В голосе Полякова отчетливо прозвучала горделивая нотка. Русанов глянул на него исподлобья. Да, репрессии на заслуженных большевиков обрушились в последние два года очень серьезные. Два огромных дома на улице Лядова, в прошлом Большой Печерской, называвшиеся в обиходе Домом политкаторжан или Домом старых большевиков, изрядно опустели в последнее время. Одними из первых жертв стали именно латыши – бывшие энские чекисты.
Сам он, если честно, ровно ничего против этого не имел, потому что «красные латыши» заработали в Энске печальную славу своей отъявленной жестокостью, которую вполне можно было бы назвать зверством.
– Конечно же, нет смысла отрицать, что Верин общался со многими из них, поскольку сам был временным выездным комиссаром чрезвычайки. Видимо, уже тогда его завербовали наши враги и дали время спокойно внедриться в советские органы власти, – продолжал Поляков.
– Ну, не знаю, – пробормотал Александр Константинович. – Не знаю, кто и когда его завербовал и завербовал ли вообще. Мне кажется, Верин ни в чем таком не замешан. Во всяком случае, в группе латышских националистов под моим руководством он точно не состоит, потому что, во-первых, никакой такой группой я не руковожу, а во-вторых, ее вообще не существует.
– Вы, конечно, ошибаетесь, – авторитетно заявил Поляков. – Советую вам хорошенько подумать. Вы можете, если хотите, написать, что не вы организатор группы, а Верин. Не торопитесь, подумайте! Вот, оставляю вам список и бумагу. Через полчаса я вернусь, а вы хорошенько напишите то, что я вам посоветовал.
– Я не напишу ничего, – покачал головой Русанов. – Вы хотите, чтобы я признал себя не только контрреволюционером, но и подлецом? Я этого не сделаю.
– Не торопитесь, в одиночестве подумайте и взвесьте все, – повторил Поляков, поднимаясь и пристально глядя на Русанова своими очень темными, спокойными глазами. – Я вернусь через полчаса.
Он вышел, притворив за собой дверь, однако не разрешив Русанову сесть.
Ну ладно, ничего, он насиделся за эти дни в камере, а за эти ночи так належался на цементном полу, что все кости ноют. Как-нибудь постоит.
Напротив Русанова находилось зарешеченное окно, в которое был виден край двора. На улице вовсю светило солнце, и на асфальте причудливо мельтешили человеческие тени.
«Что они там делают, интересно? – подумал Русанов. – Пляшут, что ли?»
Не сдержав любопытства, он шагнул вперед и увидел во дворе спортивного вида человека в форме НКВД, который инструктировал целую группу молодых людей. Они тоже были в форме и чем-то неуловимо походили друг на друга. Русанов разглядел среди них одного из тех «молотобойцев», которые оставили у него по себе такие сильные воспоминания. Очевидно, это был очередной набор «мастеров кулачного боя», которым инструктор показывал приемы избиения заключенных.
«Интересно, где их берут? – подумал Русанов, хотя на самом деле вопрос интересовал его меньше всего. – В каких-нибудь боксерских секциях, наверное».
Он продолжал бездумно смотреть во двор, наблюдая за тренировкой, и даже вздрогнул, когда за спиной открылась дверь. Полчаса прошло? Вот те на, как быстро.
– А что же вы стоите, как белогвардейский офицер на допросе в каком-то фильме, не помню? – удивленно спросил Поляков, проходя к столу. В руках (Русанов обратил внимание, что ссадины на костяшках были смазаны йодом) у него была точно такая же серая папка, как та, что лежала на столе. – Почему не сели? Наверное, устали?
Русанов пожал плечами.
Глупо получилось. Ноги устали, да, но ему и в голову не пришло сесть без разрешения следователя.
Боялся, значит…
Быстро же его тут построили!
– Садитесь, прошу вас, – очень вежливо произнес Поляков и сам опустился на стул. – Ну как, подумали?
– Да что думать? – вздохнул Русанов и тоже сел. – Ни к каким латышским националистам я не имел отношения и не буду иметь. У меня нет причин обожать товарища Верина, однако я и его не могу обвинить в связях с буржуазной Латвией.
