– Почему именно я сделалась жертвою неистовой злобы русских? – недоумевала Анжель, и маман, брезгливо поджимая губы, уведомляла, что Анжель еще в девичестве весьма несдержанно вела себя с неким русским вертопрахом, настолько диким и необузданным, что даже родная мать выгнала его из дому. Этот разбойник соблазнил Анжель, а потом отказался жениться, возомнив, что она и без того всегда будет с радостью удовлетворять его низменные потребности. Когда великий Наполеон покорил Россию, развратник отправился в армию, а воротясь, нашел Анжель замужем – и поклялся осквернить ее и отомстить всему семейству д’Армонти, что ему вполне удалось сделать!
– Отомстил ли Фабьен негодяю, поругавшему мою честь? – гневно воскликнула Анжель – и тут же поняла, что вот этот-то вопрос задавать не следовало, так помрачнело лицо Фабьена, так разъярилась маман, таким количеством упреков осыпала она Анжель.
«Зачем же он на мне тогда женился, коли я так нехороша?!» – чуть не выкрикнула в обиде Анжель, но поостереглась. Конечно, Фабьен женился против воли матери, хотя к чему это? Какие такие супружеские радости он обрел? Анжель по ночам, пытаясь ублажать мужа, чье мужское достоинство восставало за ночь до пяти раз, да что толку, коли он сникал, едва соединившись с женою, и плакал от бессилия и неудовлетворенности, и принуждал ее снова и снова возбуждать его, да все опять кончалось пшиком, – так вот, по ночам, вконец умаявшись, Анжель иной раз позволяла себе вообразить, каков был мужчина тот русский злодей, что лишил ее невинности, а потом подверг насилию. Однажды она проснулась от собственных блаженных стонов и была несказанно изумлена, обнаружив, что любострастничает сама с собою: ей снилось, что некто невидимый страстно ласкал языком и пальцами ее естество, доведя ее во сне до мучительно-радостных содроганий. Распаленная, она попыталась утишить свой жар с мужем, позволив повторить эти смелые ласки. Бог ты мой, что тут было!..
– Ты вспомнила? – яростно кричал Фабьен – так, что разбудил графиню, спавшую за перегородкой в той же избе. – Что ты вспомнила? Говори? Говори, ну?!
Тогда он впервые ударил Анжель. Она рыдала безудержно, ничего не понимая, в чем провинилась... И с тех пор эти опасные сны больше не посещали ее, хвала Пресвятой Деве.
А тот... чудовище-русский... он иногда мелькал в сновидениях: широкие плечи, стремительная походка, растрепанные светло-русые волосы. Но она так и не видела отчетливо его лица, и только иногда проблескивала улыбка и сияли серые глаза... Ох, какие ласковые глаза!
Но зачем бы Фабьен и маман стали лгать Анжель? Она должна верить им! А снам верить нельзя. Вот ведь иногда мучает Анжель кошмарное видение: человек с отрубленной головой делает три шага – и выходит из глубокой тьмы на слепяще-яркий лунный свет, и воздевает руки, словно зовет кого-то на помощь, и рушится наземь – и Анжель просыпается от своего крика...
Но это было давно, еще в самом начале пути. Тогда она боялась мертвых, немного их валялось при дорогах; ну а потом, по мере того как свирепела зима и смелели русские казаки, их становилось все больше, и Анжель привыкла к торчащим из сугробов оледенелым конечностям. Тот, обезглавленный, больше не возникал в ее сновидениях. Анжель привыкла видеть кровь, раненых и умирающих; сердце ее застыло; оголодавшая плоть устала страдать; жизнь едва теплилась в ней... Потому она и смотрела неподвижными глазами в заснеженную даль, словно и не слышала за грохотом канонады одиночного пистолетного выстрела, прервавшего жизнь графа Фабьена д’Армонти и сделавшего ее вдовой.
* * *Анжель думала, что судьбой ей предопределено застынуть в этом перепаханном ядрами сосновом лесу, но графиня наконец, тяжело поднявшись, побрела вперед, даже не глянув на мертвого сына. Анжель прикрыла тело Фабьена тремя траурно-зелеными сосновыми лапами, а потом, увязая в сугробах, пустилась догонять маман, недоумевая, куда это она так вдруг заспешила. Впрочем, алое закатное солнце уже почти сползло в мглистые тучи, так что пора было подумать о ночлеге.
