Теперь трудно объяснить, каким образом удалось Юлии сделать зрячей мою слепую ярость. Но у нее это получилось. А когда я увидел, что ничего криминального — с точки зрения моей ревности — между ней и Валентином нет и быть не может, и поверил, что она лишь нянчится с другом детства, то с суетливой готовностью начал длинную бессвязную речь, выкладывая ей все известные мне и отчасти дорисованные моим задетым воображением подробности Валиного быта. С именами и координатами. Как джойсовский Блум в роли ответчика на суде из пятнадцатого эпизода «Улисса». Но Юлия терпеливо дождалась, пока я излил всю свою злобу, и не сказала: «Закройте у него крантик».
Выяснять, почему саднит душу, ни охоты, ни времени не было: я опаздывал на очную ставку — тьфу! заговорился, — снимать показания с Дамы без камелий. Нужный подъезд серого дома в притверском переулке был густо облицован мраморными досками с выпуклыми ликами живших и умиравших там тузов.
Женщина без возраста, незаметная, как всякая хорошая прислуга, усадила меня за круглый стол, покрытый темно-синей скатертью с тяжелыми кистями. Несколько поколений артистического истеблишмента, к которому принадлежала хозяйка дома со своими предками, оставили в этой комнате следы богатой, охраняемой даже и сталинской властью, жизни.
Я вспомнил, что пару раз крепко приложил Даму без камелий за вульгарную игру в рецензиях на не-Эрастовы спектакли. Она ведь может ощетиниться — надо было Аву к ней подослать.
— Людмила Андреевна, мне, пожалуйста, кофе, — с этими словами в комнату вошла актриса. Она была в темно-синей бархатной пижаме, без макияжа, свежая и отдохнувшая после дневного сна. Густая низкая челка могла скрывать только один из признаков старения — морщины. — Вам тоже? — добавила она, забыв поздороваться. — Представляете, утром включаю радио и слышу: «Престарелый травести справлял вчера свой день рождения. Он только что вернулся из Италии, загоревший и похудевший, что стоило, говорят, немало денег». И ведь никакой управы на журналюг этих! Хамство, пошлость и вранье. Больше я им спускать не буду!
Слова грозные, а голос спокойный, уравновешенный, и правильные черты лица не сдвинулись ни на йоту, чтобы выразить возмущение. Я поежился, хотя вряд ли Дама без камелий угрожала именно мне, но, честно говоря, слово «хамство» употребляют только те, кто к нему сам склонен.
Тем временем помощница принесла две чашки настоящего пахучего кофе и блюдце с единственным яблоком. Актриса срезала спиралью зеленую шкурку и стала отправлять тонкие белые дольки себе в рот. Я сглотнул слюну и включил диктофон, чтобы к психологическому портрету Дамы без камелий, который у меня уже почти сложился — правда, пока только в кубистической, а не в реалистической манере, — добавить словесные характеристики режиссера, ради чего я и ерзаю тут на стуле.
Запись началась с поучения:
— Чтобы написать книгу об Эрасте, нужно выслушать много людей, нужно сшить ее как цветное одеяло из самых разных лоскутков.
В голове промелькнуло: если и дальше вместо фактуры она будет подсовывать мне свои дурацкие концепции и финтифлюшки лежалых метафор — текста не получится. И вообще, забавно — объясняет мне, как книги пишутся. Похоже, она не очень в курсе, кто я такой.
Пытаясь не вникать в смысл ее монотонной, назидательной речи, я старательно изображал внимание и даже восхищение, поддакивал в нужных местах, но когда усилилась бомбардировка банальностями типа «искусство — это цепь открытий», «артист и зритель — сиамские близнецы, театр без зрителя существовать не может», «на алтарь театра мы приносим свое женское естество, над которым вы, мужчины, осуществляете ежедневное насилие», и растущие досада и раздражение могли уже вырваться наружу, — я дал отдохнуть взгляду, переведя его на мраморную фигурку Психеи, что стояла на консоли за спиной хозяйки. Бесцветный голос со стальными нотками, несмотря на почти полное отсутствие моего внимания, продолжал внятно и расстановисто отчеканивать сентенции, каковых у нее благодаря цепкой актерской памяти и общению с незаурядными людьми накопилась целая коллекция. Под конец мне все же удалось вклинить пару вопросов и выцедить из актрисы несколько вещдоков. На том и разошлись.
