– Например? – спросил я жадно.
– Не знаю.
– Ну например? – настаивал я, видя, что Гемпель колеблется и не хватает лишь небольшого толчка, чтобы он сдался и заговорил.
И он сдался:
– Например, то, что она называла «неудачами». Я ведь так и не разобрался, что это такое на самом деле. По большому счету, я их толком не видел. А хотелось бы. Пойдешь со мной?
Мы сговорились встретиться при первой же удобной возможности. К утру я хорошенько проанализировал наш разговор, разложил все факты по полочкам, сделал соответствующие выводы. При этом первоначальная эмоциональная острота восприятия всей гемпелевской истории изрядно притупилась, так что я смог мыслить вполне рационально. И выходило у меня одно из двух: либо Гемпель помешался, что делало его неудобным и обременительным компаньоном, либо же Алия удачно морочит голову влюбленному в нее парню, что, опять же, превращает наши с ним совместные приключения в бессмысленные розыгрыши, удовольствие от которых получим не мы. Тем более что Гемпель, к моему облегчению, не позвонил ни назавтра, ни через три дня. Я уж решил было совсем избавиться от всяких воспоминаний о нашей встрече (кстати, за коньяк платить пришлось мне, у Гемпеля не оказалось денег), как вдруг…
Я хорошо помню, как проснулся с тягостным ощущением, что попал в ловушку, из которой мне уже не суждено будет освободиться. Было пасмурно, и дул особенно злокозненный ветер, проникавший в малейшую щель, какую он только находил между стеной и оконной рамой. Казалось, промозглые струи воздуха просачиваются в квартиру даже в незримые микрозазоры между кирпичами, из которых состоит наш дом. Притом это вовсе не был какой-нибудь уважающий себя ураган «Катрина». Деревья отвечали на грубоватые ласки ветра ленивым шевелением ветвей, лужи морщились, у вороны пара перьев встала дыбом – вот и все. Но зябкость в воздухе стояла ужасная. Серые тучи летели под серыми облаками – казалось, они соревновались, кто из них ухитрится опуститься ниже и при этом не упасть. Труба на котельной исчезала в белесой дымке.
Я смотрел на нее и отчетливо понимал, что сейчас мне позвонит Гемпель и скажет – день подходящий, нужно вставать и идти. Нужно разыскивать дом Алии на Васильевском острове, а туда долго ехать. Долго и муторно. И идти по Васильевскому, где ветра летают по линиям и проспектам, вежливо раскланиваясь на перекрестках и сводя с ума прохожих.
Можно было бы отключить телефон. Или не снимать трубку. И зарыться в постели с головой. Или просто уйти из дома. Вообще смыться из города. Но ничего этого я делать не стал, потому что с самого начала знал: Гемпель меня отыщет и заставит идти к Алии. Вариантов нет. Бегство невозможно.
Я заметался по квартире, оделся, схватил сумку… И тут зазвонил телефон.
Разумеется, сбежать я не успел. Да я не очень-то и надеялся. Так, последние взбрыки агонии.
– Встречаемся у метро через десять минут, – сказал Гемпель. Как будто знал, что я уже одетый стою.
А может, и знал. Может быть, инопланетяшки после похищения превратили его в телепата. Мы ведь так до сих пор и не изучили всех возможностей похищенцев. Кто знает, вдруг они не во всем врали.
Я сказал «угу» и потащился на улицу. В общем-то, я даже разочарован не был. Как вышло, так и вышло. При виде Гемпеля я даже развеселился немного, больно уж нелепо он выглядел. Его дреды торчали во все стороны из-под резиновой повязки.
Он глянул на меня и просто сказал: «Пора». Как будто мы действительно сейчас выступали в военный поход или в разведку. Словом, на опасное дело.
Отчего-то мы не поехали на метро, а пошли пешком. Я посматривал на своего спутника сбоку, однако предпочитал помалкивать. Я не сомневался в том, что у Гемпеля имелись основания поступать именно так. В конце концов, почему бы и не пройтись.