Ах, как ей хотелось все время есть! Голодный озноб непрестанно сотрясал ее тело, и она дивилась графине, которая даже из своей скудной доли половину отдавала Фабьену. Анжель завидовала ему – не только из-за лишней ложки несоленой каши, ломтя мерзлого хлеба, куска плохо вываренной конины, а из-за той истинной, всепоглощающей любви, которой любила мать своего сына.
Что же сделалось с нею от страшного потрясения, если, даже не закрыв мертвому сыну глаза, она ринулась на запах дыма – костра, еды?!
Да еще и неизвестно, пустят ли их к огню. Все-таки Фабьен чего-то стоил, если мог сносно устраивать на ночлег обеих своих женщин и раздобывать им какой-никакой кусок у мародеров...
Чем ближе женщины подходили к костру, тем резче становился запах жареной конины. Анжель скрутило приступом голодной тошноты, и она едва не зарыдала, когда здоровенный кавалерист лениво поднялся и шуганул от костра графиню д’Армонти, словно приблудную собачонку. Но маман проглотила обиду молча и побрела к другому костру; Анжель, еле передвигая ноги, побрела за ней, чтобы увидеть, как она снова убралась от второго, третьего, четвертого костра...
Ну что ж. Теперь надо подождать, когда у маман кончится терпение и она решится залезть за пазуху, где пришит был объемистый кошель с золотыми монетами и драгоценностями: этот немалый запас графиня расходовала крайне бережно, ибо не хотела явиться во Францию нищенкой, он и позволил им до сих пор не умереть с голоду.
Вот графиня приблизилась к новому костру. Анжель видела, как один из сидевших у огня взял горящую ветку и близко поднес к лицу графини. Маман замахала руками, а потом повернулась в сторону Анжель, и та даже на расстоянии почувствовала на себе внимательные взгляды сидевших у костра мужчин.
– Иди сюда, Анжель! – крикнула графиня. – Да побыстрее, если хочешь, чтобы нам достался хоть кусочек!
При упоминании о еде ноги Анжель сами собой понесли ее к костру. Стоило ей подойти, как высокий плотный мужчина приблизил к ее лицу факел, но она даже не почувствовала опаляющего дыхания огня, ибо во все глаза смотрела в котелок, где пузырилось густое белое варево. Это была мука, без соли и жира, просто сваренная в воде. Вкус ее не назвал бы приятным даже умирающий с голоду, и все же Анжель сейчас не отказалась бы от нескольких ложек мучной похлебки.
Ее усадили поближе к огню, сунули в руки ложку и дали еще кусочек снаружи обгорелого, а внутри полусырого мяса. Анжель с ожесточением жевала его и в конце концов почувствовала себя почти сытой.
Графиня о чем-то переговаривалась с тем человеком, который освещал их факелом. И Анжель сквозь свое полусонное, полусытое оцепенение улавливала обрывки фраз.
– Это непомерная цена! – горячилась маман. – Ужин-то был не ахти какой!
– То-то вас, сударыня, невозможно было за уши от него оттащить! – усмехнулся мужчина.
От звука его голоса дрожь ужаса пробежала по спине Анжель. Голос был груб, неприятен, но ей не хотелось думать о неприятном, поэтому она уставилась в костер. Вот мелькнули перед нею чьи-то ласковые серые глаза – Анжель улыбнулась, вот проплыло в клубах дыма мертвое, присыпанное снегом лицо Фабьена – Анжель затрепетала, застонала во сне...
– По рукам! – вдруг громко произнес мужчина, и Анжель испуганно вскинулась. – Ты будешь получать еду каждый день, если сумеешь меня найти!
И, гробовым смехом заглушив возражения графини, он вскочил и ринулся в сторону, волоча за собою Анжель.
Ужас от того, что предстояло уйти от этого живого огня, был настолько силен, что Анжель начала упираться – слабо, но достаточно ощутимо, чтобы мужчина повернулся к ней.
Его недобрая улыбка заставила ее затрепетать, черты его чумазого лица показались ей ужасными, а взгляд маленьких темных глаз – злобным, как у зверя.
