Ульянов плохо спал ночью. Не мог понять, рад он или не рад
научной карьере, которая с такой ошеломляющей неожиданностью открылась
перед ним. Терзался отсутствием в мыслях отчетливого "да" или "нет".
А тянуло его к детям...
И вот на столе у Лобачевского прошение (7 апреля 1855 г.).
Подпись - кандидат физико-математического факультета Илья Ульянов.
Суть просьбы: желание занять должность учителя.
Как раз открылась подходящая вакансия в Пензе, в Дворянском
институте.
Но прежде чем назначить Ульянова в Пензу, помощник попечителя
пожелал познакомиться с кандидатом лично. И вот Илья Николаевич в
кабинете ученого, широко известного и в то же время загадочного...
Навстречу встал высокий, отличной выправки господин в черном сюртуке с
большой сверкающей звездой какого-то высокого ордена на груди. Ульянов
и сам явился в сюртуке (вторично взял напрокат), отчего сразу же
почувствовал себя как бы раскованным для разговора с ученым в
генеральских чинах.
Говорили: у Лобачевского "в ясных глазах сила", однако глаз не
увидел - только темные очки. А сочному голосу позавидовал: "Вот бы мне
такой - учителю!"
Сели. Лобачевский нагнулся над папкой с бумагами, покосился туда,
и Ульянов узнал свое личное дело.
- Илья Николаевич... - вслух прочитал Лобачевский заголовок и
откинулся в кресле: - Расскажите, Илья Николаевич, о себе. Впрочем...
- и Лобачевский плавно положил кисть большой белой руки на стол,
впрочем, это излишне. Не трудитесь. Все, что надо, я прочитал и в
повести вашей жизни узнал свою: то же сиротское детство, горемычная
юность... Однако хорошо, голубчик, что жизнь нас с вами не разнежила,
научила трудиться. Ради этого и горести, и тяготы стоило претерпеть!
Лобачевский встал и протянул Ульянову руку:
- Поздравляю вас с назначением, согласно вашему желанию учителем
физики и математики.
Ульянов вскочил, притронулся к протянутой руке - и остался
стоять.
Возникла неловкая пауза.
- Вы, господин Ульянов, имеете что-нибудь возразить?
- Нет, нет, ваше превосходительство, - поспешно выговорил молодой
человек, - я счастлив назначением и обязуюсь, ваше
превосходительство...
- Николай Иванович, - мягко поправил Лобачевский.
- Николай Иванович, извините... осмелюсь, но мне... - борясь с
волнением, заспешил молодой учитель, - мне ведь математику преподавать
юношеству. А в геометрии... Я уже не чувствую полного доверия к
Эвклиду. Как же быть? Ведь не честно!..
Лобачевский внезапно расхохотался. Подхватил очки, которые начали
сползать с его носа, и продолжал весело, от всей души смеяться,
вытирая платком выступившие слезы. Успокоился, и очки опять заслонили
его глаза.
- Ах, вы вот о чем... - Заметил добродушно. - Начитались моих
ересей...
Ульянов затаился: от ученого, взбудоражившего умы не только в
Казани, но в Петербурге и даже в Европе, он ожидал откровения...
Однако откровения не последовало.
- Не тревожьтесь, милый учитель. Преподавая геометрию Эвклида, вы
не поступитесь своей совестью. Античный геометр построил систему,
которая вполне отвечает нашим повседневным нуждам. - Лобачевский
улыбнулся. - По себе сужу. Когда мы строили новый университет, сам,
каюсь, все расчеты в проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
Лобачевский опять привстал, - но Ульянов, вопреки свойственной
деликатности, и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его
- ум исследователя - жаждал постичь новое, пусть парадоксальное, в
учении, наделавшем столько шума.
- Хорошо, - согласился наконец Лобачевский, - отправимся в
область чистой теории.
- Случалось ли вам, господин Ульянов, наблюдать, как забивают
сваи? Артель рабочих берется за стропы: "Взя-яли!" - и через блок на
верху копра подтягивает многопудовую чугунную бабу. "Ух!" - и баба,
падая, ударяет в торец толстого бревна. Это свая. Она сразу на
несколько вершков уходит в землю. Дальше - глубже, дальше - глубже...
Но наступает момент, когда свая, углубившись в землю, как бы перестает
чувствовать удары чугунной болванки. Свая на месте. Это называется
"отказ". Отсюда и в языке нашем выражение: "Бить до отказа". Свая
встала прочно, но...
Илья Николаевич, не мешкая, воспроизвел на листках бумаги
заученные им схемы из трудов Лобачевского.
Показал, что знает, как, вопреки Эвклиду, следует трактовать
параллельность линий и как построить доказательства того, что сумма
углов треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в
нуль...
