— Ну да, а армия будет спокойно наблюдать. Давайте, мол, ребята, этого за яйца повесьте, а туда бензинчику подлейте, — сказал Гранин.
— Да даже не в армии дело! — загорячился вдруг тихоня Фишнер. — Допустим даже, что этот блядский взрыв недовольства произойдет! Кто эти народные массы? Колхозники, шахтеры или почтальоны? Это же полстраны нужно перестрелять! Что вы думаете, все эти профессиональные дармоеды и бездельники, все эти инструкторы горкомов и инспекторы из обкомов, пропагандисты, агитаторы и массовики-затейники будут спокойно ожидать, пока их прогонят? Или просто члены партии, которые поближе к кормушкам? Да это же миллионы пышущих здоровьем мужиков! Попробуй их разгони! Да каждый из них отца своего зарежет, лишь бы не лишиться летних путевок и сидения в президиуме в рабочее время! Взрыв народного возмущения! Только эти долбоебы из Пекина и могут мечтать об этом!
— Да что там говорить! — сказал Казаков. — Они думают, что мы только и ждем этого взрыва, уссыкаемся от нетерпения… Погнали еще по одной!
Фишнер выключил транзистор…
— Зайди ко мне на минутку, Казаков! Поговорим насчет автомата, — громко, на весь штаб, сказал старший лейтенант Светлов, «Молчи-молчи», начальник Особого отдела.
В небольшом кабинете было не по-военному уютно. Шторы на окнах, старенький диванчик, цветок в горшке. В углу на табурете небольшой сейф. На чистом письменном столе два стакана, набитые десятками безукоризненно отточенных карандашей.
— Я тоже ломаю голову, кто мог это сделать? Не представляешь себе? Конечно, такое представить трудно, это чистейшее вредительство.
Старший лейтенант вынул из стола карандаш и начал его затачивать.
— Все это ерунда, мол, охотники на косуль с Калашниковыми ходят. Тут, знаешь, определенная часть населения вооружается совсем для другой цели. А наши солдаты иногда с ними пособничают… Может, Сон это сделал?
— Да что вы, он же в карауле на угольном складе был!
— Может, Студенников?
— Нет, что он, дурак, в своем карауле?
— Вот мы все говорим, говорим о бдительности, а как заходит вопрос о том, чтобы проанализировать действия своего подчиненного или товарища, так сразу отмахиваемся, что ты, он-то тут ни при чем… Это наша общая беда. Бдительность теряем… Казалось бы, пустяки, разговоры за бутылкой, обсуждение случайно услышанной враждебной передачи… Но на деле за этим кроется нечто большее… И иногда только мы способны правильно в этом разобраться, дать политическую оценку… При условии, конечно, тесной связи с людьми… Если есть желание помочь органам… В этом деле с автоматом я разберусь, найду концы. А тебя прошу, если что, на твой взгляд, покажется странным или просто необычным, ты понимаешь, ты человек грамотный… Прошу, заходи без стеснения, всегда буду рад. Дружба с нами никому не вредит…
Улыбнулся и добавил:
— Наша контора может быть полезна не только в армии! Ну, будем считать, знакомство состоялось! Не забывай о моей просьбе, Казаков. Иди, служи!
Фактор внезапности
Наводчик второго расчета надрывно кашлял, дергаясь и широко раскрывая рот. Над ним стоял капитан Кушник, вокруг кровати сгрудились батарейцы, серьезные и притихшие.
— Его надо в медсанбат, — говорили. — Смотрите, товарищ капитан, он же болен. Он всю батарею гриппом заразит.
Капитан Кушник, некрасивый человек с глубоко сидящими глазами, самый глупый и безобидный из командиров батарей, принимать решение не торопился. Он еще раз потрогал лоб больного.
— Температуры нет… В госпитале не примут, раз нет температуры… Начальник госпиталя приказал гнать всех на хер, у кого нет температуры… А температуры у него нет, твою гроба мать!
Солдаты зашумели. Коновалы в этом медсанбате, они и лечить не умеют. Какая очередь к доктору каждое утро! Хорошо, если попадешь к медику-лейтенанту, тот и лекарство может дать. А если сам майор на приеме, так тот только насмехается, нарисует зеленкой крест на животе и иди в казарму, здоров, на тебе дрова возить можно! Он только температуру признает, чтоб сачки не ходили, а госпиталь все равно набит придурками, фельдшера своих знакомых устраивают… А на фурункулы и не смотрит, никто из-за них шею повернуть не может.
