Он меня не слышал. Как завороженный, он шагнул к подъезду и открыл дверь. Я вошел за ним следом.
Мы поднялись на два пролета и остановились перед обшарпанной дверью. Гемпель глянул на меня дико и озорно. Я его таким уж и не помнил. Его дреды стояли дыбом, глаза светились лукавством, они казались невероятно добрыми. Таким добрым бывает только очень юное существо, которому просто никто еще не объяснил, что в мире встречаются плохие дяди и нечуткие тети. Щенки такими бывают. Котята – нет, котята знают о плохих дядях и тетях с рождения. Поэтому, кстати, кошки считаются умнее собак. Что до людей, то «собаковидных» – приблизительно одна десятая от общего числа всего человечества; причем к десятилетнему возрасту эта особенность напрочь изживается.
В общем, Гемпель выглядел по-детски чистым, наивным и нежным, когда вынес дверь ударом ноги. Петли вылетели напрочь, дверь опасно накренилась, повисла, подумала и рухнула. Гемпель ворвался в квартиру, где одурманивающе пахло аптекой (на самом деле это был запах йода, источаемого морепродуктами). Я осторожно забрался туда вслед за ним. Хоть квартира и выглядела необитаемой, мне все же было боязно. И страшился я именно представителей закона, а вовсе не тех существ, которые, возможно, прятались в глубине темного коридора.
Гемпель пощелкал невидимым выключателем – безрезультатно. Он вынул из кармана фонарик и осветил коридор. Как и ожидалось, мелькнули очень старые, повсеместно засаленные обои – темно-красные с ужасными золотыми узорами, торчащий из стены черный счетчик электроэнергии, еле-еле шевелящийся, радиоточка, из которой, если прислушаться, сочились какие-то неуловимые звуки, и огромное пугающее зеркало с черными старушечьими пятнами. Ни одежды, ни разного хлама, обычно выставленного в таких коридорах, не наблюдалось. Посреди тянулся по грязному паркету длинный мокрый след, как будто волокли сырое белье.
Я сразу догадался, кто оставил след.
Некто хвостатый.
Некто динозаврообразный.
Нетрудно понять, что меня теперь было не смутить подобными субъектами. Я не страшился их – хотя бы потому, что они сами до ужаса боялись Гемпеля. Мой друг тоже подумал об этом. Он поводил фонариком, освещая то одну дверь, то другую, и наконец выбрал ту, которая, как он потом пояснил, «трепетала».
Мы вошли в комнату, и Гемпель погасил ненужный здесь фонарик. Свет, рассеянный, серый, приглушенный взвешенной в воздухе влагой, проникал сюда через окно, совершенно голое, без занавесок. Три существа сбились в кучу и тряслись, как желе. Они даже отдаленно не напоминали людей – бесформенная биомасса с десятками щупальцев, расположенных как попало, в произвольном порядке.
Я вдруг подумал, что эти щупальца похожи на дреды.
Гемпель сунул руки в карманы и заговорил с ними. Я не знал, что и думать о моем однокласснике: похоже, он без всякого труда пользовался наречием прозерпиниан и даже не всегда замечал, когда оставлял родной язык и прибегал к инопланетному!
Они зашевелились, потянули к нему свои щупальца, как бы норовя прикоснуться. Гемпель отстранился и строго им что-то сказал – запретил, должно быть. Они покорились без единого слова возражения. Он задал им несколько вопросов.
Наконец один из них тихим голосом начал шептать и шепелявить. Гемпель слушал внимательно. По его лицу я не мог понять, как он относится к говорящему. Ни сочувствия, ни брезгливости в моем приятеле я не замечал. Он просто принимал некую информацию.
Существа сбились в кучу и заговорили между собой, очень быстро и тихо. Гемпель наблюдал за ними отстраненно. Затем, не дождавшись, пока они закончат свое совещание, он обернулся ко мне.
– Идем отсюда.
Я был рад поскорее смыться из жуткого места.
Мне доводилось слышать «случаи из жизни» – когда соседи, привлеченные жуткой вонью из квартиры, решались наконец взломать дверь и обнаруживали там полуразложившийся труп одинокой старушки, которой никто не хватился, пока она не завоняла как следует. Вот приблизительно такой «случай из жизни» сейчас с нами и приключился.