Недели две после я мусолил листочки с расшифрованным текстом, но все-таки привел его в божеский вид и предъявил Даме без камелий. Как и в прошлый раз, она пересказала мне сплетни об Эрасте — теперь без ссылки на источник, но снова рьяно осуждая разносчиков, снова поучила меня жить и только потом, напялив очки, положившие конец сомнениям о ее возрасте, с видимой неохотой уткнулась в машинопись. Уже на второй странице по лицу ее прошла тень, глаза нахмурились.
— Комнатенка! Я это слово не могла сказать, — обиженно проворчала актриса.
Я потом перепроверил — не было в тексте никакой «комнатенки». Что за черт, прости господи!
Окончив чтение, дама впервые взглянула мне в глаза. Не знаю, что увидела она, я же разглядел не маску молодящейся актрисы, а растерянное лицо сильно уязвленного человека. Словно в зеркале… И беснуется, и не хочет…
— Я надеялась, что вы разовьете мои мысли… — вырвалось у нее. — Как-то самонадеянно все получилось… Оставьте, это надо переписать. — Она быстро взяла себя в руки. — Приходите послезавтра на спектакль. Билеты все проданы, но я вас куда-нибудь приткну.
С трудом и не без последствий отменив важные встречи, в назначенное время я стоял у служебной раздевалки. Оказалось, из-за болезни второстепенного актера спектакль отменили. Но приехал я не зря — гардеробщица передала мне большой желтый пакет на металлической застежке.
Прочитав текст, я схватился за голову: вместо «показаний», ради которых я дважды как простой журналист посещал эту мегеру, она подсунула мне якобы эссе из сентенций типа: «Его хрустальные дворцы и аметистовые пирамиды, затейливые фонарики и колоннады, сотканные из света и тени, а в основном из игры его воображения, поражают зыбкостью и эфемерностью, они подобны льдинке на ладони ребенка, которая тает у него на глазах». Лирика на все случаи жизни. Тот, кто писал за нее это, видел хоть один спектакль Эраста?
РЕС
По возвращении из Любека пришлось заскочить к Ренате за почтой: я продолжал сообщать всем знакомым родительские координаты, хотя давно жил отдельно. Почему? Ну… Перемена адреса — информационная смерть… Не по нутру мне было долго гнездиться в одном и том же месте, ремесло требовало частых поездок, и вообще, что-то тянуло к родным пенатам. Я думал — мать, долг, но оказалось — и предчувствие.
От матери я вышел рановато, минут десять до электрички было, поэтому к платформе я шел медленно. Смеркалось. В пустующем замке рядом с родительским домом неожиданно засветилось окно. Вспомнил, как в детстве мы населяли эту неуютную, но всегда ухоженную махину привидениями или шпионами из Советского Союза — юридические хозяева там обитали редко. Мимо витой чугунной решетки, охраняющей дворцовые тайны, мне навстречу неторопливым легким шагом двигалась незнакомая женская фигурка. Чем ближе она подходила ко мне, тем больше я досадовал, что нет под рукой видеокамеры и я не могу оставить себе на память ее цветной образ на фоне черно-белой графики сумерек.
Когда мы поравнялись, я безотчетно приостановился, и отрешенный взгляд ее голубых глаз, подсвеченных васильковым беретом и шелковым шарфом в синих разводах, споткнулся о меня. Но, видимо, трудно ей было вынырнуть из каких-то своих невеселых глубин, и мне досталась только автоматическая приветливость.
На следующий день в телефонном разговоре Рената сказала мне своим ровным, безэмоциональным голосом:
— Должно быть, ты вчера пересекся с Авой — она вернулась сразу после твоего ухода.
Потом я уехал в Чили на натурные съемки — там самый крупный в мире телескоп, и как всегда, когда мы расставались надолго, стал получать от Ренаты письма-отчеты о том, как лечат разрушающиеся зубы Петера, о наводнении в подвале сестринского бутика, о конференции по радиосвязи в Южной Франции, где половина участников (двести пятьдесят человек!) заболела странным гриппом — все время кружится голова — и старший братец к концу тоже, о женитьбах племянников и так далее. Кропотливая, незаметная нам работа по преодолению центробежной силы, разрушительной для семейных уз. Но я искал и находил все больше и больше вестей о моей незнакомке.
