Маленький проказник.
Слова, которые когда-то было так же приятно слышать, как звон гривенников и четвертаков, теперь превратились в коварное глумление. Мальчишки благополучно прошли незамеченными.
В следующем квартале им пришлось идти мимо «Герцога Камберленда», но Сэс не беспокоился. Если отец не пришел домой в обед, значит он сидит там уже несколько часов подряд. Но слово «Камберленд» всегда отзывалось тяжестью в сознании Сэса. Еще с тех пор, когда он даже не знал, что оно означает, он испытывал чувство горестного падения. Груза, рассекающего темные воды, отвесно, до самых глубин.
От «Камберленда» к городской управе вел немощеный переулок, а позади управы стоял полицейский участок. Они свернули в этот переулок, и разом на них обрушилось множество новых звуков, заглушая гомон окрестных улиц. Звуки летели не из «Камберленда» – все тамошние шумы приглушались, в пивном баре все окошки были маленькими и под самым потолком, как в общественном туалете. Гам доносился из полицейского участка. Двери участка стояли нараспашку по случаю теплой погоды, и еще в переулке слышался крепкий дух трубочного табака и сигар. А внутри сидели не только полицейские, особенно в субботу пополудни, и зимой там трещали печки, а летом гудели вентиляторы, и двери открывались в такие дни, как сегодня, между зимой и летом, чтобы впустить приятный чистый воздух.
Полковник Бокс был где-то здесь, на самом деле они уже слышали его хрип – долгоиграющее эхо астматического хохота. Полковник приходился Джимми родней, но домашние к нему относились с прохладцей, потому что полковник когда-то не одобрил женитьбы отца Джимми на его матери. Полковник разговаривал с Джимми, когда замечал его, с удивлением и насмешкой в голосе. «Если он вдруг предложит тебе четвертак или еще что, скажи, что ты не нуждаешься», – наставляла мать Джимми. Но полковник Бокс никогда ничего такого не предлагал.
Еще тут ошивались мистер Поллок, аптекарь на пенсии, и Фергюс Соллей, который выглядел как полудурок, хотя и не был слабоумным на самом деле, просто во время Первой мировой войны он попал под газовую атаку. Весь день эти люди и их приятели играли в карты, курили, травили анекдоты и пили кофе за счет города (так отец Бада говорил). Любому, кто хотел подать жалобу или заявление, приходилось делать это под их присмотром, и, скорее всего, они всё подслушивали.
Пройти сквозь строй.
Пацаны дошли почти до самого порога распахнутой двери. Никто не заметил их. Полковник Бокс произнес: «Я еще не помер», воспроизводя финальную фразу какого-то анекдота. Мальчишки медленно пошли дальше, мимо, понурив головы и пиная гравий под ногами. Зайдя за угол здания, они припустили быстрее. У входа в мужской сортир красовались потеки недавней блевотины, несколько пустых бутылок валялись на земле. Им пришлось пройти между мусорными ящиками и высокими зоркими окнами городской управы и вернуться по гравийной дороге на площадь.
– У меня есть деньги, – сказал Сэс.
Услышав это будничное сообщение, все вздохнули с облегчением. Сэс позвенел мелочью в кармане. Это мама дала ему после того, как он помыл посуду и сказал, что идет гулять. «Возьми сам себе пятьдесят центов на комоде», – сказала она. Иногда у нее водились деньги, хотя Сэс никогда не видел, чтобы отец их ей давал. И всякий раз, когда она говорила «возьми сам» или давала ему мелочь, Сэс понимал, что она стыдится такой их жизни, стыдится его и перед ним, и в такие минуты он ненавидел ее (хотя и был благодарен за деньги). Особенно если она говорила, что он хороший мальчик и чтобы он не думал, что она не благодарна ему за все, что он делает.
Они пошли по улице, ведущей к пристани. Сбоку от пэкетовской станции техобслуживания стояла палатка, где миссис Пэкет торговала хот-догами, мороженым, леденцами и сигаретами. Сигареты она им отказалась продать, даже когда Джимми соврал, что это для его дяди Фреда. Но не стала пенять им за попытку. Миссис Пэкет была симпатичная франкоканадская толстушка.