Мы остановились возле следующей двери. Гемпель оглядел ее критически (от доброй улыбки не осталось и следа, губы его были сжаты, глаза сощурены). Очевидно, он прикидывал, как ему взломать ее, но те, кто жил взаперти, уже все слышали: и грохот с нижнего этажа, и шаги в квартире, где никаких шагов быть не должно, только шлепки и чмоканье, как от ползанья очень крупных моллюсков… И шепот, наверное, тоже до них доносился.
Они открыли сами.
Их было пятеро, иссушенных, тощих, с непомерно костлявыми конечностями и торчащими мослами. Круглые сухие глаза быстро моргали, безгубые рты шевелились, но не испускали ни звука.
– Неудача? – сказал Гемпель.
Они попадали перед ним. Не упали на колени, не простерлись ниц, а просто рухнули как попало. Один даже закрыл голову ладонями.
– Ладно, – сказал Гемпель после короткой паузы, – вы никуда не годитесь. Ваши души глупы и пусты, они изуродовали хорошие тела. Алия пыталась помочь вам. Так?
Они молча копошились на полу.
Гемпель повторил свой вопрос на их языке. Они застыли на миг, а потом один из них поднял голову и что-то тихо ответил.
Гемпель усмехнулся, повернулся к ним спиной и вышел из квартиры. Когда мы закрыли дверь, то услышали длинный, тонкий, пронзительный вопль, исторгнутый сразу пятью глотками. Никогда не предполагал, что реальное существо может так орать.
– Я думаю, это заключенные, которым не удалось адаптироваться, – сказал мне Гемпель.
– Да понял уж, – буркнул я. – Мы что, так и будем совершать турне по уродам? Предупредил бы.
– Да я сам толком не знал, – ответил Гемпель преспокойно. – Ты в Кунсткамере был?
– Там в самые интересные отделы не пускают, – ответил я.
– Это раньше не пускали, а теперь можно любых уродов в банке смотреть, – возразил Гемпель.
– Так ты ходил?
– Нет.
– Зачем спрашиваешь?
– Говорят, похоже… – Он вздохнул. – Алия пытается их изучать.
– Пытается? Да она, я думаю, просто их изучает! Анализирует, как ты это называешь. Производит вивисекцию.
– Она с научными целями! – сказал Гемпель.
– Наука знаешь куда человечество завела? – заметил я, как мне казалось, остроумно. – Она довела человечество до атомной бомбы. И до биологического оружия. Ничего хорошего.
– Ей важно понять, как переносить прозерпинианский разум в телесные оболочки, приспособленные к существованию на Земле-два, – при условии нестабильности границ между Землей-два и Землей-один. Она утверждает, что подобный переход от изначального бытия ко вторичному всегда чрезвычайно рискован. Она исследует способы такого перехода, при которых прозерпинианский разум подвергается минимальному риску.
– И ради этого она практикует вивисекцию. Очень гуманно.
– Возможно, на Прозерпине другие представления о гуманности… Если ты изуродован при переносе разума, это является неоспоримым свидетельством твоей изначальной неполноценности. И будучи существом неполноценным, ты обязан служить другим. В качестве материала для анализа и изучения. Да, в качестве материала для вивисекции, если угодно! – Гемпель разгорячился, лицо его покраснело. – В этом твое общественное предназначение, твоя гордость. И прозерпиниане понимают и принимают это.
– Ты рассуждаешь как фашист, – сказал я.
– Еще скажи, что жалеешь моллюсков.
– Это же разумные моллюски, у них, может быть, даже душа есть… Да разве ты сам их не жалеешь? – спохватился я. – Ты же сам отпустил на волю целую партию заключенных, которых гнали сюда для проведения над ними бесчеловечных экспериментов. А? Сознавайся, Гемпель.
– Может, и жалею, но это неправильно, – не сдавался Гемпель.
Я схватил его за рукав, заставил посмотреть мне в глаза (мы стояли на лестнице перед очередной дверью) и зашептал:
– Скажи честно, ты ведь просто ищешь способ выгородить Алию! Ты подбираешь оправдание ее чудовищным поступкам! «Другие обычаи», «мы не вправе вмешиваться», «у них благие цели»… Ага, давайте теперь из политкорректности оправдывать каннибализм – мол, это очень древняя традиция…
– Не городи чушь, – прошипел Гемпель.