— Тихо, салаги, раскричались тут! — прикрикнул Кушник. — Можно, конечно, потереть ему перцем подмышкой, сделать температуру… Да где его взять? Тоже не выход, растуды твою деда медного мать, майор унюхает, еще на губу его упечет… А в пятницу на боевые стрельбы едем, в рот тебе, чтоб голова не шаталась… Оверьянов приказал, чтоб весь личный состав на все сто процентов выезжал, все дурные и больные, никого не оставлять в казарме. Что ж делать, твою в милую душу мать?
Все обрадовались, вот это новость, на стрельбы, хоть вырвемся на пару недель из этой вонючей Ледяной!..
Три батареи, почти три десятка машин, с зажженными фарами, осторожно продвигались по узкой дороге между сопками.
Майор Оверьянов беспрерывно высовывался из кабины, оглядывал длинную колонну. Хоть бы доехали без происшествий, беспокоился, водители еще ни разу за руль не садились, хоть бы доехали. Он строго следил за скоростью, не больше тридцати километров в час…
В восемь утра Оверьянов торжественным и тихим голосом объявил тревогу минометным батареям. Он был несколько разочарован отсутствием фактора внезапности, хотя предупредил офицеров, чтоб не болтали в казармах об учениях. В полвосьмого батареи были уже одеты для дальней дороги, матрацы увязаны, большие треугольные футляры с дальномерами сложены у дверей.
Сейчас, по тревоге, водители побежали в парк заводить машины. Длинные цепочки артиллеристов, навьюченных матрацами, с вещмешками, автоматами и противогазами, с висящими на груди прицелами, буссолями и треногами потянулись к автопарку. Все было уложено заранее, и командиры батарей, с легким сердцем оставив своих лейтенантов командовать погрузкой, хлопотали возле автомашин.
На заводку давалось сорок пять минут, и норматив этот вызывал горькие насмешки дальневосточников.
Ах, мечтали все, пригласить бы этих мыслителей из Министерства обороны, придумавших эту смешную цифру, да пригрозить им переводом в Читу, если они не заведут машину за это время. Операция эта требовала много труда, искусства и удачливости.
Шоферы лежали в снегу под машинами, держа в руках пылающие факелы, отогревали дифференциалы и коробки передач. Солдаты таскали из бокса канистры с горячей водой, лили ее в радиатор, каждый раз сливая. Политое бензином горящее тряпье лежало на блоке цилиндров. Притащили аккумуляторы, их снимали с машин и прятали от мороза. Офицеры громко кричали никем не слушаемые советы.
— Что за дурость такая! — орал, бегая между машинами, лейтенант Петров. — Неужели нельзя залить антифриз! Как ее заведешь, если она три месяца простояла на сорокаградусном морозе!
— Учили тебя, учили, а толку нету! — раздраженно кричал капитан Синюк. — Напасешься ты на всех антифризу! Да еще есть дураки, которые пьют его, а потом кровью харкают!
В половине десятого дальний в ряду ГАЗ-66 взвыл и завелся. На лице комбата Кушника была написана великая гордость. Сразу же набросили трос, прицепили соседнюю машину. На прицепе, с некрутящимися колесами, она проехала несколько метров и завелась. Батарея первого батальона ликовала.
Через полчаса моторы всех автомобилей ровно урчали.
Возле штаба колонна остановилась. Оверьянов побежал доложить командиру полка. Тот вышел без шинели, сказать напутственное слово.
— Ну, как говорят, с Богом, артиллеристы! Все-таки первые боевые стрельбы, это событие для солдата! Да и для ваших командиров тоже. Чтоб все прошло без сучка, без задоринки! От вас зависит, как все будет. А то у нас как? Сами же создаем трудности, а потом успешно преодолеваем! Водители, слышите, осторожно на дорогах, не поубивайте мне славных минометчиков! Давай, Оверьянов, командуй по машинам!
Колонна тронулась. Солдаты, зарывшись в матрацах, с веселым смехом открывали тушенку из неприкосновенного запаса…
Великолепное подспорье
— Подъем! — что есть мочи заорал Казаков. — Подъем, минометчики!