Чем ближе мы подходили к Васильевскому, тем тревожнее озирался по сторонам Гемпель. Я не замечал поблизости ровным счетом ничего такого, на что стоило бы обратить внимание, поэтому поведение моего друга меня несколько напрягало. С моей точки зрения, Гемпель вел себя нарочито, как если бы играл в любительском спектакле сыщика и постоянно краем глаза следил бы за эффектом, который производит на зрителей.
Вдруг – мы уже стояли посреди Среднего проспекта, как раз напротив таинственной готической церкви (где действительно горел желтоватый свет), – Гемпель схватил меня за руку и сильно стиснул пальцы.
– Видишь?
Я ровным счетом ничего не видел и так ему и сказал. Он молча покачал головой, не вдаваясь в объяснения. Мы прошли еще несколько шагов, и вдруг я обомлел.
Прямо передо мной торчал высоченный субъект с мордой ящерицы вместо лица. Зеленоватая кожа его бугрилась многочисленными бородавками. Он походил на рекламного человека в маске, раздающего листовки «Посетите наш супермаркет ДИНОЗАВРИКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ» или что-нибудь в этом роде. Но вместе с тем он был живой, не искусственный. Его морда обладала мимикой. Безобразный шрам, еще кровоточащий, рассекал его плечо и левую руку, и одежда в этом месте была у него порвана.
Казалось, никто, кроме нас с Гемпелем, его не замечал. Прохожие текли мимо, даже не поворачивая в его сторону головы. Мокрый ветер лупил их по лицам, и они досадливо морщились, опускали головы. Воздух был полон той мелкой влаги, которая мешает дышать и вместе с городским смогом намертво оседает в легких. Я моргнул несколько раз и тут наконец понял, на что с такой тревогой смотрит Гемпель. Я все больше различал совершенно невероятных типов. Они шли, смешиваясь с василеостровской толпой, и здесь на них не то не обращали внимания, не то попросту не видели. Понять это было невозможно, как невозможно, впрочем, было и разобраться в том, кто из них принадлежит нашему миру, а кто – параллельному. Случаются на Васильевском и такие пограничные субъекты, которые могли бы с одинаковым успехом обитать как на Земле-один, так и на Земле-два (при условии, что таковая не является плодом гемпелевских измышлений).
Я как раз прикидывал, не следует ли мне окончательно изменить свое мнение касательно моего друга (то есть не счесть ли его полным психом), когда ящеровидный заговорил с нами.
Он преградил нам путь и раскинул руки. По сравнению с его массивным телом руки – точнее, верхние конечности – были у него тонкими и жалкими, с бессильно болтающимися длинными пальцами.
Гемпель остановился.
Ящеровидный раскрыл пасть и испустил несколько громких, тревожных криков. Интересно, что никто из прохожих не обернулся; неужели они и в самом деле ничего не замечают? Я был близок к тому, чтобы по-настоящему поверить в существование одновременно двух миров. До сих пор, кажется, я все это воспринимал, скорее, как гемпелевские бредни или некую увлекательную фантастику. Теперь все это превратилось в чистую, беспримесную реальность и устрашало.
К моему ужасу, Гемпель приблизился к ящеровидному и с состраданием коснулся его рассеченной руки. Ящеровидный прорычал нечто, затем испустил звук, похожий на мычание. Гемпель тихо произнес несколько слов на языке, мне абсолютно непонятном. Ящеровидный обнюхал его, покусал рукав его куртки, а затем, сильно ссутулившись, побрел прочь.
– Бедняга, – сказал Гемпель, глядя ему вслед.
Я вздрогнул, таким неожиданным был переход от инопланетянского языка к нормальному русскому.
– Это ты мне говоришь?
– Кому же еще? – удивился Гемпель. – Тебе.
– Слушай, Андрей, – не выдержал я, – этот тип… это существо… оно…
– Оно настоящее, – закончил за меня Гемпель. – Один из тех заключенных, которых я освободил. Он узнал меня и полон благодарности.
– Он для этого тебя остановил?
– В общем и целом – да.
– Стало быть, ты популярная у них личность? – Вероятно, я пытался иронизировать. Сейчас я в этом уже не уверен.
– Они знают, что я – новый фаворит Алии, – отозвался Гемпель совершенно спокойно. – Я имел право освобождать их и воспользовался этим. Я имел право не освобождать их, но не воспользовался этим. Они все меня благодарят.
