Актриса раскрывалась, распахивалась, в конце концов °на, наверное, рассказала все, что знала.
— Когда после ГИТИСа Эраст вернулся домой, на Западную Украину, он стал делать театр вместе с одним мальчиком, Юрой. Это была родственная Эрасту душа. Больше, чем друг — ну, вы, конечно, понимаете? — Шарлоттины карие глаза блеснули, а губы на мгновение раздвинулись в двусмысленной улыбке. — И этого Юру пырнули ножом… Он умирал от внутреннего кровотечения. Все десять дней Эраст провел в больнице у его изголовья. — Снова подозрительный взгляд. — Не знаю, можно ли этим воспользоваться для книги, но если возьмете, то надо тактично подать. Ну ладно, скажу. Совсем недавно Эраст признался: «Когда бывает успех, я шепчу: „Юра, ты видишь, это аплодируют нам“». — Шарлотта встала, поддернула шаровары и позвала: — Пошли, чаю попьем. У меня варенье есть кизиловое, вы такого никогда не пробовали!
— Сами приготовили? — Окинув взглядом безалаберную кухню с кастрюлями и сковородками на плите и грязной посудой в облупленной раковине, Ава решила, что этот стандартный и несущественный для нее вопрос будет приятен хозяйке.
— Нет, женщина одна после концерта подарила. Незнакомая. Вот наш народ какой! Понимают, как трудно бабе на театре! А Эраст терпеть не мог мое якобы успешное коммунистическое прошлое, — сообщила Шарлотта, перекрикивая шум струи, под которой она споласкивала чашки и розетки для угощения. — Да не была я слишком приласкана! Я так входила в советскую женщину, так понимала ее, что была в обществе как рыба в воде — и это его раздражало. Ему нужно, чтобы актер был как чистый лист, чем-то хрупким, чтобы была эстетствующая фактура. А коммунизм нас приучил, что мы, актеры — ваши, мы такие же, как вы.
Пока Ава разделывалась с вареньем — пришлось потрудиться, переправляя, а не выплевывая продолговатые косточки с языка на чайную ложку, а потом — куда? — на край розетки, с которого они сползали, смешиваясь с не обглоданными еще ягодами, — Шарлотта пододвинула к ней полупустую банку меда:
— Вы ножичком выковыривайте. У меня еще есть, но лезть за ним далеко.
Выковыривать больше ничего не хотелось — ни из банки, ни из Шарлотты, но наговоренного текста явно недоставало для более-менее стройной главы. Пришлось снова задавать вопросы.
— Почему вы так долго вместе не работали?
— Из-за моей бестактности, — как на духу призналась Шарлотта. — Я вам первой говорю. Когда я только-только стала сниматься в кино, концертировать, пошли деньги, я копила на квартиру, так как развелась с мужем, Эраст позвал меня в спектакль его студенческого театра. Помните, успех был до того громкий, что театр закрыли — официальное признание для того времени. Мы перебрались в студию на Каширке — думали, уйдем от советской власти. Не тут-то было. Но я этого не сообразила, ведь мы с Эрастом ходили к чиновникам, всяким там евреям, они обещали, что все будет, что нам пошьют костюмы и даже заплатят. По глупости, по фамильярности я стала теребить Эраста: «Когда же будут эти деньги? Что же нам не платят?» А он все понимал… И я на долгие годы была от него отстранена. На сцене мы снова встретились только в «Лолите», и то он сначала взял другую, а я его пилила: «Ну за что ей все? Средняя артистка, мягко говоря». Ну так вот она полезла в правительственные структуры, и я получила Шарлотту.
На улице, перед тем как нырнуть в машину, Ава подняла голову. Небо было без облаков, ясное, но не яркое, а выцветшее, усталое от жары. Хотелось поскорее под душ и за стол. Что же получилось? Может, ей только кажется, что упущено какое-то логическое звено… Но чем заслужено дружелюбие Шарлотты? Или это аванс… За что?
Через пару дней, когда в гримуборной под диктовку актрисы Ава вносила правку в машинописные страницы, среди комментариев и болтовни «не для печати» было:
— Все киношные и театральные роли я партизанским образом делала с ним. Кормила его обедом — он тогда был очень бедным — и он говорил мне, как надо играть, ну, всякие там нюансы…
Она его использовала, даже не сознавая это. Не сознавая, чтобы не платить и не чувствовать себя в долгу перед ним. Вот почему разговор про деньги был настолько бестактен.