Я видел, что сильно задел его. Потому что я был прав.
Однако Гемпель упорно не хотел сдаваться.
– Алия не такая, – твердил он. – Не бесчеловечная, не жестокая. Она хорошая.
В третью квартиру мы попросту постучали. Вот так: тук-тук-тук. Как все люди делают, если звонок не работает.
И нам попросту открыли. Как все люди делают, если к ним стучат, а они дома и ничем срочным не заняты.
Самое время сделать вдох и немного помолчать. Это придаст моему рассказу некоторую напряженность, а мне позволит сходить на кухню и, выслушав привычную нотацию от моей старенькой мамы, все-таки взять сигареты и пойти перекурить. Мама уже почти сорок лет пытается заставить меня бросить курение. Безуспешно, как вы понимаете.
Вот у нас заодно появилась минутка обсудить еще одну вещь. Дело в том, что я записываю мою историю спустя сорок лет после того, как она произошла. Я много раз пытался это сделать, но меня вечно что-нибудь да останавливало.
В молодости я не умел излагать свои мысли внятно. Перескакивал с одного на другое и был чрезвычайно эмоционален в духе интернет-общения. Не стеснялся в выражениях и прибегал к разного рода лексике, которая по прошествии десятка лет стала попросту непонятной, ибо отошла в прошлое вместе с эпохой, ее породившей.
Я и сам порой не всегда понимал, что имел в виду, заглядывая в старые записи.
Потом я женился. Это заняло все мои мысли и надолго отвлекло от Гемпеля и всего, что было с ним связано.
Потом я развелся. Это обстоятельство также забило мою оперативную память, и некоторое время я был некоммуникабелен.
Потом я опять женился.
Наконец у меня родились дети…
И во все эти многоразличные эпохи мама непрерывно меня пилила по разным поводам. Впрочем, курение оставалось неизменным и первым, с него она начинала, а потом переходила к теме «ты хочешь оставить меня без внуков» (новая версия: «твои дети сведут меня в могилу»).
Я и мои жены. Я и мои дети. Я и мое здоровье. Я и мамино здоровье.
Вот и сейчас она уже в десятый раз меня спрашивает, чем это я занимаюсь в выходной день. Почему сижу взаперти, такой бледный, ничего не кушаю и что-то строчу в блокноте. Кажется, она подозревает, что я составляю завещание, а это автоматически означает, что я болен и чувствую скорое приближение смерти…
– Мама, я просто решил написать рассказ, – объявил я, закрывая дверь у нее перед носом. Пусть что хочет, то и думает, а я сказал правду!
За эти годы я совершенно забыл, какими мы с Андрюхой были, как разговаривали, как общались. Поэтому в передаче прямой речи, боюсь, у меня слишком много научности, слишком много правильности. Но лучше уж так, чем дешевая имитация подлинной разговорности.
Давно уже минуло наводнение две тысячи двадцать четвертого года, когда дамба была наполовину разрушена и по улицам носило на волнах дохлых крыс, дохлых кошек и какие-то доисторические доски.
Но о наводнении я расскажу чуть позже… А пока пора вернуться в третью квартиру дома с розовым фасадом. Дома, который можно найти только в тот день, когда дует сильный западный ветер, когда воздух перенасыщен влагой и в вечных густо-серых сумерках видны странные лица землистого цвета… В день, когда явь неотличима от сна, реальность – от кошмара, а веселый дружеский прикол – от жуткого, убийственного бреда.
Итак, дверь отворилась. На пороге стоял Филипп Милованов.
Я понял это, потому что Гемпель отшатнулся, позеленел и воскликнул:
– Милованов!
Тот криво улыбнулся.
– Входите, раз уж пришли. А кто это с вами, товарищ Гемпель?
Я представился. Милованов смерил меня насмешливым взглядом и кивнул:
– Подойдешь.
Я вспыхнул от возмущения. Что я, скот на бойне или там кандидат в рабство, чтобы меня так пренебрежительно осматривать на предмет «подойдет – не подойдет»? Впрочем, Милованову до моих переживаний явно не было никакого дела. Он зашагал по коридору. Его белая рубашка светилась даже в темноте.