- Николай Иванович! - И Ульянов отложил карандаш. - Но вы сами
утверждаете, что ваши умозаключения действительны лишь для огромных
пространств Вселенной. А Эвклидову геометрию, собственно, и не
отрицаете: она получает право на жизнь, существует, как частный случай
вашего всеобъемлющего учения, как геометрия для пространств
ограниченных. Но, простите, вы уверены, что просторы мироздания не
отвергнут вашу геометрию?
Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши. А
в глазах и на этот раз - ни проблеска света...
- Дорогой мой Ульянов, - медленно заговорил он, - уже тридцать с
лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи
провел над раскрытым куполом здешней обсерватории лицом к лицу со
звездным небом. Временами я уже ликовал, чувствуя, что еще немного
усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения...
Но вот напасть - замутилось зрение! - И он ударил кулаком по столу с
такой вспышкой гнева и отчаяния, что от брошенных на стол очков
полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.
Лобачевский как-то сразу сник, словно и крупное тело его в
размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который,
казалось ему, подобен скале в океане, несокрушимой ни для каких
штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
Однако Лобачевский уже преодолел приступ слабости, воспрянул.
Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут
же со смехом сослался на рассеянность, которая, мол, еще в
университете служила пищей для острословов.
- Вспоминаю анекдот, - сказал он, - Лобачевский, говорилось в
нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией,
что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил
в преисподнюю, но так как у чертей мозги тоже наизнанку, то - свой
своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.
Николай Иванович смеялся с явным намерением растормошить
приунывшего своего собеседника: Ульянов это понял и деланно
заулыбался.
- Мы с вами, Илья Николаевич, еще и в обсерватории побываем, -
бодро заговорил Лобачевский, - совместно продолжим наблюдения над
звездным небом. Дайте срок - выздоровею...
- Обязательно выздоровеете, Николай Иванович! - подхватил
Ульянов, страстно желая верить своим словам. - Обязательно! Приеду в
Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.
Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:
- Врачи требуют, чтобы я на год отправился для лечения за
границу. Дело за небольшим... - Он замялся и принялся барабанить
пальцами по столу. Вдруг поднял голос и раздраженно: - Видели вы,
милый Ульянов, простофилей? Похоже, что самый нелепый из этой породы
людей - ваш покорный слуга! Десять лет сижу в этом кресле и ни копейки
не спросил за исправление должности помощника попечителя. Молоствов
глаза выпучил, когда обнаружилось, что у него в помощниках такой
чудак-бессребреник. Это он, наш бравый генерал-майор, и окрестил меня
простофилей. Да и поделом мне... Слушайте дальше. Иду в казначейство,
а там один ответ: "Что с возу упало, то пропало!" А лечиться-то ведь
деньги нужны немалые, тем более за границей. Пришлось обеспокоить
министра. Написал в Петербург, жду...
Лобачевский спохватился и прервал речь. Заворчал, сердясь на
себя:
- Болтлив стал, как баба у деревенского колодца. А вас обременяю
только. Извините.
Наконец распрощались. Напутствуя Ульянова, Лобачевский употребил
латинское изречение: "Per aspera ad astra" ("Через тернии к звездам")
- и со значительным видом задержал руку молодого учителя в своей. Это
было 7 мая 1855 года.
...Встретиться им больше не пришлось. Денег на лечение
Лобачевский не получил. Вскоре ослеп окончательно. А меньше чем через
год (12 февраля 1856 года) умер в нищете и забвении от паралича
легких.
Но "Per aspera ad astra" осталось звучать в сознании и сердце
Ильи Николаевича Ульянова как завещание великого современника.
Сборы, сборы... В дневнике Ильи Николаевича Ульянова открыта
новая страница: "Симбирск. 1869 год, сентябрь". Новые места, новая
должность - и соблазнительная неизвестность впереди.. Наконец выехали
за город, но тут же, еще и огороды не миновав, ямщик коротким "тпру!"
остановил лошадей, спрыгнул с облучка и пошел что-то ладить в головах
упряжки.
Илья Николаевич высунулся из кузова. В пору было бы и
подосадовать на почтаря: вон еще и до первого полосатого столба не
дотянули, а уже задержка в пути! Иной старосветский обыватель - а их
немало в здешнем городе, - пожалуй, усмотрел бы в этом недоброе
предзнаменование да и отменил бы поездку. Но Илья Николаевич только
усмехнулся этой мысли. Однако из этой захудалости дворянской жизни
впоследствии под пером Ивана Александровича Гончарова родился
знаменитый "Обломов".
"А ведь он, Илья, мне тезка!" - вдруг обнаружил Илья Николаевич.
И хотя в совпадении имен он увидел только курьез, все же явилась
потребность мысленно поскрести себя: "А не завалялось ли и в тебе
самом чего-нибудь обломовского?"
Полюбопытствовал, что скажет на этот счет жена.
Мария Александровна, озабоченная первой дальней поездкой мужа по
губернии, старательно собирала его в дорогу. То и дело хваталась за
голову: "Не забыть бы чего-нибудь".
