал, но Черрил не произносила ни слова. — Ну? Что-нибудь скажешь?
— Нет.
Она сказала это простодушно, словно желая ему угодить.
— Значит, тебе совсем не интересно?
— Но мне показалось, ты не хочешь говорить о ней.
— Да перестань ты юлить! — разозлился он. — Это крупная сделка. Ты ведь восхищаешься крупными делами, верно? Так вот, эта сделка крупнее всех, о каких эти ребята только мечтали. Они всю жизнь копили состояния цент за центом, а я могу разбогатеть вот так! — Он щелкнул пальцами. — Вот так. Никто не совершал более удачного трюка.
— Трюка, Джим?
— Сделки!
— И ты заключил ее? Сам?
— Можешь не сомневаться! Этот толстый болван Оррен Бойль не смог бы провернуть такую и за миллион лет. Тут потребовалось знание, мастерство, умение выбрать нужный момент, — он заметил в ее глазах искру интереса, — и психология.
Искра исчезла, но Джеймс, не обращая на это внимания, продолжал:
— Нужно знать, как подойти к Уэсли, как оградить его от дурных влияний, как заинтересовать мистера Томпсона, не раскрывая ему лишнего, как вовлечь Чика Моррисона, но оставить в стороне Тинки Холлоуэя, как заставить нужных людей устроить для Уэсли несколько застолий в нужное время и. Послушай, Черрил, в доме есть шампанское?
— Шампанское?
— Можем же мы себе что-нибудь позволить? Устроить празднество вдвоем?
— Да, Джим, конечно, можем выпить шампанского.
Черрил позвонила и отдала распоряжения в своей обычной, безжизненной манере.
— На тебя это, как будто, особого впечатления не произвело, — заметил Джеймс. — Хотя, что ты смыслишь в делах? Ты ничего не способна понять в сделках такого масштаба. Подожди до второго сентября. До тех пор, когда они узнают о ней.
— Они? Кто?
Джеймс взглянул на нее так, словно невольно сболтнул лишнее.
— Мы создали план, по которому я, Оррен и еще несколько друзей будем контролировать всю промышленную собственность к югу от границы.
— Чью собственность?
— Как это чью… народную. Это не прежняя борьба за личную выгоду. Это сделка с предназначением — достойным, проникнутым заботой о благе общества — управлять национализированной собственностью различных народных государств Южной Америки, обучать их рабочих нашим современным технологиям, помогать неимущим, никогда не имевшим шанса… — Джеймс резко умолк, хотя Черрил лишь неотрывно смотрела на него. — Знаешь, — неожиданно произнес он с холодным смешком, — если тебе так уж хочется скрыть, что ты вышла из трущоб, не надо быть столь равнодушной к философии общего благосостояния. Гуманистических побуждений нет только у бедных. Нужно родиться в богатстве, чтобы понимать утонченное чувство альтруизма.
— Я никогда не пыталась скрыть, что вышла из трущоб, — покачала головой Черрил. — и не одобряю этой философии. Я уже вдоволь наслушалась всяких рассуждений и понимаю, откуда берутся бедняки, желающие получать что-то даром.
Джеймс не ответил, и Черрил внезапно добавила, голос ее звучал твердо, будто окончательно разрешая давнее сомнение:
— Джим, а ведь и тебе наплевать на эту философию. На эту чушь о всеобщем благосостоянии.
— Ну, что ж, — отрывисто бросил он, — если тебя интересуют только деньги, позволь сказать, что эта сделка принесет мне состояние. Ты всегда восхищалась богатством, разве, нет?
— Как сказать.
— Думаю, я стану одним из самых богатых людей в мире, — сказал Джеймс. — и смогу позволить себе все. Все что угодно. Только скажи, чего ты хочешь. Я могу дать тебе все, что пожелаешь. Ну, говори.
— Джим, я ничего не хочу.
— Но я хочу сделать тебе подарок! Отпраздновать это событие, понимаешь? Проси, что только придет в голову. Что угодно. Я могу это купить. Хочу показать тебе, что могу. Исполню любую твою прихоть.
— У меня нет никаких прихотей.
— Оставь! Хочешь яхту?
— Нет.
— Хочешь, куплю тебе весь тот квартал в Буффало, где ты жила?
— Нет.
— Хочешь королевские драгоценности Народного государства Англия? Знаешь, их можно купить. Это народное государство давно хочет продать их на черном рынке. Только старых магнатов, способных купить их, не осталось. Я могу себе это позволить — вернее, смогу после второго сентября. Хочешь?
— Нет.
— Тогда чего хочешь?
— Джим, я ничего не хочу.
— Но ты должна! Должна чего-то хотеть, черт возьми!
Черрил посмотрела на него чуть испуганно, но равнодушие не покинуло ее лица.
— Ну ладно. Извини, — казалось, Джеймс и сам был не рад своей вспышке. — Я просто хотел доставить тебе удовольствие, — угрюмо добавил он, — но, видимо, ты совершенно не способна это понять. Ты не знаешь, как это важно. Не знаешь, за какого влиятельного человека вышла замуж.
— Я стараюсь понять, — неторопливо произнесла Черрил.
— Ты по-прежнему считаешь Хэнка Риардена великим человеком?
— Да, Джим. По-прежнему.
— Так вот, я превзошел его. Я значу больше, чем любой из них, чем Риарден и другой любовник моей сестры, который…
Он смущенно умолк, словно зашел слишком далеко.
— Джим, — спокойно спросила Черрил, — что произойдет второго сентября?
Он холодно взглянул на нее исподлобья, затем на лице его появилась кривая улыбка, словно циничное нарушение какого-то священного правила.
— Будет национализирована компания «Д’Анкония Коппер».
Джеймс услышал рев пролетевшего в темноте самолета, затем тонкое звяканье подтаявшей льдинки в вазе с фруктами, потом голос жены:
— Он был твоим другом, так ведь?
— Да оставь ты!
Джеймс долго молчал, не глядя на Черрил. Когда снова посмотрел на нее, она по-прежнему наблюдала за ним; она заговорила первой, голос ее был непривычно суровым:
— То, что сказала твоя сестра по радио, было великолепно.
— Да, знаю, знаю, ты об этом твердишь уже целый месяц.
— Ты ни разу мне не ответил.
— Что тут отве…
— И твои вашингтонские друзья не ответили ей. Не опровергли того, что она говорила, не объяснили, не попытались оправдаться. Ведут себя так, словно ничего не случилось. Видимо, надеются, что люди забудут. Кто-нибудь, конечно, забудет. Но мы, остальные, понимаем, что она сказала и что твои друзья ее попросту боятся.
— Это неправда! Были приняты нужные меры, тот инцидент исчерпан, и я не понимаю, почему ты все время поднимаешь эту тему.
— Какие меры?
— Бертрама Скаддера сняли с эфира, потому что его программа в настоящее время не в интересах общества.
— И это ответ твоей сестре?
— Это закрывает вопрос, и говорить тут больше нечего.
— Нечего говорить о правительстве, которое действует с помощью шантажа и вымогательств?
— Нельзя сказать, что ничего не сделано. Было объявлено во всеуслышание, что программа Скаддера подрывная, пагубная и не заслуживает доверия.
— Джим, я хочу понять вот что. Скаддер был не на ее стороне, на вашей. Он даже не устраивал эту передачу. Он действовал по указке из Вашингтона, так ведь?
— Я думал, Бертрам Скаддер тебе не нравился.
— Не нравился и не нравится, но…
— Тогда чего беспокоишься?
— Но он не виновен перед твоими друзьями, так ведь?
— Лучше б ты не совалась в политику. Говоришь, как дура.
— Он не виновен, так ведь?
— Ну и что?
Черрил посмотрела на Джима, удивленно расширив глаза:
— Тогда его просто сделали козлом отпущения, разве, нет?
— Да перестань ты походить на Эдди Уиллерса!
— Я похожу на него? Эдди Уиллерс мне нравится. Он честный.
— Он полудурок, понятия не имеющий, как жить в практической реальности!
— А ты знаешь, Джим?
— Еще бы!
— Тогда не мог бы ты помочь Скаддеру?
— Я?! — Он гневно, беспомощно рассмеялся. — Почему ты никак не повзрослеешь? Я из кожи вон лез, добиваясь, чтобы в жертву принесли Скаддера! Кто-то же должен был стать жертвой! Неужели ты не понимаешь, что отыгрались бы на мне, если б не нашелся другой?
— На тебе? Почему не на Дагни, если она так не права? Потому что сказала правду?
— Дагни — совсем другое дело! Жертвой должны были стать или я, или Скаддер…
— Почему?
— …И для государственной политики гораздо лучше, что это Скаддер. Теперь нет необходимости обсуждать то, что она сказала, а если кто-то поднимет эту тему, мы завопим, что это было сказано в программе Скаддера, а программа дискредитирована, Скаддер — явный мошенник и лжец, и так далее, и так далее, и думаешь, общество станет разбираться, кто прав, кто виноват? Ему все равно никто не верил. Да не смотри ты так! По-твоему, лучше бы меня оставили за бортом?