«…Вечером мы с Авой навестили твою сестру. У нее постоянно новые идеи — и в бизнесе, — поэтому в ее магазинчике так много покупателей, и в доме — перестраивает, перекрашивает, перевешивает. Приезжаешь через месяц — мебель по-другому расставлена, на стене новая картина, на лестнице ваза с сухими цветами. Погода была на редкость теплая для октября — последние дни золотой осени, — и мы ужинали в саду, но Ава шепнула мне, что хотела бы посмотреть дом. Твоей сестре было что показать. Когда поднялись в комнату внучки, даже я удивилась — простор и два цвета: желто-соломенный, цвет живого дерева, и голубой. Правда, гармонию подпортили разбросанные всюду наряды: каникулы, завтра она с отцом едет в Италию. Как она похожа на свою мать в детстве, такая же дикая. Однажды твоей сестре — ей не было и трех лет — не понравились нравоучения и назидательный тон Святого Николая, который пришел к нам в епископском облачении с митрой и мешком подарков. Она сердито перебила его: „Смотри, смотри, сколько на полках книг — не надо нас учить!“
Как-то я встала поздновато и сонная побрела на кухню готовить завтрак. Уже в коридоре ноздри защекотал вкусный запах кофе. В столовой был накрыт стол — Ава не забыла ни одного пустяка: теплые гренки, сыры разные и джемы, и даже морковку на самой мелкой терке натерла. Наш папа изредка устраивал мне такой же праздник.
Чем лучше я узнаю Аву, тем чаще вспоминаю русскую сказку о Царевне-лягушке — помнишь, я тебе ее в детстве читала? Честное слово, мне понадобилось больше времени, чтобы приспособиться к нашей кухне, она же на второй день, лишь помогая мне готовиться к приему гостей, без лишних вопросов, освоилась полностью.
На русский язык глагол „erledigen“ переводится слишком приблизительно: уладить, закончить — нет точного слова для умеющего содержать все свои дела в порядке. Русские этого свойства в людях не замечают и не ценят».
«…Мне уже не так, как раньше, нравится осень, зато длинные ночи приглашают к чтению, проще сосредоточиться, мысли глубже, занятия русским даются легче. На Авиных семинарах в университете все прибавляется народу, труднее получить слово, но я могу наблюдать, как русская душа чувствует себя в моем доме, и сопоставлять с литературными примерами. Когда мы обсуждаем пушкинскую Татьяну, я думаю, что в наше время она была бы похожа на Аву — то же сплетение грусти, достоинства, чуткости и чувствительности.
Сейчас она пошла провожать неожиданных гостей — своего коллегу Тараса и русского поэта, женатого на нашей студентке и говорящего: „У меня жена с немецким языком“.
Пока мы пили аперитив, поэт этот — он впервые был в моем доме — успел пожаловаться на скудость швейцарских библиотек, к тому же платных и закрытых по уикендам — не то что в Америке, где он без особых успехов проучился два года и кроме магистерской работы, высокопарно и нечестно возведенной им в ранг диссертации, ничего не написал. Возмущался дороговизной наклеек на мешки для мусора и тем, что его нужно сортировать…
„Через меня божественный свет проходит, а я сам — глина, я — говно, и если что не так, то это недостаток исходного материала“, — вещал он. „Следующий шаг на этом пути заявить: я — Наполеон“, — потом, когда мы остались вдвоем, не удержалась от диагноза Ава.
Ее коробило от каждого его заявления, а когда поэт потребовал закуску к торжественно принесенной им бутыли дешевого розового вина с железной крышкой, она потихоньку попросила у меня прощения, объясняя — не оправдывая — его поведение тем, что гости в России рассчитывают на сытное угощение, даже если пришли во время файф-о-клока. Конечно, когда столько времени в стране были проблемы с пропитанием, отношение к еде измеряется и по моральной шкале. У нас в войну было так же.
Наблюдая за ними, я чувствовала себя той ирландкой из „Лотты в Веймаре“, что неумело рисует в своем альбоме звезд современной истории. Поэт был молодой и знаменитый — это он не раз подчеркивал сначала твердым голосом, а потом как бы курсивом — после того как кончилось его вино, выпили бутылки, припасенные Авой, и я сходила в подвал за новыми. Мне он тоже был известен: предыдущий жених его швейцарской жены, юноша из кантона Валлис, узнав, что та бросила его и выходит замуж за русского поэта, застрелился из ружья, которое хранилось у него, как у каждого военнообязанного. Твое на месте, я проверяла. У этой трагедии словно русское измерение».