- Бог мой, - отозвалась она на лукавый вопрос мужа, и в красивых
ярких глазах ее блеснули искорки смеха, - ну конечно же в тебе полно
обломовщины! - И прищурилась для строгости, и уже всерьез его
пожурила: - Чуть в ботинках не уехал - это в октябре-то, в ненастье!
Для чего же мы заказывали сапоги?
Илья Николаевич, приспосабливаясь к обнове, переступил с ноги на
ногу: на нем были козловые сапоги со скрипом.
Отъезжающему были поданы на руки пятилетняя Анечка и
трехгодовалый Саша, который, увидев отца в непривычном одеянии,
встревожился и принялся плакать.
Прощаясь с детьми, Илья Николаевич замер, потрясенный глубиной
охватившего его чувства. А когда разомкнул объятия, у обоих малышей в
ручонках оказалось по волоску из его бороды.
- Сувениры! - воскликнул счастливый отец. - Они уже берут
сувениры!
Наконец и супруги сделали шаг друг к другу. Мария Александровна
положила руки мужу на плечи, затаив волнение, сказала: "Береги себя!"
А он бережно снял их и принялся целовать...
Распрощавшись с семьей, Илья Николаевич долго и громогласно
прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля
чувства. После этого сразу, с некоторой даже поспешностью залез в
тарантас и скрылся под кожаным верхом.
Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому и сено, с
удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес,
и мысли его, а следом и чувства понеслись, обгоняя тройку, вперед и
вперед на сельские просторы.
А тарантас стоял. Задержались у заставы. В пределах губернского
города ямщики были обязаны заглушать колокольцы. Но вот пута снята - и
дорожный медный жаворонок обретает голосок.
Ямщик похлопал коренника по шелковистой шее, поправил шлейки на
пристяжных и сел в тарантас.
Илья Николаевич с интересом разглядывал его. Это был рослый
красавец с рыжей бородой. Сам от природы некрупный, Илья Николаевич
ценил в людях стать, силу, здоровье. А этот, что называется, кровь с
молоком! И как ловко все сидит на нем: и темно-зеленый форменного
сукна азям, подпоясанный красным кушаком, и черный картуз с медным
гербом почтового ведомства над лакированным козырьком, и форменные
шаровары, и сапоги...
Лошади дружно взяли. Колоколец под дугой завел свой звонкий
говорок.
Сразу словно и день посветлел. Перед глазами распахнулись
просторы полей, лесов. В этот ранний час еще лежали туманы, и, как
островки среди молочного моря, тут и там виднелись вскарабкавшиеся на
возвышенности села и деревни.
Завидев катящего на тройке чиновника, на обочине дороги оторопело
остановился прохожий. К тощей котомке приторочена пара запасных
лаптей, в руке палка: видно, дальняя у него дорога... Лишь на
мгновение мужик и чиновник встретились глазами, но Илья Николаевич
успел заметить, что в выражении его лица раболепие и страх - ничего
больше.
Прохожий стремительно поклонился, словно готов был сбросить с
себя не только шапчонку, но и голову вместе с нею. Илья Николаевич в
ответ приветливо снял фуражку, чем вызвал крайнее неодобрение ямщика.
- Всякой шушере да кланяться, - заворчал он. - Мало ли их
шатается нынче... Себя не соблюдаете, господин.
- Но почему же? - сказал Илья Николаевич и с досадой на себя
почувствовал, что краснеет. - Ответить на поклон - долг вежливости...
Ямщик не успокоился, но в дальнейшие объяснения входить не
пожелал. Сказал веско:
- Мы пошта, сударь. Казенная. В подорожной-то у вас что сказано:
"По указу его величества государя императора" едем. Понимать надо...
Нн-но, баловаться! - И ямщик раскрутил над головой кнут, который
просвистел не только над лошадьми, но и над седоком.
Илья Николаевич задумался, и горькая усмешка опечалила его лицо.
"Два крестьянина, - размышлял он, - два человека из податного, или,
как прежде говаривали, подлого сословия. Оба тянут в жизни
подневольную лямку... Казалось бы, возьмитесь за лямку сообща - легче
будет! А что на деле? Полный между людьми разлад. Этот, на облучке,
набрался презрения к бедняку, да какого злобного презрения! А у того
лишь скотский страх, ни малейшего человеческого достоинства... О, как
необходимо народу просвещение! - мысленно воскликнул Илья Николаевич.
- В этом убеждаешься снова и снова!"
Он усмехнулся наставлению ямщика о подорожной. Документ этот
действительно выдается от имени царствующего монарха и скрепляется
подписью губернатора, в канцелярию которого, облачившись в вицмундир,
коллежский асессор Ульянов и явился перед отъездом.
Канцелярская процедура оказалась затяжной, но чиновник особых
поручений при губернаторе, бойкий и любезный молодой человек, не дал
господину инспектору соскучиться. Он говорил, и из его слов, в
особенности из изящных манер, должно было сделать заключение, что