Мальчишки купили лакричные палочки – черные и красные. Потом они собирались купить мороженое – чуток позже, когда обед чуть уляжется. Они пошли туда, где под деревьями в тени стояли два старых автомобильных сиденья. Они поделили лакричные палочки.
Капитан Тервит сидел на одном из сидений.
Капитан Тервит был настоящим капитаном, много лет он проплавал на озерных судах. Теперь он служил добровольным помощником полиции. Он останавливал машины, чтобы дети могли перейти улицу возле школы, и предупреждал автомобилистов об обледеневших поворотах на боковых улочках зимой. Он дул в свисток и махал большой рукой в белой перчатке, из-за этой перчатки рука капитана Тервита напоминала клоунскую. Капитан оставался по-прежнему рослым и широкоплечим, хоть уже состарился и поседел. Машины слушались его, и дети тоже.
По ночам он ходил повсюду, проверяя, заперты ли двери магазинов и не шарят ли внутри грабители. Днем он частенько спал где-нибудь у всех на виду. В плохую погоду он спал в библиотеке, а в хорошие деньки – устраивался на какой-нибудь уличной лавочке. Капитан не торчал все время в полицейском участке, наверное, потому, что был глуховат и не мог участвовать в разговорах без слухового аппарата, а слуховой аппарат, как и все глухие люди, он терпеть не мог. И вообще он привык к одиночеству, еще с тех времен, как глядел вдаль поверх носа озерного корабля.
Капитан сидел с закрытыми глазами, запрокинув голову и подставив лицо солнцу. Когда мальчики подошли к нему, чтобы перекинуться словом (решение они приняли не сговариваясь, только переглянулись с сомнением и покорностью), им пришлось прервать его дрему. На лице у него на миг отобразился процесс узнавания: где, когда и кто. Потом он извлек из кармана свои большие часы, будто предвидел, что дети, как обычно, спросят, который час. Но они заговорили, и лица у них были возбужденные и немного смущенные. Они выпалили:
– Мистер Уилленс в Ютландской запруде.
И еще:
– Мы видели машину.
И:
– Утопшую.
Капитан Тервит поднял одну руку, помахал ею, пытаясь их утихомирить, и приложил палец к губам, пока другой рылся в кармане и вытаскивал слуховой аппарат. Он серьезно и ободряюще кивал, будто говоря: «Спокойно, спокойно, ребята», вставляя аппарат в ухо. Потом поднял обе руки, призывая: «Тишина, тишина!», проверил, работает ли. Он коротко кивнул напоследок и строгим голосом, но понарошку, шутливо-строгим, сказал:
– Дальше.
Тогда Сэс, который был самым тихим из троицы, как Джимми – самым воспитанным, а Бад – самым болтливым, перевернул все с ног на голову:
– У вас ширинка расстегнута!
И все трое с воплями бросились наутек.
Эйфория не покидала их. Но ею нельзя было ни с кем поделиться, и об этом нельзя было поговорить, им пришлось разбежаться по домам.
Сэс пошел домой и стал прибираться в своем тайнике. Картонная подстилка, зимой промерзшая насквозь, теперь оттаяла, намокла и нуждалась в замене. Джимми забрался на чердак над гаражом, где он недавно нашел коробку старых журналов «Док Сэвидж», когда-то принадлежавших дяде Фреду. Бад вернулся домой и не застал там никого, кроме матери, натиравшей мастикой пол в столовой. Он полистал комиксы с часок, а потом все ей рассказал. Бад считал, что за пределами дома у матери нет ни опыта, ни власти и она не способна самостоятельно решить, что предпринять, пока не позвонит отцу. К его удивлению, мать тут же позвонила в полицию. А уж потом отцу. И кто-то пришел забрать Сэса и Джимми.
Полицейская машина съездила по грунтовой дороге в Ютландию, и все подтвердилось. Полицейский и священник англиканской церкви навестили миссис Уилленс.
– Я не хотела вас беспокоить попусту, – сказала миссис Уилленс. – Дала ему время до темноты.
Она рассказала им, что вчера пополудни муж уехал за город, повез капли одному слепому старику.
– Иногда он задерживается, – сказала она, – то навестит кого-нибудь, то машина заглохнет.
– Был ли он подавлен, или что-то в этом роде? – спросил ее полицейский.