— Чего орешь? — ответили из дальнего угла казармы. — На дворе темно еще…
Лейтенанты ходили между кроватями, полушутливо толкали спящих, сдергивали одеяла.
Громадная казарма Учебного центра вместила три батареи минометчиков, батарею «Град» и еще несколько десятков солдат из никому не известных подразделений. Двухъярусные, как везде, койки, табуретки, неяркие лампочки. Офицеры жили в соседних, на десять кроватей, комнатах.
После завтрака построились во дворе. Большой дом — основная казарма, столовая, несколько построек. Машины и минометы выстроены на обширнейшей, в глубоком снегу, поляне, чуть в отдалении. Покатые, поросшие лесом сопки, за ними, где-то внизу, город Белогорье. Снег немыслимо блестел, глаза слезились. От мороза слипались ресницы, люди дышали через нос, опасаясь обжечь морозным воздухом легкие.
Солдаты были похожи на пингвинов.
Одежда не давала возможности вытянуть по швам руки, они висели в воздухе, не касаясь корпуса. Завязанные шапки, на них каски. Валенки. Чтобы снять заброшенные за спину автоматы, надо было долго извиваться и подпрыгивать. Белье, обвернутые газетами колени и бедра, сверху хлопчатобумажное обмундирование, поверх ватные брюки и телогрейка, с невероятными усилиями натянутые шинели. Оверьянов сам наблюдал за одеванием, понимал, пробыть пять часов в поле на пятидесятиградусном морозе не просто. Упаси Бог, пообмораживаются, пусть уж напяливают все, что есть…
Офицеры были в полушубках.
Неделя прошла быстро.
С утра отъезжали на несколько километров. Из кабины передней машины Алексеев махал флажком, небольшая колонна приостанавливалась, шоферы включали второй мост, понижали давление в шинах и веером разъезжались по заснеженному полю. Казаков, зачерпывая валенками снег, бежал устанавливать буссоль. Коровин и Курко размахивали флажками, указывали огневую позицию. Минометы отцепляли, машины, по бампер в снегу, отъезжали в сторону, наводчики бросались к прицелам.
— Плохо! — кричал командир батареи, глядя на секундомер. — Медленно очень! Давай еще, епи твою мать!
Батарея выезжала на дорогу, через сотню метров все повторялось.
На третий день этот маневр продемонстрировали Оверьянову. Солдаты старались, майор остался доволен.
— Здесь тебе делать нечего, Алексеев, — сказал он. — Лейтенанты без тебя справляются. С завтрашнего дня мы с тобой будем задачи решать, готовиться к стрельбам. Проверяющим будет начальник артиллерии дивизии. Должен приехать.
Занятия продолжались без командира батареи. Целыми днями тренировались в наводке, беспрерывно меняя прицелы и ориентиры. Рукавицы мешали наводчикам, они крутили колесики прицелов голыми руками. На морозе руки мгновенно немели, их засовывали за пазуху, совали под шинель, зажимали между ног. Несколько человек подморозили скулы и подбородок, коричневые пятнышки — следы обморожения — мазали вазелином для смазки прицелов.
В стороне от минометов, в поле, разбивали большую палатку, затапливали самодельную печку-буржуйку. Становилось жарко, выходить наружу не хотелось. Отогревались повзводно, люди старались все дольше и дольше побыть возле печки, оставшиеся на морозе нетерпеливо ругались, шутливо причитали и жаловались на судьбу. В конце концов наловчились набиваться в палатку чуть ли не всей батареей.
Одно плохо — участились приезды Оверьянова. Неуклюже вылезая из машины, он сразу же начинал громко ворчать. Следом за ним плелся капитан Алексеев, вполголоса разделял возмущение начальника. Артиллерийские задачи требовали концентрации внимания, и широко известно, каким великолепным подспорьем в этом случае является перцовка. Она продавалась в столовой в Белогорье. Опьяневшие к полудню, майор с капитаном решали расшевелить подчиненных, чтоб чувствовался контроль.
Выдыхая соблазнительный запах перцовки, Оверьянов начинал наводить порядок.
— Чем занят личный состав? Доложите, лейтенант! Почему у вас люди сидят у печки? Немедленно приступайте к занятиям! Гоните всех с обогревательного пункта! Алексеев, надо вообще прикрыть эту богадельню! Ты видишь, солдаты отлынивают от минометов! — ворчливо покрикивал майор.