– А ты что? – заинтересовался я.
Честно говоря, я предполагал, что Гемпель сейчас начнет разглагольствовать на темы достаточно отвлеченные (про благородство, про межрасовую дружбу и прочее), – словом, скажет что-нибудь такое, что заставит его чувствовать себя очень-очень хорошим. Иногда человеку необходимо насладиться мыслью о том, что он поступает правильно, делает добро и так далее. Какая-то загадочная потребность души, заложенная в нас свыше.
Гемпель меня удивил своим утилитарным подходом к делу.
– Я сказал ему, что ты – со мной, – сообщил он. – Чтобы он хорошенько запомнил, как ты выглядишь, и, если что, помог бы тебе.
– Если что? – насторожился я. Мне вдруг перестал нравиться оборот, который принимало дело. – В каком смысле «если что»?
– Если с тобой что-нибудь случится, – объяснил Гемпель. – Если со мной что-нибудь случится и ты останешься один, беспомощный.
– Стоп, – сказал я. – Почему это я останусь один, да еще и беспомощный? Человек всегда в какой-то мере один, но до сих пор, кажется, мне удавалось справляться…
– Ты знаешь, что я имею в виду. – Гемпелю не хотелось развивать эту тему.
– Нет, не знаю, – заупрямился я.
Мимо нас шли люди и жуткие существа, бабки с тележками на колесиках, расхлябанные пьянчужки с ближайшей паперти, зеленоглазые плоскорожие создания с остренькими горбиками и мятыми ошметками недоразвитых крыльев, женщины неопределенных лет и определенной наружности, согбенные карлики, цепляющиеся пальцами за мостовую, похожие на ящеров существа без штанов, верткие юноши в пиджаках на костлявых плечах. Потом проехала всадница на гладкой лошади. Все происходило одновременно и в одном и том же месте.
– Я не знаю, что может случиться, – еще раз сказал я.
Но я знал.
Гемпель тоже это знал и потому не ответил. Мы двинулись дальше на поиски розового дома.
Спустя минут десять Гемпель нарушил молчание.
– Она что-то делает с ними… – проговорил он.
– Алия?
– Да.
– С кем?
– С заключенными.
– Если она тюремщица, то оно и понятно, – сказал я.
– Она не тюремщица, – возразил он. – Она запретила так себя называть, а Алия ничего не запрещает без смысла. В этом отношении она мало похожа на обыкновенную женщину.
– Судя по твоим рассказам, она вообще не похожа на обыкновенную женщину.
– Она красавица, – сказал Гемпель угрюмо. – Но и на обыкновенную красавицу она не похожа… Вообще ни на кого.
– А на кого, в таком случае, она все-таки похожа? – не отставал я.
– На тюремщицу, – ответил Гемпель. – Эти заключенные… Я думаю, они просто взяли название. Заключенные. Те, кто куда-то заключен. Под ключ.
Некоторые филологические изыскания, даже те, которые обнажают самое заурядное явление, давно лежащее на поверхности, вроде высказанного Гемпелем, производят на меня сильнейшее впечатление. Тысячу раз я употреблял эти слова: «ключ», «заключенный» – и никогда мне в голову не приходило, что они однокоренные и вообще как-то связаны.
Странно все это.
Должно быть, западный ветер так действует. Западный ветер на Васильевском.
– Они заключены внутри чуждых им телесных оболочек, – продолжал Гемпель. – В этом смысл термина. Помнишь, я говорил тебе о том, что тело и душа всегда взаимосвязаны?
– А как же Квазимодо? – блеснул я познаниями. – Он был безобразен, но с прекрасной душой.
– Его душа была искалеченной и немой, – ответил Гемпель и усмехнулся. – Я об этом тоже думал. Особенно после встречи с прозерпинианами. Душа и тело взаимовлияют, в этом лично у меня нет ни малейших сомнений. А ты просто поверь на слово.
– Угу, – сказал я.
– В тех случаях, когда душа прозерпинианина оказывается в чересчур уж чуждой для себя материальной оболочке, – задумчиво изрек Гемпель, – что-то происходит и с душой, и с телесной оболочкой. Ты заметил, конечно, что одни прозерпиниане – обитатели второго слоя, или, если угодно, Земли-два, – выглядят более или менее привычно для человеческого глаза…
– Ты имеешь в виду горбатых карликов, обезьяно– и лемуроподобных уродцев и колченогих кривобоких калек? – вставил я.