– А в хищении социалистической собственности в особо крупных размерах и связях с эмигрантскими кругами вы его сможете обвинить? – спокойно спросил Поляков, и Русанов опять уставился на него изумленно:
– А это с чего?!
– Да с того, что за границу после революции переместились очень многие главари энских эсеров, к которым, как нам известно, в четырнадцатом году принадлежал товарищ Виктор, он же Бориска, он же Мурзик, назвавшийся теперь товарищем Вериным. Вы ведь прекрасно знаете весь его «послужной» список, верно?
Русанов опустил глаза.
– Не запирайтесь, – добродушно посоветовал Поляков, открывая принесенную папку. – Нам все известно. Настолько подробно, что даже нет нужды спрашивать вас. Дело в том, что сохранились все архивы сыскного отделения полиции. Это отделение с января 1913 до марта 1917 года возглавлял некто Смольников, впоследствии убитый возмущенными народными массами. Ему помогал агент Охтин. И вы находились с этими двумя охранниками царского режима в самых близких отношениях. О, конечно, вы скажете сейчас, что вами владел чисто профессиональный интерес, что вы участвовали в их розыскной работе как репортер «Энского листка», однако, насколько мне удалось выяснить, ни одного материала о ходе охоты сыскного отделения за так называемым Мурзиком не попало на страницы газеты. Прошли только ваши репортажи о посещении переписчиками Андреевского ночлежного дома да о сахарных бунтах в Сормове. Это было осенью шестнадцатого года. Вот и все. Однако, судя по архивам Смольникова, вы в сыскном отделении дневали и ночевали. Работали, так сказать, не за страх, а за совесть на царскую охранку!
«Какие архивы? – мрачно подумал Русанов. – Какие еще архивы Смольникова?! Георгий Владимирович дневник вел, что ли? Ах ты, как неудачно… Вот обвинение так обвинение. Это штука серьезная, в самом деле серьезная. Всех полицейских, городовых, всех сотрудников прежних карательных и сыскных органов давным-давно выловили и отправили, как говорят в Одессе, в штаб Духонина. А проще выражаясь – поставили к стенке. И если они пришьют мне осведомительство, будут добиваться признания в тесном сотрудничестве со Смольниковым, я пропал… Тем паче что последнее правда!»
– Насколько мне известно, – произнес Александр сдавленно, – охранкой или охранным отделением называли жандармское управление. А сыскная полиция, по сути, та же милиция, охрана правопорядка, уголовный розыск.
– Но прежде всего царская полиция, – уже без всякого добродушия, выделив голосом слово «царская», проговорил Поляков. – Поэтому не прячьтесь за терминологией, она вам не поможет. Тем паче что глупо отрицать: за группой эсеров товарища Павла и помогавшего ему товарища Виктора охотилась в те годы именно сыскная полиция.
– Ну и что? – с непонятным упорством проговорил Русанов. – Все началось с расследования попытки ограбления Волжского промышленного банка, в котором участвовал Мурзик, в смысле, товарищ Виктор. Конечно, то был политический экс, но уголовная полиция этого не знала. Искали грабителей, а случайно вышли на эсеровскую конспиративную явку на Канатной улице.
– Вы были в то время хорошо знакомы с Мурзиком, или товарищем Виктором?
– Мы были лютыми врагами, – пожал плечами Русанов. – Кстати, если эсеры в то время и были временными союзниками большевиков, то теперь они давно зачислены в разряд врагов. И если мы враждовали с Мурзиком не на жизнь, а на смерть (он несколько раз пытался меня убить, чему вы вполне можете найти доказательство в так называемых архивах сыскного отделения), то это заслуживает всяческого поощрения с точки зрения текущего момента.
– Не увиливайте, – холодно взглянул на него Поляков. – Так или иначе, вы тесно сотрудничали с защитниками прежнего режима. И сами, конечно, понимаете всю серьезность такого обвинения. Это, знаете ли, не латышские националисты и не та чушь насчет первомайской демонстрации, которую вам пытался инкриминировать мой предшественник, а вещь серьезная и, главное, легко доказуемая.