«…Ава стала звездой нашей местности: каждое утро хозяева дома устраиваются с биноклями на балконе, чтобы подсматривать, как она пересекает лужайку, шоссе и, скинув махровый халат, вся в пупырышках от холода, ныряет в озеро, даже не проверив температуру воды. Говорит, что ей нравится контраст: холод полного одиночества у тенистого берега и тепло солнечных лучей, пробивающихся из-за крыш и деревьев на середину озера. А мне вспоминается ваше соревнование — кто последний рискнет искупаться поздней осенью. Кажется, ты победил…»
«Новая соседка открыто, даже бесстыдно глазела на Аву, ловко пылесосящую салон моего „рено“ — вчера я рассыпала пакет сахарного песка, — и вдруг на плохом английском, что не добавило ей деликатности, попросила Аву вымыть свою машину за пятьдесят франков. На этот раз поежилась я: бесцеремонную даму не переделать, а вот позволять Аве обслуживать мой „рено“ не следовало».
«Легка на подъем — это про Аву. Бывает, к вечеру мы загрустим — я о своем, о чем она — могу только догадываться, и тогда стоит позвать ее хоть куда — на экскурсию, в гости, прогуляться в кюснахтском лесу, поужинать не дома, а в кафе — готова и благодарит. У нее нет ни советской, ни антисоветской предубежденности по отношению к нашей якобы однородной, скучной буржуазной действительности. И я все чаще ловлю себя на мысли: кого и что еще ей бы показать, чем с ней поделиться.
В Айнзидельн мы попали на закате. С парковкой машины проблем не было — брусчатка перед монастырскими воротами лежала свободной. В гулком соборе помолчали перед статуей черной Мадонны, долго рассматривали пухлых деревянных ангелочков, готовых вспорхнуть с большого органа, залезающих на подоконник витражного окна, прыгающих с небес на алтарь, притулившихся на консоли мраморной колонны: их радостная суета была так заразительна, что Ава повеселела и фон постоянной грусти перестал просвечивать в ее глазах.
Когда мы бродили по двору, я отыскала окно кельи, в которой наш Петер готовился к сессии в мединституте. За год нужно было сдать четырнадцать предметов. В России врачей учат по-другому. Моя коллега по народному университету фрау Хирш берет уроки у русского психиатра-диссидента, который уже несколько раз провалил наши трудные экзамены, а пока устроился санитаром в госпиталь. Это особый тип людей. Весь запас критического пафоса, отпущенный человеку, они — опрометчиво забывая о себе — используют для обличения мироустройства: в своей стране ругали сначала коммунистов, теперь демократов, попав на Запад, злобятся на здешние порядки. Мир-то, конечно, несовершенен, но и мы сами — всего лишь часть этого несовершенства.
Чтобы подтвердить, опровергнуть или скорректировать свои отвлеченные умозаключения, я согласилась взять урок У русского диссидента, когда мне это предложила фрау Хирш. Он несколько раз переносил день нашей встречи, в общем-то нужной ему для заработка. Утром, за час до назначенного времени, объявил, что может приехать лишь после ланча и что я должна встретить его на трамвайной остановке в Тиффенбрюнене, так как он не может приноровиться к расписанию поездов, останавливающихся в Кюснахте. Дабы довести дело до конца, я стерпела и это. И была „вознаграждена“ щедрой откровенностью монолога, дающего материал даже для более решительных, чем мои, выводов-приговоров, но о разговорной практике в языке, предполагающей и несколько реплик ученика, то есть моих, — и речи не было.
Фрау Хирш намеревалась за русским чаем познакомить с ним наших русофильствующих дам и москвичей, так о своей неявке он сообщил по телефону, когда мы уже расходились. И к лучшему — нам удалось забраться в любопытные закоулки московского и отчасти российского художественного быта: Тарас и Ава знают толк в том, о чем пока не пишут ни „Нойе цюрхер цайтунг“, ни „Московские новости“. На лекциях для этого времени не хватает.