Окна выходили на центральную площадь. Площадь блестела. В асфальте отражались буквы лозунгов и слово «телеграф». Проезжали редкие машины. Было очень тихо. Лето кончилось. Белая ночь давно умерла, а темные осенние вечера еще не подступили. Но они впереди.
— Мама боялась отпускать меня, — тихо, как бы жалуясь, сказала Алла Николаевна. — Я У нее одна. Думала, без нее пропаду. А я ничего, привыкла. Что ни письмо от нее, то слезы. Наверное, мама стареет. Раньше не плакала. — Она долго молчала, опустив лицо на ладони.
— У нас будет хорошая смена, Сергей Васильевич. Вы, я, Мария Александровна — фельдшер. А Алексей Иванович в другой смене. Он наш самый знающий фельдшер. Вы не бойтесь, мы сработаемся.
А потом они медленно шли в общежитие.
— До завтра, Сергей Васильевич. Вы не бойтесь.
— Я и не боюсь. До завтра, Алла Николаевна.
В дверях «скорой помощи» его догоняет Алла Николаевна.
— Я вас сейчас со всеми познакомлю, — говорит она.
На диване сидит молодая женщина. Она курит. Затягивается глубоко, с тяжелым вздохом. Вахромеев знает ее — заведующая «скорой помощью» Нина Михайловна.
Вахромеев здоровается со всеми. Очень почтительно, но не суетясь. Слегка склонившись, пожимает руки. Да, он не суетится. Он врач, и хоть работает первый день, но неопытность, как и молодость, — это тот недостаток, что со временем проходит.
— Вы вовремя приехали, — сухо говорит Нина Михайловна. — Мы с Аллой замотались. Семьи у вас нет. Значит, и грудных детей нет. Великолепная погода. Золотая осень. В парке листопад. Вы Первый медицинский кончали? Мы здесь все из Первого. Прекрасное время. Сухая осень. Дежурите первого, четвертого и седьмого. А там будет видно. Но какой сырой «беломор». У вас что, Алексей Иванович?
— «Север», — отвечает сидящий за столом мужчина. У него землистое лицо и тяжелые, вялые мешки под глазами.
— Что же, за работу, Сергей Васильевич, — роняет Нина Михайловна. — Нет, от «севера» я кашляю. Замучили нас, Аллочка. Машина с грибниками разбилась. И часа не поспала. Тетя Даша, дайте Сергею Васильевичу халат.
И вот Вахромеев в халате. Халат хрустит. Нет, хорошо себя чувствовать доктором. Едешь спасать людей. Красивые машины. Оперативность, быстрота мысли. И персональный халат.
— Только одно, Сергей Васильевич. Чувствуете, что сами не справитесь — не рискуйте. Нам это не нужно. Везите сюда. Здесь узкие специалисты, и я, и Алла. Не рискуйте. А остальное будет хорошо. — И она ободряюще улыбается. Это так принято — напутствовать нового работника улыбкой. Но какая-то у нее улыбка нерадостная, холодная улыбка.
До десяти часов вызовов нет. А потом за десять минут вызывают шесть раз. Три вызова берет Алла Николаевна, два — Вахромеев, один — Мария Алексеевна, фельдшер. И что же — за работу. Оказывается, ничего страшного. Вахромеев со всем справляется. И его благодарят. «Вот если бы не вы, доктор… А такой молодой. А такой внимательный». А потом еще два вызова. И еще два. И Вахромеев справляется. Да, он эскулап и спаситель людей. Если нужна человеку срочная помощь, так вот он, Вахромеев. И быстро летит время.
В больничной столовой Вахромеев поспешно глотает обед. Его ждет Алла Николаевна. Она пойдет обедать после него. А он останется один. Вот она, самостоятельность. Только от него будет зависеть спасение той части человечества, которая проживает в этом городе. И Вахромеев спешит. Он уже не выходит из машины, а выбегает, и дает указание сестре не просительно, но отрывисто. Дело-то такое, что промедление смерти подобно. И он деловито хлопает дверцей машины. Громко хлопает. Может быть, чуть громче, чем следует, чуть громче, чем другие врачи. И когда едет по городу, он прикрывает глаза. Он устал, Вахромеев: он не бездельник, он труженик. Он страж здоровья, Вахромеев. И нет-нет да и посмотрит на себя со стороны. И что же: со стороны он неплохо смотрится. Даже хорошо. Гладко брит, сух, прям, метр восемьдесят роста. Блестит белая рубашка. И крахмальный халат. Вот только разве что уж очень молод. На студента похож. Доверие не то. Но молодость-то не порок. А если порок, то быстропроходящий. А это так хорошо — чувствовать себя врачом. Вот ты едешь, а люди смотрят вслед. Люди многого боятся, но больше всего «скорой помощи» и пожарной машины. И потому смотрят на тебя. И спрашивают: а кто же это поехал? И отвечают: а это наш новый доктор поехал.