И уже на спуске с лестницы, на последней ступеньке, провожая Аву к выходу из театра, Шарлотта произнесла последнюю, самую важную для нее реплику:
— До сих пор уверена, что никто не может поставить Гоголя так, как Эраст. У них ведь столько общего — оба из Малороссии, оба чувствуют природу юмора, оба Италию любят. И оба с дьяволом сношались, а на Эраста глядя, я иногда прямо думаю, что он чистый дьявол и есть… Скажите ему, чтоб дал мне роль в «Женитьбе». Я знаю, он вас и Тараса очень уважает.
ТАРАС
Меня разбудила тишина. Сплошной гул дождя, к которому я привык еще с вечера, внезапно затих, и только капли-индивидуалистки, не пожелавшие вместе с коллективом упасть на землю, поодиночке срывались с деревьев и крыш все реже и реже. С предосторожностями, дабы не разбудить Валентина, я шмыгнул из постели и из дома, прихватив с собой портмоне и сумку, надутую пустыми бутылками из-под минералки.
По умытой велосипедной дороге на Крылатских Холмах, мимо ничейных зарослей обобранной еще в зеленцах малины, я поспешил к нашему храму. Утреня уже кончилась, служка в синем сатиновом халате собирала потухшие огарки, и я, купив восковую свечку, ограничился короткой молитвой перед Николаем-угодником. Просил я избавить меня от мстительности…
Вчера на некруглом и вообще неясно — каком, дне рождения Эраста Валентин заметил меня не сразу: опоздал, был подшофе и — не один. За ручку держал кудрявого «козлика», того самого, который недавно на прогоне, спускаясь с трапеции, предупредил: «Осторожно, слазию!» — и этим плебейским словечком вызвал мою брезгливость.
Ритмично, через равные промежутки времени приглашенные — про каждого можно было сказать, почему он среди избранных, — вставали и говорили о том, как они любят Эраста, как их судьба связана с его жизнью, до чего у него грустные, трагические глаза и какой на нем новый великолепный пиджак. Актеры все были хорошие, поэтому лесть звучала естественно и создавала атмосферу праздничного единения.
Как только перерывы между тостами стали затягиваться, раздался пронзительный голос Эраста:
— А эта старая блядь когда выскажется?
По крайней мере три актрисы могли претендовать на объявленный титул — подходящих для него мужчин не было ни одного, — но Шарлотта вскочила правильно. Не дожидаясь расторопного официанта, она налила себе полную рюмку водки и заговорила:
— Расточка, то, что ты гений, повторять не буду — это уже скучно. Что тебе пожелать? У тебя все есть — «долляры», пиджаки, слава, молодой директор, который тебя любит, продюсерша, которая тебя обожает… — Шарлотта педантично перечислила всех, кто сидел за длинным столом. — У тебя все есть, но что-то может исчезнуть. Постарайся, чтоб этого не случилось, всеми силами души задержи это.
Гости молчали, и только Валентин по глупости встрял:
— Что может исчезнуть? Что вы имеете в виду?
— Он понял, а тебе не надо, — осадила его Шарлотта.
Валентин растерянно огляделся, ища поддержку, и мы встретились глазами. До меня вдруг дошло, что он и дальше будет клясться и врать, шутить и изворачиваться, что пока он жив, я не смогу ни существовать без него, ни примириться с его неизбежными предательствами. Надо что-то делать…
Прежде чем алкоголь уравнял гостей, каждый в меру способностей, благоприобретенных за время житейской борьбы, продемонстрировал близость к солнцу. Демократического равенства в трезвой жизни между служителями Мельпомены не просматривалось. Правда, не для всех солнцем был Эраст. Прилизанный эстрадник изящно, в придаточном предложении, даже не словами, а лишь мимикой и интонацией, которые тут читались безошибочно, намекнул на свою дружбу с главным постельничим нашей державы, так расставил акценты, что получилось, будто холуй важнее всех. Какое время на дворе? Были ли августы, октябри? Сидя тут, даже засомневаешься.