Капитан что-то невнятно произносил, соглашался, не порядок, конечно.
— Курко, запомните, вы отвечаете за боевую подготовку взвода! — строго говорил майор.
Исполнительный Курко суетливо бежал к своим солдатам. Он очень переживал, боялся, что Оверьянов подорвет свой командирский авторитет.
Однажды с ними приехал капитан Кушник, как обычно, значительно более, чем другие, пьяный. Он был полон рвения, несмотря на то, что его здесь ничего не касалось, иди в свою батарею и там разоряйся.
— Что это там у вас, твою распрекрасную мать, буссоль стоит так близко от позиции? — он имел неосторожность обратиться к Коровину.
Тот психанул.
— Тебя не спросил, хер моржовый с бубенчиками! Сваливай отсюда! Тебя здесь не хватало, суешь свой нос не в свою жопу! — раскричался Коровин.
— Кушник, лейтенант Коровин, прекратите! — переполошился Оверьянов. — Что вы перед солдатами скандалы устраиваете! Не горячитесь, Коровин, — он перешел на полушутливое ворчание. — Вы знаете правило? Артиллерийский офицер должен быть всегда гладко выбрит и слегка пьян!
— Слегка пьян… Чего он тут развонялся! — успокоился Коровин…
Гном
Снежный буран продолжался второй день. Не то что в поле, в столовую пробивались с трудом, сквозь плотную массу мелкого снега. Ветер налетал вихрями, шквалами, дикими порывами. Где-то в стороне он набирал силу, раскручивал все сильнее и сильнее полосы снежной пыли, глубоко вздыхал и, накопив мощь, резко, внезапно налетал. Звенели стекла, вздрагивали люди и начинали раскачиваться лампочки под потолком. К ночи становилось жутковато…
Спать рано, говорить не о чем, лейтенанты сидели на кроватях.
Курко читал книгу без обложки, нашел в казарме. Какой-то человек с французским именем шестую страницу размышлял о своей любви к Эмилии.
Батов, по обыкновению, причесывался.
Панкин пришивал подворотничок.
Теличко писал письмо.
— Меня солдаты на политзанятиях спрашивают, что такое оппортунизм? — неожиданно сказал Батов. — Мол, пишут везде и говорят всегда, а что это такое? А я откуда знаю, говорю. Кто не коммунист, тот оппортунист, так по-моему…
— Не бери дурное в голову! — засмеялся Курко.
— Нет, без балды! — обрадовался найденной теме Батов. — Они меня, бляди, заябывают вопросами, чувствуют, что я в этом деле не тяну… То с этими черными… Говорю им, в Южной Африке фашизм, негры, значит, недовольны, ширится народно-освободительное движение, жгут там чего-то… А меня спрашивают, как же их не убивать, если они на голову садятся? С ними только так и надо. Были у нас в городе негры, студенты, наглые страшно… Вот и выкручивайся.
— А ты им скажи, учитесь, мол, интернациональной дружбе у наших руководителей, — вставил Петров. — Они по телевизору такие засосы отваливают всяким черным! Ни одного случая не упускают.
— Ох, подхватят, бедолаги, какой-нибудь триппер, потом хлопот не оберутся! — сказал Казаков.
— Это профессиональный риск, — сказал Панкин. — Для нас стараются, с воспитательной целью.
— Одни воспитатели кругом… — буркнул Коровин. — Ты посмотри, вот тебе Петя Кушник, ничтожество, хоть и безобидный, а он тоже воспитатель…
— Больше всего мне нравится, когда говорят, что солдат надо воспитывать! При этом предполагается, что воспитатели — это все, кто старше по званию. И мы в том числе. Будь ты пьянчугой, дураком, блядуном, лентяем, трусом, — все равно, ты воспитатель! Это я или ты воспитатель? Или бзделоватый Алексеев воспитатель, или Синюк? Не говоря уже о Кушнике… Никто не спросит, почему одни обязаны воспитывать других? Меня, например, почему должен воспитывать какой-нибудь дурак, вроде майора Курицына? Что он, больше меня учился, больше книг прочел, больше с интересными людьми говорил или его душевные качества несравнимо выше моих? Неясно… Раз он майор, значит он мой воспитатель… Или возьмите Оверьянова! — горячился Толя Теличко.