В три часа Вахромеев входит в «скорую помощь». Он подвижен, возбужден, он сгусток энергии. Мало работал он сегодня, мало. Выезжал лишь девять раз. И больше вызовов нет. И это так досадно. Только включился в работу — и вот вынужденное безделье. Вахромеев не знает покоя. Он то стол потрогает, то на диван сядет.
Алла Николаевна и Нина Михайловна переглядываются и улыбаются. Они только сели, чтобы поболтать о последних новостях, а тут на их головы свалился Вахромеев. Ну что делать, он такой, Вахромеев, он не знает покоя, если людям нужна помощь.
— Вы присядьте, Сергей Васильевич, присядьте, — просит Нина Михайловна, — отдохните. Уделите и нам долю внимания. Расскажите о своих успехах. — И она улыбается. Но глаза ее холодны.
— Да что рассказывать, — отнекивается Вахромеев. — Обычные случаи. Ничего особенного. — Ему не терпится рассказать о выездах, да нельзя выплескивать на коллег свой восторг.
— Ну хорошо. Я пойду, Алла. Вы справитесь и без меня. Еще несколько дней привыкайте, Сергей Васильевич, а потом будете работать с Аллой Николаевной наравне. Счастливо вам. — И Нина Михайловна уходит.
— Вы выносливый, — говорит Алла Николаевна. — А я уже устала. Это значит, что один рабочий день кончился. Отдохнем и начнем второй день. Смотрите, — вскрикивает она и подсаживается к окну. — Дождь пошел. Значит, осень. Солнце, сухой день и сразу дождь. И сразу осень. А я люблю осень. Я осенью очень спокойная. Мне бы спать и спать. А в конце сентября ко мне на неделю приедет мама. И мы вас обедать пригласим. Вы совсем худой. А нашей «скорой» нужны розовощекие врачи, солидные. Им доверия больше.
Звонит телефон.
— Да, «скорая», — отвечает Алла Николаевна. — Где? Да, я. Здравствуйте, Василиса Федоровна. Хорошо. Я сейчас еду. — И она кладет трубку. — Нужно ехать, Сергей Васильевич. В Пеньки. Это тридцать километров. Вы уж тут управляйтесь сами. Это часа на два. Не скучайте без меня. — И она на прощание улыбается.
Нет, и правда, она очень хорошо улыбается. Улыбка как бы вырывается на лицо, и погасить ее нельзя. И Вахромеев снова чувствует, что улыбается в ответ.
— А может, мне поехать?
— Нет, я сама. Я обещала Василисе Федоровне. Я сама. До свидания.
Вскоре Вахромеева вызывают. И он едет. А потом вызывают еще два раза. Так проходит час.
Когда Вахромеев возвращается, он видит в больничном дворе милиционеров и много белых халатов. Во дворе сутолока.
Он выбегает из машины и сталкивается с Ниной Михайловной. Ее сухое лицо схвачено судорогой.
Вахромеев останавливает Алексея Ивановича.
— Что случилось? — кричит он.
— Сволочная жизнь, — вскрикивает Алексей Иванович и долго ругается, запрокинув лицо. — Сволочная работа.
— Кто? — внезапно задыхается Вахромеев.
— Алла Николаевна.
— Что — Алла Николаевна?
— Все — Алла Николаевна. Нет ее. Вдребезги. На дороге. Спешила на вызов. «Человек умирает». Не спеши, голову сложишь. И сложила. Пошли на обгон. А там обрыв крутой, овраг, машину занесло. В прозекторскую свезли Аллу Николаевну.
Неестественно согнувшись, плачет на скамейке маленькая седая женщина. Это главный хирург. Ее голова спрятана в локти. Кисти рук обращены к небу. Видна сухая, тощая фигура главного врача больницы. Сыплет мелкий дождь. Нелепая смерть. Нечем дышать — словно кто-то ударил в солнечное сплетение. Это первый день работы. Лицо Вахромеева мокро. От дождя и липкого пота рубашка прилипла к телу. Это был его вызов. И нет Аллы Николаевны.
Вахромеев входит в «скорую помощь».
