Все взмахнули красивым хрусталем навстречу говорившему и сделали свои глотки. В пальцах мусульманина взлетел к лампе, карте, качнулся над головами прозрачный очерк, означая глоток, запрещенный Всевышним. Чистая форма. Пустое стекло.
— Однако имею сообщить вам, случаются дни поважнее, чем день рождения. Со всякой вещью, я не говорю уже о существе, бывает кое-что посерьезнее, чем явление на свет, — если на СеЗа смотрели и слушали, он останавливаться не умел.
— Завтра именно такой день, господа, мы запускаем нашу вертушку, и я уверен, для любого из нас это самое стоящее событие. Так выпьем же за нашего Короля! За утоляющего жажду!
И выпьем за то, что все мы здесь, такие неодинаковые, говорим на одном и том же языке. Выпьем же за этот язык!
Неодинаковые, да уж, — думала Ю, оглядываясь. У двоих Love, и они, мистик-графоман и отрок-спортсмен, пристают к мусульманину, не «повенчает» ли он их, сами не зная точно, что имеют в виду. Ссылаются на средневековые мужские гаремы прославленных султанов. ЮВ, кажется, дал им нечто вроде согласия, лишь бы отстали. По возвращении. На берегу. Похоже, арабский старец переживает драму похорон своей души. «Король сменил мою профессию и занял меня вот этим вот зондом, кораблем», — не устает повторять всезнающий Эс, из чего видно, что «профессия» для него была всем. Между тем никто здесь не может даже понять, чем он занимался раньше, настолько это специально.
Об остальных она знала меньше. А я? — спросила себя Ю — постучавшая пару месяцев назад в дверь старого знакомого, чтобы очень его удивить. Оказывается, у меня есть мечта попасть на нижний полюс, и деньги на все это «дашь мне, милый, именно ты».
— Сегодня я предлагаю каждому раскрыться, — не унимался СеЗ.
— То есть?
— В конце концов, завтра день запуска, полетит волшебная пыль. По-моему, пора всем рассказать, кто из нас как попал в воду.
— Мою историю вы знаете, — Эс считал капли в бокале, — я единственный с небольшого исследовательского, гораздо меньшего, чем этот, корабля. Если бы не тот случайный вертолет, снимавший кино. То есть, конечно, хотел я сказать, если бы не Король... Я оговорился, как это выглядело для незнающих, для всех, то есть, кроме нас, со стороны, с земли. Никто не может столько держаться на воде, даже если вам достался дутый жилет и обломок пенопласта. «Не приняла», — говорили. Я, как и многие, конечно, счел Короля галлюцинозом в первые дни на суше. «Гидрирующий бред», — определил психолог, которому я немножко намекал. Но вот Он уже стоял на моем пороге и протягивал мне для поцелуя чьи-то пальцы с кольцом. Его нельзя было не узнать в любом теле. К тому же я помнил перстень. Помнил не глазами. Конечно, я вспоминаю бывших со мной на яхте. У них остались дети, матери, никому, кроме них, не нужные, могли у них быть невыполненные клятвы, обязательная месть, не записанные еще никуда, оставшиеся навеки в захлебнувшихся головах открытия, гипотезы, версии. Один из моих коллег утверждал, что додумался до вечного двигателя, работающего благодаря притяжению Луны. Ну, то есть относительно вечный механизм. Вечный, пока есть Луна. Я никогда не узнаю, что именно он имел в виду. Возможно, однажды я спрошу об этом у нашего Короля. Ведь изобретатель давно его подданный. У меня не было столь амбициозных идей. Была ни с чем не согласная прихоть жить, и только. Значит, я оказался на воздухе нужнее. Наверное, объясняется так.
— Я расскажу, как я пропал. Кайтсерфинг, — начал мальчик («змеесерфинг» — спохватилась Ю), — катаешься на доске, держась веревкою за небесного поводыря.
Их обоих, змея и мальчика, унесло молодым ураганом очень далеко. Где они расцепились и как он полетел в океан, уже никто не видел. Кататься в такую погоду решил, потому что видел нечто подобное в кино.
— Лило тогда, на десять метров не видно, белой бурей. Меня так и не нашли. Удостоившись милости, скрывался, изменил имя, адрес, выучил другой язык, не хотел в прошлое и очень благодарен Королю за такое превращение. Я сразу в него поверил, не думал про видение. Со мной, наоборот, ничего реальнее никогда не происходило. Я все для него сделаю, это не слова.