– Что вы, конечно же нет, – встрял священник. – Он был оплотом нашего хора.
– Слово «подавлен» – не из его словаря, – подтвердила миссис Уилленс.
Кое-что произошло с мальчиками, которые сидели дома за обедом и не сказали ни слова. А потом накупили лакричных палочек. Новая кличка – Жмурик – родилась и закрепилась за каждым из них. Джимми и Бад носили ее до тех пор, пока не покинули город, а Сэсу, который рано женился и устроился работать на элеватор, довелось увидеть, как она перешла к обоим его сыновьям. К тому времени никто уже не помнил о ее происхождении.
Обида, нанесенная капитану Тервиту, осталась тайной.
Каждый из троицы ждал какого-то напоминания – праведно обиженного или осуждающего взгляда, когда им в следующий раз по пути в школу пришлось переходить через дорогу под его поднятой рукой. Но он поднял руку, затянутую в перчатку, благородную и клоунскую белую руку, невозмутимо и доброжелательно, как всегда. Он дал добро.
Дальше…
II. Остановка сердца«Гломерулонефрит», – записала Инид в блокнот. Такое она видела впервые. Беда в том, что почки миссис Куин отказывали, и ничего нельзя было с этим поделать. Ее почки ссыхались и превращались в твердые и бесполезные зернистые комочки. Моча ее теперь была скудной и мутной, а запах, исходивший изо рта и источаемый кожей, – едким и зловещим. Имелся и другой, едва уловимый запах, как от гниющих фруктов, который Инид связывала с бледными лиловато-бурыми пятнами, возникающими на теле миссис Куин. Ноги ее судорожно дергались от внезапной боли, а кожа неистово зудела, и Инид приходилось обкладывать пациентку льдом. Она заворачивала лед в полотенца и прижимала сверток к саднящим местам.
– И вот как вообще можно подцепить такую болячку? – недоумевала золовка миссис Куин.
Золовка звалась миссис Грин. Олив Грин. (По ее словам, ей и в голову не приходило, как это может звучать, но стоило ей выйти замуж, и внезапно все стали смеяться над этим «оливково-зеленым» сочетанием имени и фамилии.) Она жила на ферме в нескольких милях отсюда по шоссе и приезжала каждые два-три дня, чтобы забрать в стирку простыни, полотенца и ночные рубашки. Детское белье она тоже стирала, возвращая все вещи чистыми, свежевыглаженными и аккуратно сложенными. Она отутюживала даже ленточки на рубашках. Инид была ей признательна – порой, на других работах, ей приходилось самой стирать белье, а то и хуже – нагружать этим маму, и мама еще и оплачивала пересылку белья в город. Не желая никого обидеть и в то же время чувствуя, куда ветер дует, Инид ответила:
– Трудно сказать.
– А то ведь всякое говорят, – продолжала миссис Грин. – Говорят, что это случается от каких-то женских таблеток. Они их принимают, если вдруг задержка, например. Так вот если они их пьют с благими намерениями и так, как доктор говорит, то все хорошо, но если принять слишком много и с дурной целью, то почки могут отказать. Я права?
– Я никогда не сталкивалась с такими случаями, – сказала Инид.
Миссис Грин была рослая, крепкая женщина. Как и у ее брата Руперта, мужа миссис Куин, у нее было круглое, курносое лицо с симпатичными морщинками – такие лица мама Инид величала «ирландской картошкой». Но под добродушным выражением лица Руперта таились настороженность и скрытность. А у миссис Грин – неутолимая жажда. Инид не знала, чего именно. К самой простенькой беседе миссис Грин предъявляла огромные требования. Может, это была просто жажда новостей. Новостей о чем-то важном. О каком-нибудь событии.
Конечно, событие приближалось, и очень важное, по крайней мере для этой семьи. Миссис Куин умирала в возрасте двадцати семи лет. (Этот возраст назвала сама миссис Куин, Инид дала бы ей на несколько лет больше, но, когда болезнь заходит так далеко, угадать очень трудно.) Как только почки совсем откажут, сердце ее остановится, и она умрет. Доктор сказал Инид:
– Это продлится все лето. Но есть вероятность, что вы получите своеобразный отпуск еще до того, как спадет жара.
