– Когда мы стоим, счетчик наматывает в два раза меньше.
– Ну что ж, значит, я заплачу вдвое, – согласился Дмитрий.
– Воля ваша, сударь. О чем же вы желаете поговорить?
– Скажите… – Дмитрий помедлил, не зная, как поточнее сформулировать вопрос. – Много ли таксистов в Париже?
– Тысячи три, я думаю.
– Да больше! – воскликнул Дмитрий.
– Вообще больше, вы правы, – согласился «князь». – Но мне отчего-то подумалось, что вас интересуют именно русские таксисты. Вы, видимо, желали бы попробовать себя в этой профессии? И намерены узнать у меня некоторые ее детали?
– Я в этой профессии себя уже пробовал, и не единожды, – усмехнулся Дмитрий. – Правда, последние пять лет другими делами занимался и возвращаться за руль больше не хочу. Я вот что хотел узнать: вы многих своих сотоварищей знаете? В прошлые годы мы, русские таксисты, все друг друга знали наперечет.
– Русских я и правда знаю, – кивнул «князь». – Не всех, но большинство. У нас, видите ли, профсоюз. Толку с него мало, однако мы регулярно собираемся вместе на русские праздники. Это приятно, утешительно…
– В наше время такое тоже было в заводе, – кивнул Дмитрий. – Мы знали друг друга и номера «своих», «русских» машин.
– А, так вот что вы хотите узнать, – понимающе кивнул «князь». – Ну что же, спрашивайте. Может быть, смогу вам помочь.
– Это «Шевроле» с номером… – начал было Дмитрий, но его собеседник сразу перебил:
– Извините, тут я вряд ли смогу быть полезен. «Шевроле» только во французских компаниях, а от них мы держимся несколько особняком. Конкуренция сильна, она вынуждает к некоторой… сдержанности в отношениях, если вы понимаете, что я имею в виду, – улыбнулся «князь».
Дмитрий ответно улыбнулся – не без тонкости:
– Великолепно понимаю!
Он и в самом деле понимал. Правда, слово «сдержанность» было тут эвфемизмом чистой воды. Дмитрий отлично помнил, как русские таксисты выходили с французами стенка на стенку с монтировками в руках – делили сферы влияния: вы работаете на Сен-Лазаре, а мы на Гар-дю-Норд; вы на Монмартре, а мы на Капуцинах и Итальянцах; вы на Пляс-Конкорд, а мы около Тур-Эффель… Et cetera. Или времена переменились? Или и впрямь в дело пошла теперь только сдержанность?
– Значит, за рулем того «Шевроле» был француз, – задумчиво проговорил Дмитрий. – Номер я запомнил – 96—04 RDE.
– Что вы говорите, мсье… то есть сударь?! – внезапно оживился «князь». – Ну, если так, я совершенно точно могу вам помочь. Водителя зовут Гастон Мариньян, он работает в компании «Такси де Реми», их гаражи располагаются в предместье Отей.
– Откуда вы его знаете? – не поверил Дмитрий.
– Все очень просто, даже вульгарно. У нас с ним была небольшая стычка из-за клиента на вокзале Сен-Лазар. С тех пор чуть ли не год прошел, но я отчетливо запомнил, как он кричал: «Да не будь я Гастон Мариньян, если не отвезу мадам туда, куда она пожелает, а ты, эмигрантишка, оставайся ждать у моря погоды!» Ну и так далее, многое еще было сказано в мой русский адрес.
– А кому досталась клиентка? – спросил Дмитрий просто из вежливости, но тотчас сообразил, что вопрос-то вышел бестактный: можно не сомневаться, что победил нахрапистый француз-горлопан…
Однако он ошибся.
– Дама оказалась русской и предпочла поехать с соотечественником, – скромно ответил «князь».
– Поздравляю вас! – прочувствованно проговорил Дмитрий, сам не зная почему, необычайно обрадовавшись победе изысканного «князя» над горластым толстяком-французом.
Ну да, он отчего-то решил, что увидит громогласного великана вроде Портоса или даже типа Тартарена (имя, вот что наводило на такую мысль, имя Гастон в русском восприятии звучит очень толсто). Однако мсье Мариньян оказался худеньким и весьма моложавым. Сначала Дмитрию показалось, что ему лет двадцать, но при ближайшем рассмотрении он разглядел сеть морщинок, покрывавших оживленное смуглое лицо.