Эстрадник же, застолбив для себя более высокое по сравнению с присутствующими место во властной иерархии, вклинил свой стул между жеманным «козликом» и Валентином, видимо, намереваясь этим вечером решать не творческие, а личные проблемы.
Мой сосед справа вышел покурить — при Эрасте за столом не смолили, — и Валя мгновенно переместился на его позицию, не забыв прихватить свою рюмку и тарелку.
— Я переночую у вас? — прошептал он, приложившись к моему уху. Его рука приобняла меня за шею, а пальцы медленно и нежно перебирали завитки волос на затылке до тех пор, пока не подчинили себе мой трепет — и я согласился.
Сразу захотелось сбежать, но Эраст намеревался свести меня с Дамой без камелий, которая как раз в этот момент встала и принялась с пафосом ломиться в открытую дверь:
— То, что соединяет меня с Эрастом, сродни кровному родству, поэтому когда про него говорят плохое, у меня, хоть я и не агрессивный человек, начинают дрожать руки. Инстинктивно, как животное, я обороняюсь, потому что у нас с ним существует система отношений, невидимые нити, которые благородный человек не может никому позволить Даже надрезать.
Здесь-то от кого надо Эраста защищать? Благородный человек таковым сам себя никогда не назовет, да и заступничеством за кого-либо не станет хвастаться… И зачем портить человеку день рождения, напоминая о кознях?!
— Кровное родство! — прошипела сидящая слева от меня Коломбина. — Муж-швейцарец финансирует все ее наряды, и Эрасту перепадает — вот и все родство!
— Потрясающе! — Эраст громко оценил спич Дамы без камелий. Но, видимо, сорвать злость было необходимо, иначе зачем бы он прицепился к «козлику»: — Ты что с волосами сделал?! Вьются, как на манюрке!
— А вы откуда знаете, как они там вьются? — сострил Валентин.
Очень неудачно пошутил. Сколько раз советовал ему держать язык за зубами. Не всегда и не всем балагурство кажется милым кокетством.
Эраст намек понял, злобно побелел и уткнулся в тарелку, выпустив невидимые, но существующие бразды правления. И сразу же ритм праздника нарушился, тишина становилась угрожающей. Первой это учуяла Шарлотта и подала свою реплику:
— Пьем за гения! — Этого оказалось маловато, и она продолжила: — А почему он так гениален? Потому что одинаково хорошо понимает и мужчину, и женщину. Вот!
— Здорово вылизала! — громко осудила Коломбина, моментально вычислив гипотетические преимущества лести и не обратив внимания на двусмысленность тоста.
Успокоившись в храме, я спустился к роднику. Очереди за водой не было — не выходной день, лишь высокий поджарый дог терпеливо ждал похожего на него хозяина, сосредоточенно завинчивающего пробку пластмассовой канистры. Лицо почему-то знакомое. Опять привет из прошлого — вспомнилось, что портрет этого старика плыл над колоннами последних майских и ноябрьских демонстраций. За столько лет безвестности лицо его практически не изменилось.
Набрав пять двухлитровых бутылок, я подержал голову под тугой студеной струей и побрел домой, часто останавливаясь на обочине просохшей после ливня тропы, чтобы поменять руку, затекшую от врезавшейся в ладонь веревочной авоськи. Мысли поменять не удавалось — в голове мелькали фантастические вопросы, которые могут задать «там, где надо». Опять подвергаться унижению?.. Неужели настолько ничего не изменилось?
Еще в советские времена, когда меня, аспиранта химфака, пригласили на конференцию в Бостон, я оформлялся, оформлялся, но на комиссии старых большевиков при горкоме партии — без их допроса за границу не выпускали ни партийных, ни «бэпэ» — не выдержал, сорвался. Не столько из-за дурацких вопросов, сколько из-за того, что противно было говорить о трагедии своего отца этим немытым, неухоженным старикам и старухам с лицами, сморщенными не от приобретенной с годами мудрости, а от постоянного трусливого вранья. Но тогда отказаться было легче — и химией я не дорожил, и в Америку не так уж хотелось. Теперь же — совсем другое дело.
Когда я сдал документы в ОВИР, мне почему-то не велели, как всем, звонить через месяц, а назначили прийти через неделю в комнату на совсем другом этаже.