Неподвижно смотрит в угол Нина Михайловна. Плачет Мария Алексеевна, фельдшер.
Надрывно звонит телефон.
— «Скорая помощь», — говорит Вахромеев.
— Почему нет врача? — спрашивает далекий женский голос. — Полтора часа ждем. Сердечная астма.
— Где?
— Пеньки. Алла Николаевна обещала приехать, но почему-то ее нет.
— Сейчас будем, — отвечает Вахромеев. — Из Пеньков звонят, — говорит он Нине Михайловне. — Алла Николаевна не доехала.
— Так что вы хотите? — сухо роняет Нина Михайловна.
— А ехать-то надо. Так я поеду.
— Ну, поезжайте. Мало нам Аллы Николаевны.
— Но ехать-то надо, — уже настаивает Вахромеев.
— Ну и поезжайте, — отрезает Нина Михайловна.
Вахромеев берет сумку и направляется к выходу.
— Подождите, — останавливает его Нина Михайловна. — Простите меня, Сергей Васильевич. Ехать, действительно, надо. И поезжайте.
— Едем! — говорит Вахромеев шоферу. — Только скорее. Если можно.
— Это можно, — улыбается шофер, но сразу понимает, что улыбаться нельзя, и сводит брови к переносью.
Машина срывается с места. Скоро будет шоссе.
Асфальт под колесами ровен, потен, наг. Мелькают деревянные домики, автобусная станция, бензоколонка. Город позади.
Должен был ехать он, Вахромеев, и это могло случиться с ним. И тогда после него поехала бы Алла Николаевна. Сыплет дождь, мелькает заброшенный собор, и лишь сиротливо, потерянно смотрят его купола, и все было бы таким же, но по дороге ехала бы Алла Николаевна, а не он.
Перед подъемом шоссе сужается. Шофер включает фары. Свет перерезает мелкие струйки дождя. Дождь летит от света прочь. Обгоняют молоковоз. Шофер сбавляет скорость. В кювете — развороченная машина «скорой помощи».
— Это здесь, — бросает шофер, не поворачивая головы.
Промелькнуло и это место. Теперь ближе к тем, кто ждет помощи. Так должно быть всегда. Помощь идет волнами. Если захлебнется первая волна, будет вторая. И так будет всегда.
Три — два в нашу пользу
Кричали, топали ногами, жгли факелы из газет. Вставай, Алик, кричали сбитому центру противника, а то кишки простудишь, а не встанешь, так мы тебя за руки, за ноги, кверху…
А, Слава, давай, дави их, Слава, надежда ты наша, и взревела от счастья стотысячная глотка, когда свой, новый какой-то — его уже Пингвином прозвали, — умудрился затолкнуть мяч в левый нижний уголочек.
Счастье взорвалось, кругами пошло над стадионом, взвилось в низкое небо. Раскаленная сковорода шипела от дождя, и дождь не выдержал жары, сморщился, стороной прошел. Хрипели глотки, разрывалась душа от счастья — ну и врежем же мы сегодня.
И вдруг кто-то протянул сквозь гром этот — а ведь еще не вечер, братцы, нам еще покажут, и «Гена!» — завопил во всю луженую глотку. Это он противнику, у нас Ген давно не водится.
Так наказать его, шляпу на уши, но у этого горлопана шляпы не было — слюнтяй, молокосос, что с него возьмешь! — и потому бросили вниз шляпу его соседа.
Трибуны радостно выдохнули — а вот и шляпа летит.
Хозяином ее был тридцативосьмилетний Виктор Алексеевич Карпухин, плотник из Лисьего Носа. Он вышел в проход и побрел вниз за шляпой. Да ладно, сделал знак трибунам, чего уж там, все свои люди. Карпухин был высок и худ. Острился его нос. По лицу бродила грустная улыбка. Холодный дождичек прибил ко лбу его картофельные волосы.
А взяв шляпу, Карпухин выпрямился и сразу посмотрел вверх на женщину, которая его ждала. Она была невысокого роста, голубоглазая, с незагорелым лицом. Он называл ее Милой.
А сидели себе под голубой прозрачной накидкой и никому-то из этих ста тысяч не мешали, и накидка защищала их от дождя и от соседей по трибуне. И так это хорошо было. Никогда бы не уходить отсюда. Прямо тебе дом родной. И стены — бока соседей, и голубая крыша над головой. Так и поспешить бы надо — его ждет Мила, вон ведь как растерянно улыбается, вдруг одна осталась. И когда Карпухин сел, Мила прижалась к его боку.