– Господа, которых я посадил около бистро на набережной Лувра вечером в четверг и отвез к Люксембургскому саду? – Гастон Мариньян еще сильнее наморщил лоб. – А вы ничего не путаете?
– Вроде нет, – насторожился Дмитрий. – Двое в пальто и шляпах, один – большеглазый, с непокрытой головой. И молодая дама в сером. Может быть, она плакала… Ее должны были отвезти куда-то к Люксембургскому саду. Мне нужно знать, куда именно. Я заплачу за сведения.
– Само собой разумеется, вы уже говорили, – кивнул Гастон Мариньян (и правда – именно с этого Дмитрий начал разговор с ним). – Только вот какая штука, мсье: вы правильно описали мужчин и место посадки, однако очень сильно ошиблись насчет женщины и конечного пункта путешествия.
– То есть как?
– Да так. Во-первых, дама не плакала, а была очень весела, оживленна.
– Вы что-то путаете, – недоверчиво сказал Дмитрий.
– Ничего я не путаю, – чуточку надулся Гастон Мариньян. – Она весело трещала на русском языке и смеялась.
Дмитрий ощутил, что у него пересохло в горле.
– Вы знаете русский? – спросил зачем-то совершенно чужим голосом.
– Ну, мсье, какой же таксист в Париже не знает хоть по несколько слов на русском, английском, немецком или итальянском? Наша профессия требует стать немножко полиглотом. Туристов в Париже все больше, ну а ваши, русские, – таксист улыбнулся, явно гордясь своей проницательностью, – здесь уже совершенно прижились. Я знаю по-русски: «туда», «налево», «направо», «прямо», «хорошо», «сколько стоит» и «спасибо». Молодая дама не интересовалась, сколько стоит проезд в такси, но слово «хорошо» она повторила несколько раз. Она явно была чем-то очень довольна.
– Довольна… – тупо повторил Дмитрий.
– Да, – кивнул Гастон. – Она была довольна. А второе, в чем вы ошибаетесь, мсье, это насчет конечного пункта поездки. Мы вовсе не в Люксембургский сад направились, а…
– На рю Дебюсси? – невольно подсказал Дмитрий.
– Да нет, вовсе нет! Мы поехали в Медон. Разумеется, это далеко, я сначала не соглашался, но мне пообещали оплатить дорогу в оба конца. Нет, нечего Бога гневить, меня не обманули, я хорошо заработал на той поездке.
– В Медон? – рассеянно повторил Дмитрий. – А куда именно, адрес не помните?
– Я плохо знаю Медон, бывал там всего раз или два, – с извиняющейся интонацией проговорил Мариньян. – К тому же пассажиры не называли адрес, а просто направляли: туда, налево, направо… причем говорили по-французски. Но говорили только это, прочий же разговор велся на таком русском, в котором я ни слова знакомого не мог уловить. Хотя… большеглазый человек с лицом падшего ангела не раз повторил: «Спасибо, Рената!»
– А если я попрошу вас отвезти меня в Медон, найдете тот дом? – с усилием выговорил Дмитрий. Губы вдруг стали точно резиновые баллоны, наполненные ледяной водой. И даже гортань оледенела. Даже странно, как ему вообще хоть что-то удалось сказать.
– Вряд ли вам будет по карману такая поездка, приятель, – с явным пренебрежением окидывая взглядом куртку Аксакова, покачал головой таксист. – Лучше поезжайте на пригородном поезде, дешевле выйдет. А дом вы найдете легко: там, сразу за железнодорожным переездом, большой парк, через него идет шоссе и пешеходная тропа. От шоссе примерно посередине ответвляется направо грунтовая дорога, а сбоку стоят два столба с плакатами. На одном написано: «Villa «Myosotis» и стрелка – туда, мол, поворачивайте, кому надо на виллу «Незабудка». На другом – «Le domaine prive»[14], въезд, значит, не всякому разрешен. Однако я господ довез до самой виллы. Симпатичный домик… Дорога к нему ведет ужасная, а домик загляденье, тысяч на тридцать франков, я бы и сам не отказался от такого! – И Гастон Мариньян хохотнул, словно приглашая Дмитрия тоже посмеяться над его шуткой: ну откуда у шофера такси может оказаться свободных тридцать тысяч франков, чтобы купить виллу в живописном Медоне?