Русанов настороженно глядел на него, изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица.
– Дело не только в архивах Смольникова, – сказал Поляков. – Дело в том, что здесь, в Энске, проживает один из его прежних и самых близких сотрудников. Разумеется, под чужим именем. Он совершенно убежден, что надежно обрубил все концы и обезопасил себя со всех сторон. На самом деле за ним идет постоянная слежка с целью выяснения всех его связей. Его арест – вопрос нескольких дней. И в тот день, когда в этом кабинете на очной ставке с вами появится бывший агент сыскного Охтин…
– Охтин?!
Русанов даже задохнулся от неожиданности.
Охтин! Неужели он жив? Неужели остался в Энске? Какая неосторожность, какая глупость, ведь здесь его каждая собака знала в лицо!
Шурка в свое время был совершенно убежден, что Григорий Алексеевич ухитрился скрыться из госпиталя и бежать в Самару или в Казань. Он мог погибнуть, мог уйти в эмиграцию или затаиться где-то в России с чужими документами. Но ради чего ему понадобилось вернуться в Энск? Это же самоубийственно для него. И убийственно – убийственно опасно! – для его бывшего приятеля, Шурки Русанова…
Или Поляков врет? Берет на пушку?
Может быть. А может быть, и правду говорит: уж больно торжествующим огнем горят его темные глаза!
– Да, Охтин. Вижу, вспомнили бывшего друга? – ехидно улыбнулся Поляков.
– Никакими друзьями мы никогда не были… – начал было Русанов, но Поляков резко перебил:
– Глупо отрицать. Глупо упорствовать. Единственное, что вы можете сделать, – признаться во всем. Ведь когда я устрою вам очную ставку с Охтиным, поздно будет писать признательные показания, гражданин Русанов. Вы упустите свой шанс!
– Ну, предположим, я не стану отрицать того, что провел несколько дней в сыскном отделении, потому что и в самом деле собирался написать несколько репортажей для уголовной хроники «Энского листка», – с досадой сказал Шурка. – И что? Какое это имеет отношение к связи Верина с главарями эсеровской эмиграции?
– Ровно никакого, – согласился Поляков. – Но только на первый взгляд. На самом деле речь идет всего лишь о разных точках зрения. На текущий момент, как вы изволили выразиться, можно посмотреть по-разному. Что нам важнее сейчас? Уличить человека в каких-то прошлых ошибках, о которых он и сам давно забыл и которые, скажем прямо, никакой опасности для нас сейчас не представляют? Или вскрыть готовящийся эсеровский, финансируемый из-за границы заговор, во главе которого, оказывается, стоит известное в городе, очень значительное лицо? Мне лично вторая точка зрения представляется приоритетной, я бы хотел, чтобы и вы прониклись ее важностью.
– А в чем все же это должно выразиться? – напряженно спросил Русанов.
– Вы не понимаете? – приподнял свои ровные, красивые, поистине соболиные брови Поляков.
– Нет.
– А между тем все очень просто, – мягко пояснил Поляков. – Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно о существовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисовать подробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена его сообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близко общается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забыли или фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню. Так что все просто, Александр Константинович. Все очень просто. Кстати, я готов дать вам время подумать. Недолго, еще полчасика. Но уж потом, извините, упорствовать в своих заблуждениях не советую. Мне ваше признание, откроюсь уж вам, архинеобходимо. И чтобы получить его, я пойду на многое. Не побоюсь руки запачкать.
– Они у вас и так грязные, – с кривой улыбкой сказал Русанов, и в душе у него что-то ухнуло от мгновенного промелька страха: что он говорит?! – Вы землю с утра копали, что ли?
Поляков мельком взглянул на свои руки, и странная усмешка прошла по его лицу:
– А вы приметливы… Нет, землю я не копал и никого живьем в нее не зарывал – вы ведь что-то подобное имели в виду? Просто мотоцикл забарахлил, когда я ехал на работу, пришлось останавливаться, чинить. Вот и все.