Мы пошли следом за ним. Я заметил, что Гемпель не закрыл дверь, и мысленно похвалил его за это: если нам придется спешно уносить ноги, не надо будет тратить время на отпирание сложного замка.
Милованов привел нас на кухню, а это означало, что разговор предстоял совершенно откровенный. Что, в свою очередь, означало, что он считает нас либо союзниками, либо покойниками.
– Ты, я слышал, сделал большие успехи у Алии, – обратился Милованов к Гемпелю.
Тот молча кивнул.
– Что ж, тебе повезло… Она набила руку, да и материал вполне пригодный. Я ей так и сказал, когда рекомендовал тебя для обработки.
Гемпель уставился на Милованова. Я пристально наблюдал за моим другом и впервые заметил, что лицо Гемпеля изменилось. Чуть выдвинулась вперед нижняя челюсть, ниже стал лоб, глубже утонули глаза. Дреды шевелились вокруг его головы, точно живые щупальца.
– Она раньше совсем безбашенная была, – продолжал Милованов. – А ты не знал, Гемпель, да? Признайся, не знал? Она наверняка не стала ничего тебе рассказывать… Умная девочка. Побоялась спугнуть. Правильно, в общем-то, поступила, только не совсем честно. Понимаешь, о чем я?
Андрей не двинулся с места. Ни один мускул, как говорится, не дрогнул на его лице. Он даже не моргал. Я старался во всем подражать ему. Впрочем, на меня Милованов даже и не смотрел.
– Я рекомендовал Алии подходящих кандидатов, – говорил он. Саморазоблачение доставляло ему, как всякому истинному злодею, глубочайшее наслаждение. – Я отбирал их среди знакомых, которых у меня было множество. Я устраивал тематические «пати», на это многие клевали, так что в дураках никогда не возникало дефицита. И все они потом приходили сюда… Не могли не прийти.
– У них не было шанса, – хрипло вымолвил Гемпель.
Милованов хлопнул в ладоши так, словно пришел в неописуемый восторг.
– Точно! Ни малейшего шанса! – подхватил он. – С тех пор как человеческое существо узнавало об Алии, оно ни к чему так не стремилось, как к знакомству с ней. Я мог вообще ничего не делать. Жертву не требовалось пасти, подталкивать к принятию правильного решения, следить, чтобы она не сбилась с пути. О нет, мне оставалось просто сидеть на месте и терпеливо ждать. Потому что рано или поздно хрупкие покровы видимости падали, и розовый дом на перекрестке возникал перед глазами избранного.
– Жертвы, – поправил Андрей.
– Избранной жертвы, – Милованов, кажется, попытался пошутить. – Все мои «протеже» приходили к Алии, и она исследовала их. Одного за другим. Ей важно понять степень совместимости. Возможности перехода – туда и обратно. Возможности безболезненного существования здесь и там. Da und hier, выражаясь по-научному.
– То есть ты хочешь сказать, – заговорил я, – что она практиковала вивисекцию не только над своими собственными согражданами, – что допустимо в рамках традиции и политкорректности, – но и над нашими? Над гражданами Российской Федерации?
– И гостями нашего города. Включая американских туристов и молдавских гастарбайтеров, – подтвердил Милованов и повернулся к Гемпелю: – Где ты нашел этого парнишку? Он довольно сообразительный.
Я прикусил губу, потому что естественной реакцией с моей стороны на подобное заявление было бы дать нахалу в глаз. А мне хотелось еще послушать. Может быть, Милованов выдаст какие-нибудь новые душераздирающие подробности.
И точно. Милованов, как будто оценив мою сдержанность, продолжил рассказ об Алии:
– Позднее она стала осмотрительнее. Не всех, кого я к ней направлял, она принимала в работу. Многих отбраковывала. Она научилась с первого взгляда определять, годится ли экземпляр для ее целей. Например, Лазарев не годился.
– Очевидно, это и спасло ему жизнь, – сказал Гемпель задумчиво. – А со мной что будет?
– С тобой? – Милованов оглядел его с головы до ног и улыбнулся. – Ты – ее удача. Возможно, первая настоящая удача. Ты вполне готов к перемещению. Это не искалечит тебя. Она очень гордится тобой.