Шутка и в самом деле была хороша. Вот только Дмитрий, увы, оказался совершенно не способен ее оценить, а потому даже не улыбнулся.
* * *– Печальная картина, – сказал следователь, глядя куда-то в угол камеры. – Очень печальная.
При этом он многозначительно похлопывал худой, с длинными пальцами рукой по лежащей посреди стола папке, в которой находилось дело Русанова. И Александр Константинович прекрасно понимал, что «картина» вовсе не повисла волшебным образом там, в углу, за его спиной, а открылась следователю именно в папке.
Ну что ж, новый следователь, видимо, был разочарован работой своего предшественника. Русанова допрашивали, били – если и не смертным боем, то весьма чувствительно, – но признаний так и не выбили.
Наверное, считается недоработкой, если «враг народа» не сознается в своих преступлениях на первом же допросе. Наверное, именно поэтому и сменили того следователя.
А впрочем, нет. Не только Русанов держался. Многие из его сокамерников уверяли, что ничего не подписали, не ответили ни на какие вопросы.
Врали?
Может быть…
Впрочем, некоторые все же ломались. И этого не скрывали. В одной камере с Русановым оказались два профсоюзных работника с «Красной Этны». Сначала они, как и многие арестованные, уверяли, что их взяли по ошибке, что ошибку вот-вот поймут и их отпустят на волю. Узнав о методах допросов, о бесконечных жестоких побоях, они утверждали, что никто и никогда не сможет заставить их признать вину, которой за ними нет. В тот же вечер их вызвали к следователям. Через несколько часов оба вернулись подавленные и потрепанные. На вопрос товарищей по несчастью профсоюзники объявили, что «все подписали». Но как же так, ведь они ни в чем не повинны и их взяли по ошибке?! Оказывается, следователи внушили им, что «сознаться и разоружиться» необходимо: так требует партия, вот они и исполнили свой партийный долг.
Никакие бредни насчет партийного долга на Русанова, конечно, не подействуют. Но ясно, что новый следователь будет действовать новыми методами.
Какими? Что еще можно придумать, кроме избиений?
Раньше Русанов слышал тайные разговоры о том, что в тюрьмах НКВД бьют заключенных. Слухи подтвердились. Поговаривали также и о пытках. Неужели и это окажется правдой?
По плечам невольно прошла дрожь. А может быть, он просто озяб. Так и хочется втянуть голову в плечи и съежиться. А следователь – человек лет тридцати, бледный, с тонкими чертами лица и прищуренными темными глазами, наоборот, держится подчеркнуто прямо. Ну что ж, наверное, он позавтракал не одним только огрызком черствого хлеба и половиной кружки холодной воды, вот и чувствует себя кумом королю, и не холодно ему, и озноб не бьет!
Русанов задержал взгляд на руках следователя. Руки были небольшие и очень изящные. В них было что-то странное. Русанов никак не мог понять, что именно. А, вот что… Несоответствие! Сам следователь не только красив скупой мужской красотой, но и очень аккуратен, даже щеголеват, чисто выбрит, подстрижен, выглядит безукоризненно. А под ногтями грязь, сами руки тоже, такое ощущение, давно не мыты. Но главное даже не это. Костяшки на правой руке сбиты до крови, причем недавно, ссадины чуть затянулись кожицей.
Ударился где-то? Или… или, что вернее, ударил кого-то другого? Может быть, даже не раз…
Русанов снова посмотрел в лицо следователя и встретился с холодным взглядом его темных, спокойных глаз. И вспомнил: да ведь именно его привели «молотобойцы» к избитому Русанову, требовавшему на первом допросе какое-нибудь начальство! А «начальство» совершенно безучастно взглянуло на валяющегося на грязном полу избитого человека – и равнодушно удалилось.
Между прочим, вспомнил Русанов, у его первого следователя руки были вымыты, с обгрызенными, но чистыми ногтями и несбитыми костяшками. Ну да, он лично не бил людей, прибегал к услугам «молотобойцев». А этот, видимо, сам старается. Может быть, используя беззащитного человека вместо боксерской груши, он сохраняет спортивную форму? Несмотря на то, что он худощав и строен, видно, что он очень силен.
И все-таки какие странные руки. Почему они такие грязные? Нет, дело не только в том…
«Да что ты привязался к его рукам? – сам себе сказал Русанов. – Не все ли тебе равно, какие они?»