Гемпель кивнул.
– Именно их. Они ведь все-таки похожи на людей. Пусть изуродованных генетическими мутациями, пусть очень некрасивых и отталкивающих, но все же людей.
Мы миновали Андреевскую церковь, возле которой тусовались два человекообразных субъекта с дергающимися плечами и мокрыми бородами. Я вдруг поймал себя на том, что не могу сейчас определить, к какому разряду отнести их. Земляне они или прозерпиниане? И если прозерпиниане, то должен ли я презирать их за столь низкое падение? А если они земляне, дает ли это право мне относиться к ним с пренебрежением? Может быть, нахождение на границе вообще открывает для развития человеческой личности такие возможности, каких она прежде за собой не подозревала?
А вдруг они вообще телепаты?
Я поскорее стал думать о чем-нибудь другом.
Гемпель между тем развивал свою мысль, не слишком заботясь о том, чтобы я по крайней мере слушал его внимательно, не говоря уж о том, чтобы что-то понимал и усваивал.
– В тех случаях, когда заключенная душа испытывает трудности из-за полной своей несовместимости с новым вмещающим телом, происходят разные неприятные трансформации. Как, например, вот с тем ящером. Ну и с другими. Алия разбирается с этими случаями. Ты знаешь, – продолжал Гемпель, захваченный новой идеей, – мне только сейчас в голову пришло… Полагаю, Алия – что-то вроде ученого. То, что у нас подразумевается под этим словом.
Он просто расцветал на глазах, когда наконец получил повод заговорить об Алии! Точно, Гемпель болен. При первом нашем разговоре я не вполне ему поверил, но теперь имел случай убедиться в том, что, описывая симптомы, Гемпель был абсолютно прав и безжалостно точен. Алия стала его болезнью. Чем-то вроде холеры. Она занимала все его мысли, и, полагаю, если изучить какую-нибудь клетку гемпелевского тела под электронным микроскопом, то там, внутри мембраны, обнаружится плавающая в цитоплазме крохотная Алия. Причем это касается не только клеток мозга, но и всех остальных, за исключением, быть может, жировых, которых в организме Гемпеля совсем немного.
– Очевидно, наиболее трудные экземпляры после переселения попадают к Алии, чтобы она… Не знаю, что она с ними делает, – признался Гемпель после паузы. – Может быть, изучает.
– Что страшного в изучении? – спросил я.
– Любое изучение предполагает анализ.
Слово «анализ» ассоциируется у всякого недавнего школьника… правильно, с тем, о чем вы сами только что подумали.
– Анализ означает расчленение, – сказал Гемпель, криво усмехаясь (готов поспорить, у него возник тот же самый образ, что и у меня: белый столик с дурно пахнущими баночками…). – Разъятие на части с целью исследования. Понимаешь теперь?
– По-твоему, к Алии пригоняют всех этих уродцев, а она разрезает их на кусочки и потом рассматривает в лупу?
– Приблизительно так.
– И ты еще влюблен в эту женщину?! – воскликнул я.
– А что?
– Разве можно любить медичку? Она копается в чужих внутренностях, а потом теми же самыми руками – ты только вдумайся в это, Андрей! – гладит твое лицо, и более того…
Он пожал плечами.
– Честно говоря, мне все равно. Она – Алия. Для меня этим все сказано. Коротенькое слово, в котором заключена вся моя жизнь. (Опять «заключенный», заметь!) Я умру без нее. Я уже сейчас умираю, потому что слишком долго ее не видел.
За волнующим разговором мы незаметно добрались до места, и Гемпель замер, впившись жадным взором в розовый дом, одиноко торчащий посреди пустыря. На мой взгляд, ничего особенного в этом доме не было. Море грязи вокруг, несколько захламленных луж, опрокинутая скамейка, полусгнивший пень на том месте, где когда-то рос роскошный тополь… И нечистый бесстыдно-розовый фасад с чумазыми белыми завитушками вокруг окон второго этажа.
Я честно сказал Гемпелю:
– Отвратительный дом.