Потом слушали про судорогу в озере. СеЗ пообещал местным сфотографировать затонувший зимой, два века назад, ратушный колокол. Подводного фотографа на поверхности не дождались.
На следующее утро в отеле нашли. Спасателей только зря подняли на ноги. Водолаз лазил полицейский. С этого начался путь СеЗа в психоаналитики.
— Погружался у опор бывшей пристани. Старые камни хлебного цвета. Честно говоря, я нырял не очень-то трезвым, потому и поспорил, что найду этот «Хелл-белл». Бессознательно я мог сам выключить себе воздух в приступе нездорового страха за то, что ничего не снял. Удушье, встречу и присягу списал вначале на алкоголь. Нетвердо помнил. Или на обморок. Случаются же после травм такие сны, загибающиеся в прошлое, ложные воспоминания разные. Однако через пару дней меня окликнули по имени на улице, в городе, где я никого не знал. Это был вежливый пожилой человек в годах. Так мог бы выглядеть мой школьный учитель, ну, в смысле возраста и осанки.
Еще один запутался в сетях. Излагал столь же путано, явно привирая. Намекая на какое-то особое отношение к себе.
Дошла очередь и до Ю. Вышло очень по-анкетному, как в газетной хронике, где с подозрением смотрят на любое лишнее слово.
— Как бы я выглядела после? Вот что меня мучит, — призналась, уже все выложив, — надувное лицо, как воздушный шар с глазками-щелками, узенькими, будто нарисованными. Никто не смог бы меня узнать, даже самые ближайшие. Ну, только по платью.
Если бы кто-то меня увидел, его бы передернуло. И руки тоже станут скользкими подушками, на них уже не останется линий, по которым узнают жизнь.
— Портрет Офелии, — дурачится ЮЗ. Вымученный юмор, чтобы снять общую нервозную серьезность.
— Я думала как раз об этом, представляла свой, расплавленный водой, портрет, когда девочка подошла ко мне во дворе университета, не улыбаясь, молча, протянула конверт с нынешней судьбой внутри, а снаружи с отпечатком Его перстня. Такое пятно вряд ли перепутаешь. Я смотрела вслед этому ребенку. Девочка ушла туда, где за углом автобусная остановка. Не знаю, села ли она в автобус. 12
«Море — его бескрайний флаг. Вода — его воздух. Океан — то, что делает его невидимым. Что такое волны, как не вечные аплодисменты нашему Королю? Приливы и отливы вместо вдохов и выдохов», — на этом тетрадка писаря заканчивалась. Вклеено фото модернистской скульптуры — прозрачный мягкий человекообразный аквариум с живыми рыбками. 13
— Такая тоска внутри, заполнила меня как желе и наружу не выдавливается. Мне кажется, мы не вернемся.
— А куда бы ты хотел вернуться?
— Я в разных местах занимался серфингом. Искал волну. Ты, конечно, не знаешь, есть ресторанчик на берегу, в Махабалипу-раме. Каменные слоны в натуральный рост, но я хочу не к ним. Бенгальский залив. Я часто сидел там, поездив на волне. Рядом смешная такая стена с наивной росписью: под пальмами нарисована семья. Мама-папа-дети за столом, белая скатерть. Вокруг них цветы, горы, джунгли. И ходят разные динозавры с высокими шеями, кушают листья с пальм, купаются в озере, не трогают людей, у них тоже обед. Рай нарисован. Теней там нет. Ты сидишь в кафе, слушая океанский шум, хозяин подходит вежливый и на таком же, как твой, приблизительном английском говорит, как он тоже любит путешествовать. Геконы бегают под лавками — миниатюрные копии добрых динозавров с ресторанной фрески. Рыжие. Звучит индийская музыка. Под пальмовой крышей в крупных перламутровых раковинах лампочки включаются. Загорелые, как темное дерево, люди идут от пляжа или к пляжу. А ты все смотришь на эту шуточную живопись — семья ест, мир цветет и динозавры пасутся. И нет никакого чувства, что ты что-то приобрел или потерял. И нет надобности в этом. А есть только мятный чай и тигровые креветки на тарелке. Мышцы отдыхают. Вот куда бы я хотел вернуться. Мы не так уж и далеко, если смотреть по карте. На крыше низенького дома напротив тамильская женщина расчесывает свои длинные черные волосы и понимаешь, глядя на нее, что вот сейчас, от каждого твоего движения, зависит будущее. Тронешь ты стакан чая левой или правой рукой и с этого начнется один или другой узор твоих событий. Их будет очень много, годами, но однажды ты вернешься сюда, к добрым динозаврам, и снова увидишь женщину, делящую волосы гребнем, и, может быть даже, войдешь в ее дом, поднимешься на крышу, а она тебе скажет...
— Что же она скажет?
— «Собака всегда возвращается, если зарыла кость». По-тамильски, ты не поймешь. Поговорка. Может быть, дело в музыке, которая там везде и всегда играет. Счастье просто лежать у бассейна, наблюдая таяние темного отпечатка пятки на кафеле, твоей же, ты вынырнул несколько секунд назад.
— А я бы вернулась в Париж. Например, к фонтану Стравинского. Там в вечерней воде танцует веселая клоунская механика.
И плавают прямо в шумном мраке листья платанов. Отражается готический улей с одной стороны, а с другой — огромная стекляшка Бобура в пенящейся тьме. Можно пить кофе прямо на ступеньках. Мальчики-роллеры проносятся вокруг, у любого из них, если тебе тоскливо, можно купить веселье и стать самому одной из игрушек фонтана — русалкой, скелетом, мотором с двумя брызгалками, улиткой, змеей, попугаем, мокрым блестящим сердцем, скрипичным ключом, хвостатыми губами. Видишь, я помню их лучше, чем людей.
— А я бы хотел позвать вас всех в Стамбул. Там, на Диван-Ялу средневековое кладбище и чайный домик над белыми могильными столбами. Они растут из мрамора как сахарные головы. Ты сидишь на ковре, пьешь чай или салеп, если прохладно. Или куришь яблочный табак в наргиле. Солнце садится. Чайки прилетают спать на могилах. И тебе никуда не надо. Ты просто есть.
— А вам не кажется странным, что все мы вспоминаем кафе? Все мы хотели бы вернуться в кафе, а не, скажем, домой.
— Ты сам первый так начал.
— Видимо, задал тон. 14
В день запуска зонда, хотя день здесь есть просто число часов, Эс поднес зажигалку к записной книжке и досмотрел, чтобы она совсем исчезла в пепельнице. «Стелла» замерла по его приказу. Сотовая связь перестала у всех. Радио тоже, а совсем недавно там шли обычные новости, чей-то новый альбом. Вспомнил идола с авиавинтом вместо головы в брюссельском аэропорту. Компьютер закончил очистку основного диска. Другой диск Эс положил в грудной карман, подумав: «Передам лично...» Вышел, забираясь в меховую куртку, мысленно улыбнулся: «Вот ведь, забочусь о себе, не хочу, чтобы было холодно». Поднялся на нужную палубу, поклонился и швырнул тело в волну, комично вздрыгнув ногами, словно перескакивая очень высокую скакалочку, которую нельзя задеть.
— Есть золотой барьер, и его может пройти любая вещь или существо, — говорил между тем один голос другому у иллюминатора, — это происходит незаметно, ни внутри, ни снаружи ничего не меняется, лежит что-то себе тихо на месте, но однако в такой-то час-минуту-секунду времени масса этой вещи или, скажем, некоего лица, становится дороже золота в пересчете на граммы. Это самый важный и тайный миг в истории любого физического тела. Оргазм материи. С большинством такого не случается вообще, а у некоторых он может много раз наступать туда и обратно.
— Я не понял, вот, скажем, моя трубка и такая же, только из золота, так что если я вам продам свою вишневую по цене ее золотой сестры и вы купите, тогда это таинство произойдет, или как?
— Нет-нет, речь идет не об аналогичной форме или объеме, но именно об их весе, сопоставимом с золотым, в граммах.
О земном притяжении, если разобраться, выраженном в золотом идеальном эквиваленте.
— Но позвольте, — вмешался третий, — цена золота на рынке так же меняется, значит, этот момент «подлинного дня рождения» зависит не только от судьбы тела, но и, скажем от рыночной дрожи, от стоимости золотых граммов в данный час. Если, скажем, желтый металл обесценится...
Владелец первого голоса саркастически взглянул на спорщика, но ничего пока не ответил. Он размышлял, стоит ли объяснять, что нет никакой отдельной судьбы тел и существ, а есть только общая, неразделимая, стоящая за и над любым рынком. Или знание этого дается без разъяснений и не вталдычишь? Возникла пауза.
— Вон, смотрите, идет наш Эс, вот чей мозг одолел не то что золотой, а платиновый барьер. За грамм этого мозга, как ты думаешь, дадут грамм обогащенного урана, или все-таки нет? — расшутил негативную паузу второй голос.
В этот миг, за круглым стеклом, Эс бросает себя за борт, но возможные свидетели отвлечены своим драгоценным разговором:
— И золото, понимаете, я имею в виду самой чистой пробы.
Так делятся и люди: те, за кого уплатят, в случае нужды, столько, что каждый их килограмм обойдет золотой, это одни существа. Их жизнь, работа, отдых и смерть ничего не имеют общего с жизнью, работой, отдыхом, смертью тех, кому не суждено перейти золотой барьер. Все люди имеют ценностные аналоги в мире известных нам металлов, и положение каждого может быть понято только исходя из цены металла, с которым он совпадает в данный момент.
— Потому-то я и не думаю, что мы все утонем, останемся в нижнем полюсе. Мы, как вы могли заметить, люди разные, а, значит и дальше Король прикажет нам по-разному жить. «Стелла» — временный сплав.
Сказав это, человек слишком задумчиво глядит в стекло и начинает понимать, что увидел только что. Подходят другие, проснувшиеся пассажиры. Все выбегают на воздух. Никто не замечает, что больше не холодно. Или просто не мерзнут? Никто не замечает, что все выстроились на носу умолкшей «Стеллы» по порядку, согласно своим географическим именам. Нет только Эс. Он растворяется там, в воде.
Начались мысли:
Просто так за борт не прыгают, это был, может быть, приказ Короля? А почему «Стелла» остановилась, кто это приказал? Эс?
И имеют ли теперь силу его приказы? — думает ЮЗ.
Никто без Эс не сможет обойтись ни с зондом, ни с порошком, — думает За, — и где сейчас порошок? Может тоже в воде?
Теперь придет Король, ведь Эс сейчас уже у него, объясняется. Как придет? Откуда возьмется? Или ждет нас там, на ледяном берегу, которого, кстати, совсем не видно в тумане. Или не придет, проверяет? Что мы будем делать? Поворачивать? Сами пробовать зонд? Двигаться, соблюдая вчерашний курс? — думает СеЗ.
Он перешел сейчас из второго сословия в первое, и, значит, ему не вернуться. Этого ли хочет Король от всех нас? Смотрел ли Эс на корабль уже в воде? Или не смотрел? — думает СеВ.
Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад его пророк, — думает ЮВ.
Четки в его пальцах звучат как капли с дерева после дождя, — думает Ю. 15
Никто из них не заметил безволния. Как не заметили отсутствия команды и всяких ее признаков. Вода плоская стала, остановленная, не движется. Кисель-желе-стекло-сталь — сравнить некому.
Эс принес жертву, вот и успокоилось. Ю поднимает голову и видит: там, где недавно находилось небо, отражаются они все — задранные лица, палуба, «Стелла», плоская вода. Ближе, чем зеркальный потолок в ее любимом кафе — поднимешь руку и тронешь свое отражение. Корабль влип в абсолютную гладь. И вот она снижается навстречу самой себе, убирая зазор, снимая вопрос об образцах и копиях. Ничто не будет копией. Ничто не было образцом. Словно лезвия сжимаемых ножниц. Поцелуй двух зеркал. Взаимопожирание. То, чему нельзя быть свидетелем.
Сообщения 1
«Чем вы сегодня заняты с утра?» — пришел от Шрайбикуса вопрос по почте. Впрочем, спрашивает не он, а его «учение», познакомиться с которым только и можно через систему ответов и вопросов, подбираемых церковной программой специально для каждого. Пока учение спрашивает друзей Шрайбикуса и предлагает им варианты сегодняшнего дня, сам он, закрыв глаза, повторяет вслед за музыкой в наушниках: «Монгольская степь, монгольская степь...»
Глеб ходил с камерой по городу и высматривал «политику». Первый щелчок: непускательная красно-белая лента завязана бесполезным бантиком на ячеистом решете старого советского окна. Запретительная полосатая бабочка напрасно трепещет. Такой лентой обычно обводят дыры, сделанные рабочими в улицах.
Второй в метро: бегущие пассажиры, за ними приоткрытая дверь с обедающим ментом на фоне карты мира.
И на Чеховской, заодно уж: египетское крылатое солнце над аркой перехода закрыто знаком с перечеркнутым человечком, под который все равно торопятся люди.