Анжель решила, что он сейчас ударит ее, но мужчина усмехнулся:
– А ведь ты права, клянусь ключами святого Петра! Почему нам нужно уходить с этого тепленького местечка? В конце концов, это я развел огонь – значит, он мой!
И он с грозным видом повернулся к трем сотоварищам.
– Ну? Чего уставились? Зря смотрите, вам ничего не перепадет.
– Ну вот, я так и знал! Московский купец! – простонал один из них и едва успел отпрянуть, когда огромный кулак придвинулся к его лицу:
– Только посмей еще раз назвать меня так, merde![32]
– Это несправедливо, Лелуп! Все-таки мы все хотим того же! – воскликнул другой солдат, не сводя с Анжель жадного взгляда.
– Что? Ты еще не забыл слов egalite, fraternite, liberte[33], под которые так и летели наземь головы аристократов? – хохотнул Лелуп[34] («Волк! Его имя – Волк!» – содрогнулась Анжель). – Но мы не на баррикадах сейчас. Убирайтесь от костра, живо. Разведите свой. А чтобы высечь искру, возьмите с собою эту старуху. – Он с усмешкой глянул в сторону графини.
Черные глаза свекрови сверкнули так яростно, что Анжель на миг почувствовала себя отомщенной. Обрадованные солдаты схватили графиню за руки и за ноги и утащили куда-то в темноту, откуда вскоре раздались жуткие ухающие звуки, заставившие Анжель похолодеть.
Между тем Лелуп развязал свой тюк и бросил на сосновые ветки два или три плаща, попоны, одеяла, а потом схватил Анжель и швырнул ее на это ложе с такой бесцеремонностью, словно она тоже была подстилкой – всего лишь еще одной подстилкой.
Потом он рухнул на нее, задрал ей юбки. Ощутив его близость, ошеломленная Анжель выкрикнула имя – она не знала, чье это имя, но в нем воплотилось все самое ужасное и постыдное в ее жизни... В той, прошлой, забытой жизни.
– Моршан! – закричала она.
И тотчас поперхнулась, ибо тяжелая рука легла ей на горло.
– Забудь о нем. Скажи: Лелуп... Ну!
Рука надавила сильнее, и Анжель, задыхаясь, прохрипела:
– Ле-лу-уп...
– Вот так, – удовлетворенно выдохнул он, с такой силой вдавливая в нее свое мужское естество, словно сваи забивал.
Анжель захлебнулась криком, слезы лились неостановимо... На ее счастье, изголодавшийся по женщине Лелуп насытился удивительно быстро. Он скатился с Анжель, продолжая, однако, крепко держать ее.
– Только посмей шевельнуться, – услышала она, засыпая. – Твоя мать продала мне тебя за сегодняшний ужин. Ничего, держись за меня – может, жива останешься!
И он захрапел, не ослабляя своей железной хватки.
2
Русские амазонки
Через день Анжель возненавидела Лелупа. Еще через день она продала бы дьяволу душу, лишь бы избавиться от него. На третий день она готова была умереть для этого.
Нрав, поступки, лицо, фигура, голос – все в нем было гнусно и отвратительно.
Более того: его ненавидели даже те, с кем вместе он мародерствовал. Когда Анжель узнала, что Лелуп принадлежал к старой гвардии Наполеона, был с ним еще в Египте, то поразилась, сколь низко ценится во французской армии славное боевое прошлое.
Многие солдаты откровенно высказывались, что если бы в день Бородинского сражения император двинул на смену усталым войскам свою свежую гвардейскую кавалерию, то исход сражения был бы другой и русская армия была бы полностью уничтожена. Но император хотел вступить в Москву со своей гвардией, столь же многочисленной, как и при ее выступлении из Парижа.
В Москве гвардия всем завладела, отодвинула всех прочих и жила в полном довольстве, так как после пожара, вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жители припрятали провизию, вина и вещи; и они открыли для своих же, французов, торговлю чем только можно. Это настроило против них всю армию, которая в насмешку называла их «московскими купцами» или «московскими жидами». Неприязнь эта сказалась во время отступления, и солдаты за все злоупотребления гвардии жестоко отомстили «московским купцам». Отставая от своего корпуса, что случалось с воинами и других частей, гвардейцы были совершенно одинокими, и отовсюду, куда бы они ни пристраивались – к костру или какому-либо приюту, – их грубо отгоняли.