«Нет, это у него не машинное масло, – подумал Русанов, – а давно въевшаяся грязь. Ведь даже если бы и перемазался человек машинным маслом, что, потом, придя на службу, не мог их вымыть, что ли? Да черт, дались мне эти его руки?! Чего я к ним привязался?!»
И вдруг он понял. Руки у Полякова были необыкновенно изящной формы, узкие, с длинными пальцами, с красивой формы ногтями. О да, ногти были неровно подстрижены, а кое-где обломаны, руки грязны, а костяшки сбиты, и все же они удивительно не соответствовали этой форме, этой слишком короткой, неуклюжей стрижке, этому аскетическому лицу со впалыми щеками и тем страшным вещам, которые говорил Поляков. Руки, так сказать, выбивались из образа. Руки и еще речь – слишком правильная для человека, родившегося на задворках Энска или где-то в губернии, а ведь именно из рабочих или крестьян прежде всего набирались кадры НКВД. Может быть, Поляков успел получить хорошее образование? Или просто очень старался учиться, а не просто для проформы зачеты сдавал?
И к тому же его глаза…
– О нет, Александр Константинович, – продолжал между тем Поляков. – О вас я рук пачкать не буду. Есть кому этим заняться. И вы поймете, что имеете дело с мастерами своего дела!
– Я уже имел возможность с ними познакомиться несколько дней назад, – сообщил Русанов. – Опять же сегодня тренировку понаблюдал.
Он кивнул на окно. Поляков обернулся, однако и «молотобойцы», и тренер уже ушли со двора.
– А, понятно, – все же догадался Поляков. – Да, ребята крепкие. Вы, смею вам сказать, Александр Константинович, еще и отдаленного представления об их крепости не получили. Знаете, чем кончится для вас обработка, скажем, в течение недели? Обработка сутками, а не часами. Не знаете? Ну так я вам расскажу. А вы послушайте внимательно, очень интересные сведения для неразумного человека. Итак. Вас будут бить преимущественно по почкам. Удары очень болезненны, настолько, что заключенные, случалось, умирали от болевого шока. Но если вы и останетесь живы, понадобится не так уж много времени, чтобы почки вам отбили. Они перестанут нормально функционировать, и у вас начнутся отеки. Сначала отекут ноги, потом опухоль распространится выше, на гениталии. Мошонка отечет так сильно, что станет размером с голову ребенка и перестанет помещаться в брюки. К врачу вас не допустят, лечиться вам будет нечем. Вид у вас будет… страшноватый, прямо скажу. Лицо тоже отечет, пальцы станут как сосиски. Но больше всего неприятностей вам доставит именно мошонка. Конечно, заключенные изобретательны: в аналогичной ситуации один человек умудрился сделать некое подобие сумки из своей рубашки, которую он и носил, прикрывая мошонку, так как в брюки, повторяю, она уже не могла поместиться. Запомните совет, насчет сумочки-то, он вам может пригодиться.
Русанов, слушая, судорожно сглотнул.
– Конечно, вам это кажется жутким зверством. Да, Александр Константинович? – с подчеркнутым участием спросил Поляков после минутного молчания, во время которого он пристально наблюдал за лицом Русанова. – Сознаюсь, мне тоже. И очень многим моим сослуживцам. Конечно, мы понимаем, что избиение и другие особые методы следствия необходимы и действенны, но они очень дорого обходятся самим следователям. Некоторые даже сходят с ума.
Он помедлил, словно бы дал время зародиться в голове Русанова жуткой мысли: «Да ведь ты и так сумасшедший! И все вы! Я в руках безумцев, которые пользуются своей безнаказанностью. Господи, спаси, помоги мне, Господи!»
– Я вас предупредил, Александр Константинович, – снова заговорил Поляков. – Не вынуждайте меня к крайним мерам, постарайтесь избежать их и пойдите навстречу следствию. Вы ведь совершенно не старый еще человек, вам рано прощаться с жизнью и здоровьем, все еще у вас впереди. А упорство и запирательство для вас плохо кончатся. Если же подпишете признание, вас могут освободить уже в зале суда. В крайнем случае отправят в лагерь на небольшой срок. А в лагерях у нас люди за честную работу ордена получают!