А сквозь тучи пробилось солнце, и сквозь голубую крышу оно заскользило по лицу Милы, а она старалась уклониться от него, но ничего не получалось.
А Карпухин все смотрел на нее — ну черт побери все, так бы всегда и сидеть, только бы подольше был матч, а трибуны, ну что же, пусть себе кричат. Да и сам он еще полгода назад редко когда пропускал матч. Уж за своих-то всегда сердце положишь. А также глотку прокричишь. Это же все понятно.
Перед самым перерывом центр противника, этот подлый Алик, резанул ногой, и мяч вонзился в сетку, и-а-ах! — пошло по стадиону, это он не в угол резанул, а в сердце кинжалом, и оно замерло, заныло, и тишина повисла в воздухе.
Тишину пронзил свисток.
Перерыв. Захрипело радио. «И даже солнце не вставало б, когда бы не было меня».
И уже толпа распалась, утихла одна луженая глотка, распалось одно железное сердце, каждый стал Колей-Мишей-Владиком-Да-Иди-Же-Сюда-Скорее, и каждый заметил вдруг, что идет холодный дождь, и это середина октября, и это последние предснежные дни. Время, время прийти в себя.
День стоял серенький, небо завалено тяжелыми тучами, за спиной лежал свинцовый залив, и ветер рвал из рук голубую накидку. Летели по воздуху обрывки газет и листки лотереи. «Река бы току не давала, когда бы не было меня». За противоположной трибуной сгибались верхушки деревьев.
— А это перерыв, — сказал Карпухин. — Это чтобы отдохнуть. Песня хорошая, — и он повел подбородком на громкоговоритель. — Пойдем. Пирожков возьмем. Постоим.
…Карпухин приехал сюда девятнадцать лет назад из Курска. Служил под Ленинградом. Ходили в поселковый клуб на танцы. Здесь он и познакомился со своей женой Раюшкой, девятнадцатилетней, рослой и полной. С длинной светлой косой, глазами чуть навыкате, с крепкими широкими ладонями. Не скажешь, что совсем уж красавица, но и нам ли куражиться, если служба у нас боевая. Сегодня пустили в увольнение, а потом месяц не пустят. Так и возьми, что в руки плывет. Уж чужого-то не прихватывай, а от своего отказываться грех.
Однажды Раюшка позвала Карпухина в конец улицы Холмистой, к себе домой. Там его ждали. На крыльце встретила мать Раюшки, баба Ася, тучная и медлительная. Вежливо так они поговорили. Она очень уважает защитников Родины, а он очень уважает ее дочь Раюшку.
А потом баба Ася выставила на стол бутылку водки, и уже дымилось мясо, и блестело сало в четыре пальца, а потом баба Ася внесла сковороду с яичницей, и яичница горела своими шестью солнцами.
В жизни Карпухин не видел такой еды. Ну и, понятно, никогда не ел.
Он стал все чаще и чаще приходить в дом на улице Холмистой.
Карпухин дослужил, потом стал работать плотником в домоуправлении, заканчивал вечернюю школу, через год родился сын Федя, жизнь пошла ровная, как ухоженное футбольное поле.
И не бедная пошла жизнь — даже когда все жили скудненько, Карпухины жили слава богу. И еды всегда по горло, и огород свой, и заработки неплохие. И мебель новая.
Вот их первая покупка — приемник «Балтика». Новую партию завезли. Соседи высовываются, с завистью смотрят вслед. Ну и штучка, кричат, так а сколько ламп? Будьте спокойны, отдыхайте в тени — много ламп. Сколько есть, все наши.
А когда приемник заиграл, Карпухин вышел в сад. Начиналось лето. Яблони цвели. Воздух прозрачен. Карпухин качнулся на носках, а потом врос в землю и почувствовал гулкость и твердость земли. Очень это хорошо, когда ты на земле хозяин. За огородом бы приглядывать как следует. И не худо бы сарай новый поставить. Ну, понятно, сначала старый починить.
Так а что еще человеку надо? Над головой не капает. Еда всегда будьте любезны. Мир в семье. Работа хорошая. Много ли человеку надо? Так бы и всегда было, и только бы ничуть не хуже.
Но на пятом году семейной жизни Карпухин стал чувствовать, что он уже наелся. Накушался. Сыт. Все есть. Скучно вдруг стало. И он начал искать друзей. И они всегда находятся, когда их ищешь.
Пришли отличные времена! Какие друзья были у Карпухина — будьте здоровы парни!