Однако Лелупа прогнать никто не мог, потому что он увел с собой из Москвы маленький фургончик, куда успел загрузить множество продуктов – от галет до рома и вина.
Кроме этого, он раздобыл себе кучу русских мехов, да вот незадача – русский снаряд уничтожил «склад» Лелупа, и теперь весь его припас умещался в двух вьючных мешках; однако в условиях отступления и это было настоящее сокровище, позволявшее ему диктовать свои законы на привалах и даже время от времени покупать себе женщин. Анжель случайно узнала, что была четвертой в этом походном гареме, однако все ее предшественницы умерли, не снеся то ли тягот пути, то ли неизбывной ненависти Лелупа ко всему миру. Анжель чувствовала, что вся гнусность натуры Лелупа ею еще не познана, самое страшное впереди... Так оно и произошло.
* * *День с утра до полудня был ясный и даже теплый, однако достаточно было одного сильного порыва ветра, чтобы тотчас зима, в который раз уже, дала понять, что в этой стране она истинная хозяйка, суровая к незваным гостям. Все ждали чего-то ужасного – и внезапно разыгрался буран.
Многие сходили с дороги, ложились прямо в сугробы, закутавшись с головою в плащи и шубы, надеясь переждать русскую пургу, как некогда пережидали аравийские песчаные бури. Таким уже не суждено было подняться! Самые упрямые и сильные брели по сугробам, силясь разглядеть за снеговой завесою подобие человеческого жилья. И вершиною счастья было увидеть блокгауз.
При победоносном наполеоновском марше для обеспечения тыла через каждые двадцать-тридцать верст были устроены этапы: на площади, огороженной рвом и забором, возводились бараки, то есть блокгаузы. Такой-то блокгауз и высматривал сейчас с надеждою всякий глаз.
Бредущая среди небольшой группки сотоварищей и прихлебателей Лелупа Анжель все чаще чувствовала под ногами не утоптанный твердый зимник, а рыхлые сугробы. Она понимала, что они сбились с дороги, да и другие понимали, но все послушно брели за Лелупом, который, ведя в поводу навьюченного коня, все круче забирал в дремучую чащобу, и вдруг из метели выступили темные бревенчатые стены, иссеченные снегом, и все наконец увидели то, что давно уже высмотрели волчьи глаза Лелупа, а может быть, почуял его звериный нюх: убежище!
Однако это был не блокгауз. Строение оказалось русской церквушкою, каких немало пожгли эти люди – ну а если не пожгли, то беспощадно осквернили.
– Allons, enfants de la patrie![35] – с издевкою в голосе пропел Лелуп и первым вошел в широкие двери.
Страха, усталости, печали – как не бывало! Все с наслаждением отряхивали с одежды снег, раскладывали для просушки вещи, тащили для растопки деревянные раскрашенные доски с ликами русских святых.
Анжель знала, что эти доски называются иконы, что русские поклоняются им, и испытывала какое-то странное тревожное чувство, когда смотрела на них. Она понимала: эти диковинные доски нельзя жечь! Богу, который еще властен в этих стенах, сие вряд ли придется по нраву!
Впрочем, Богу тут уже не оставалось места. Следы на полу и на стенах, общая картина человеческой мерзости ясно указывали, что тут ставили лошадей, забивали птицу и скотину, извергали нечистоты... Казалось, нельзя здесь найти незагаженного уголка, и Анжель с тоской в глазах бродила по церквушке, ощущая страшную тяжесть на сердце и мысленно прося у кого-то прощения.
Вдруг на закопченной стене мелькнуло светлое пятно. Анжель увидела косо прибитую иконку с изображением женщины в серебристо-белом одеянии, с младенцем на руках. Анжель вдруг безотчетно подалась вперед, прижалась губами к ручке младенца и, только отстранившись и осенив себя троекратным крестом, удивилась своему поступку. Крестилась она справа налево, а пальцы ее руки были сложены щепотью, но отнюдь не в два перста, как крестились французы. Верно, это память о русском воспитании, подумала Анжель и неприметно прикрыла икону грязным лоскутом, валявшимся на полу.