Во всяком случае, ничего хорошего от нового следователя, обладателя таких рук, ждать не стоит.
– Печальная картина… – повторил между тем тот.
На фразу явно требовалась ответная реплика, и Русанов наконец решился произнести ее:
– Что же вас так опечалило, гражданин следователь?
– Меня зовут Егор Егорович, фамилия – Поляков, – проговорил следователь. – Будем знакомы.
– Будем, если так, – кивнул Русанов. – Мне представляться, видимо, не стоит?
– Не стоит, – согласился следователь, постучав грязным ногтем по картонной папке с надписью «Дело № 24—99». – Мне и так известно, что передо мной сидит Александр Константинович Русанов, глава банды латышских националистов, засланных в наш город из Прибалтики и готовивших ряд террористических актов. Сей факт вашей биографии меня и опечалил.
Голова Русанова от изумления непроизвольно откинулась назад, словно Поляков вдобавок к сообщенным удивительным сведениям ударил его в подбородок.
Латышские националисты?! Путает что-то черноглазый мордобоец. Русанову инкриминировалась подготовка теракта на Красной площади! Само собой, то обвинение – не подарок судьбы, однако с Русанова его вполне довольно, чужого ему не надо. Видимо, «латышский национализм» угодил в его папку из другой по ошибке.
Вроде бы глупо, однако Русанов на миг почувствовал что-то вроде разочарования из-за нового обвинения. Он так старательно готовился к допросам, выстроил столько логичных возражений против могущих быть предъявленными обвинений… А тут – нате вам! Националист, да еще и латышский!
– Вы как-то недоверчиво на меня смотрите, – слегка улыбнулся следователь. – Если угодно, взгляните.
Он открыл папку и протянул Русанову листок бумаги.
– Вот список группы засланных латышских националистов, которую вы возглавляли. Подпишите его, и вас больше никто и пальцем не тронет. Возможно, нам удастся добиться для вас и других облегчений и вообще снисходительного отношения. Согласие работать с органами, содействовать нам поощряется самым щедрым образом, вплоть до освобождения и снятия всех обвинений после суда.
Русанов пробежал список глазами. В нем было около тридцати фамилий, явно латышского типа, но принадлежащих совершенно неизвестным ему лицам. А впрочем, две были знакомы…
«Ну и подлецы же вы», – подумал он, глядя на следователя. А вслух сказал:
– Никого из этих людей я не знаю, кроме Георга Калныньша, преподавателя сопромата на физфаке. Да он же чист как стеклышко! Эвакуировался в Энск еще юнцом – в четырнадцатом году, во время войны, вместе с родителями. Ему тогда было лет пятнадцать, как и мне, мы учились в одном классе гимназии. Неужели его тогда заслали для удачного внедрения?!
– А что вы думаете, всякое в жизни бывает, – проговорил Поляков с самым равнодушным видом. – Но неужели все остальные фамилии вам не знакомы?
Русанов хотел было сказать – да, незнакомы, но потом понял, что это будет глупо.
– Еще одна знакома. Виктор Павлович Верин, зампред облисполкома.
– В самом деле, известная персона, – кивнул Поляков. – И что? Вы будете меня убеждать, будто он тоже чист как стеклышко?
– Ну уж, во всяком случае, Верин – отнюдь не латышский националист, – ухмыльнулся Русанов. – Насколько мне известно, он и слова ни с одним латышом никогда в жизни не сказал. Готов поклясться.
– Нет, Шуйский, не клянись, – с тонкой улыбкой ответил Поляков, и Русанов даже вздрогнул, потому что это была одна из любимых фраз отца. На какое-то мгновение у него стало легко и хорошо на душе – словно привет из дому получил! Но блаженное ощущение мигом прошло.
– Не стоит так поспешно разбрасываться клятвами, – продолжал Егор Егорович Поляков. – Вам, быть может, неизвестно, что в первые послереволюционные годы штат Энской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией был сплошь укомплектован латышами. Между прочим, многие из них тоже были эвакуированы из Латвии, в частности, из Риги во время войны четырнадцатого года. Здесь они росли, здесь взрослели. Здесь втирались в доверие к новой власти и готовили почву для контрреволюционной деятельности. Многие из них теперь получили по заслугам.