Перед нужной дверью, за которой предстояла встреча с государством, мной овладела такая тревога, что я забыл постучаться. У окна вполоборота ко мне с высоко задранной юбкой подтягивала чулки молодая женщина с узкими мальчиковыми бедрами. Прежде чем поправить одежду и поздороваться, она минуту смотрела на меня спокойно и безмятежно, не обнаруживая ни развязности, ни смущения. Совестно стало мне.
Тонким, запоминающимся голосом, который узнаю теперь и по телефону, она попросила расписаться в прошнурованной амбарной книге и сразу выдала бордовый паспорт. Я расслабился и, признаться, забыл, где нахожусь. Тем более что разговор пошел полезный — о незнакомом мне Цюрихе. Юлия только что приехала оттуда. Дабы не забыть, я записал, что нужно сделать фотографию три на четыре для хальб-карты, которая скостит полцены на швейцарский транспорт — поезда, автобусы, трамваи, фуникулеры и пароходики.
— Надеюсь, у вас нет водобоязни как у автора «Улисса»?..
Полувопрос, полуутверждение, которым Юлия прервала свой монолог (конечно, из вежливости — не может же быть, чтоб кого-то интересовали мои абсолютно нормальные отношения с водой), и аромат имени Джойса, а он для моего поколения и круга все равно что Хемингуэй для шестидесятников, окончательно сбили меня с толку.
— А я случайно узнала, что он в Цюрихе похоронен — никто из моих тамошних друзей не имел об этом ни малейшего представления. Наугад поехала на их главное кладбище. Контора закрыта — обед, пришлось самой порыскать. У стен — средневековые склепы, посередине — ровные ряды с невысокими, одного размера надгробиями. Ни одного зеваки, такого, как я, у каждого посетителя — своя могила. Пытаются мне помочь, но толку… Кто такой Джойс — представления не имеют. Советуют поискать в другом секторе: «Поблизости точно нет…» Захоронения расположены по хронологии, а я год смерти забыла.
— Сорок первый, — подсказал я, как будто это могло ей тогда помочь.
— Спасибо, но лучше бы вы это вовремя напомнили, — улыбнулась Юлия.
Надо признаться, разговаривала она с необычной для человека ее профессии интеллигентностью.
— Проплутала я часа два, надписи на надгробиях почитала. Такого безобразия, как у нас, ни разу не попалось. На Ваганьковском, рядом с моим дедом такая могила: «Инженеру Петрову И. Ф. от его жены, Григорьевой Е. П, доктора технических наук, зам. зав. лабораторией Института тонких технологий». Это «зам. зав» меня доконало. — Юля откинулась на спинку стула и поболтала ногами, совсем как подросток. — Перед выходом я снова заглянула в контору. Мужчина, похожий скорее на доцента, чем на гробовщика… — Она хлопнула ладошкой по столу и засмеялась: — Вот и я, как Григорьева Е. П., субординацией заразилась! Да там и самые скромные клерки выглядят как профессора. Не говоря уж о водителях трамвая… Служитель пощелкал на компьютере, и через пару минут у меня в руках была бумажка с адресом кладбища и номером могилы Джойса. Позвоните мне, я отыщу ее дома. Кладбище Friedhof Fluntern, возле Zoo, — название она проартикулировала без акцента.
Тут Юлия спохватилась: оказалось, ей нужно в центр, чтобы передать новое язвенное снадобье, гуманитарную помощь из Цюриха. И кому? Валентину.
В висках застучало, ладони стали влажными, и я судорожно принялся вытирать их носовым платком. О Юлии он ни разу даже не заикался. При его-то болтливости! Значит, есть то, что нужно от меня скрывать… Опять предательство! Каждый день — новое!.. «Я с ним не знаком — после всего этого!» — чуть не ляпнул я вслух. Будто наяву представилось, как одной рукой он обнимает Юлины узкие плечи, другой перебирает ее роскошные рыжие колечки на затылке… Но я сумел обуздать свой гнев и, стараясь не встречаться с ней взглядом, последовал за ней до метро. Оказалось, что якобы новое лекарство называется «Де Нол».
— Да он его уже недели две принимает без толку! — мстительно съязвил я, отбросив всякую вежливость. — Ему английский атташе достал. Или не атташе, а посольский повар. Всех его знакомых иностранцев не упомнишь! Последнее время он только с ними и якшается.