– Руперт встретил ее, когда поехал на север, – сказала миссис Грин, – уехал один, трудился там на лесозаготовках. А она работала в гостинице. Не знаю кем. Горничной, что ли. Хотя это не родные ей места были, она говорит, что выросла в приюте в Монреале. Она не виновата. Можно было предположить, что она говорит по-французски, но даже если и так, она не подавала виду.
– Интересная жизнь, – отозвалась Инид.
– И не говорите.
– И все же я скажу. Интересная.
Иногда она ничего с собой не могла поделать и пыталась шутить даже тогда, когда мало надежды, что шутка сработает. Инид ободряюще приподняла брови, и миссис Грин все-таки улыбнулась.
Но было ли ей больно? Точно так же улыбался Руперт, еще старшеклассником, упреждая вероятные издевки.
– До этого у него никогда не было девушки, – сказала миссис Грин.
Инид училась с Рупертом в одном классе, хотя и не сказала об этом миссис Грин. Ей было немного совестно, потому что он был одним из тех мальчиков, кого они с подружками травили и третировали, причем он был их главной жертвой. Они называли это «задать жару». И уж они задавали жару бедняге Руперту, преследуя его на улице по пятам и окликая: «Эй, Руперд, привет! Привет, Ру-перд!», доводили его до белого каления и смотрели, как багровеет его затылок. «У Руперда пурпурная лихорадка, – говорили они. – Руперд, а Руперд! Тебя надо поместить в карантин». А еще девчонки делали вид, что одна из них – Инид, Джоан Маккалиф или Мэриан Денни – запала на него. «У нее к тебе разговор, Руперт. Почему ты никогда ее не позовешь погулять? Ты бы хоть позвонил ей, что ли? Она до смерти хочет с тобой пообщаться!»
Они не слишком рассчитывали, что он клюнет на эту жалостливую увертюру. Но что за радость, если бы он ответил? Он был бы немедленно «отшит» и ославлен на всю школу. Почему? Зачем они с ним так обращались, почему так жаждали его унизить? Просто потому, что могли.
Вряд ли он об этом забыл. Но он вел себя с Инид как с новой знакомой, сиделкой его жены, пришедшей в его дом откуда угодно. И Инид поняла его намек.
Удивительно, но в этом доме все было устроено так, чтобы избавить ее от лишней работы. Руперт ночевал у миссис Грин и питался там же. Две маленькие девочки тоже могли бы жить у тетки, но тогда пришлось бы перевести их в другую школу, а ведь до летних каникул оставался всего какой-то месяц. Вечерами Руперт приходил домой, чтобы пообщаться с детьми.
– Вы были хорошими девочками? – спрашивал он.
– Покажите папе, что вы построили из кубиков, – говорила Инид. – Покажите папе, какие вы картинки разрисовали в раскрасках.
Кубики, мелки, раскраски – все это подарила девочкам Инид. Она позвонила своей маме и попросила поискать что-нибудь в старых сундуках. Мама так и сделала и привезла еще пожертвованные кем-то старые наборы картонных кукол и обширные коллекции бумажных одежек для «принцессы Елизаветы» и «принцессы Маргарет Роуз». Инид не удалось добиться от малявок слова «спасибо», пока она не поставила все на верхнюю полку и не объявила, что все вещички останутся там, пока девочки не скажут «волшебное слово». Лоис и Сильви было семь и шесть лет соответственно, и росли они дикими, как сельские котята.
Руперт не спрашивал, откуда взялись все эти игрушки. Он велел дочкам слушаться и спрашивал Инид, не нужно ли ей что-то привезти из города. Как-то раз она сказала, что заменила лампочку на лестнице, ведущей в подвал, и нужно купить еще лампочек про запас.
– Я бы сам заменил, – сказал он.
– Я умею справляться с лампочками, – сказала Инид, – и даже забивать гвозди. Мы с мамой давно уже обходимся без мужчины в доме.
Она хотела его поддразнить чуточку, по-дружески, но не сработало.
Наконец Руперт спрашивал о жене, и Инид рассказывала, что давление немного снизилось, или что она поела и оставила часть омлета на ужин, или что свертки со льдом, кажется, чуть умерили зуд и она спала поспокойнее. И Руперт говорил, что раз она спит, то он лучше не будет входить к ней. Инид возражала: