– Такая безбожная… Так я говорю?.. Фантастическая жара в Москве, – сказал Гричмар, обмахиваясь платком, и засмеялся, забелели одинаково ровные, подозрительно молодые зубы. – Такая духота бывает в Нью-Йорке… Ад с перевыполнением плана. Так у вас говорят? И днем, и ночью. Апокалипсис идет… К нам и к вам. Так есть? Мы его увидим, Вячеслав. Евангелие от Иоанна.
– Вполне вероятно, – ответил Крымов. – Я знаю, Джон, как ты блестяще умеешь жонглировать словами. Поэтому очень прошу тебя: говори по-английски, где ты бог, а не по-русски, где ты кое-какие краски подзабыл. Иначе как я с тобой буду ругаться?
– О, мы начали ругаться в Париже, и где конец?
– Доругаемся здесь, в Москве, если повезет.
– По матушке?
– Можно и по матушке.
Тут Стишов, со сдержанным вниманием наблюдавший Гричмара, опустил глаза, явно осуждая грубоватость фраз обоих. Он молча рассматривал на столе свою изящную, самой породой выточенную белую тонкую кисть, запонка на рукаве его белейшей сорочки посверкивала кошачьим зрачком; затем потянулся к бокалу с боржоми, лишь непроницаемостью патрицианского лица выдавая непонятное Крымову напряжение. Молочков, только что вернувшись от метрдотеля, удовлетворенно посасывал через соломинку безалкогольный коктейль с растаявшим в нем мороженым («Я, извините, при исполнении обязанностей, и крепкое пить мне нельзя») и всем своим скромным видом распространял успокаивающую деликатность маленького, сознающего соответствующее место человека, которому не по чину без надобности вмешиваться в разговоры крупных людей. Он знал, что в данных условиях обязанности всякого уважающего себя администратора определенны: в случае нужды незамедлительно взбадривать подспудные ресторанные силы для необходимого порядка на столе ради высокого иностранного гостя, как издавна в России заведено.
«А на кой черт, собственно, со мной Молочков? – вскользь мелькнуло у Крымова. – Пожалуй, затем, чтобы сообщить Балабанову, как прошла встреча».
– Терентий, – недовольно проговорил он, намеренный сказать, что не здесь, а в съемочной группе истосковались по его чуткому руководству, но тут же охладила мысль о зыбком положении, создавшемся на студии с картиной, и увидев покорное лицо Молочкова, способного, казалось, к беспрекословному выполнению малейшего желания Крымова, ничего не сказал ему, а полушутя обратился к Гричмару: – Не уходя от главного вопроса, Джон, давай восстановим правду современной истории, хотя я знаю, что история – это не биография правды… Или ин вино веритас? [1] Твое здоровье…
Гричмар поднял палец в знак понимания, отпил глоток коньяка, вытер пот на толстых щеках и, не закусывая, затянулся и пыхнул сигаретным дымом, смешанным с добродушным смешком.
– Коньяк – тоже истина. Но-о… Опять история? Сказать по-русски? Нет, будет плохо. Не найду слов. Скажу по-английски. Мистер Стишов, переведите, пожалуйста. (Стишов вежливо кивнул.) История – это не биография правды, а биография лжи. Так? Нет? История Америки – это цепь вынужденных преступлений или просто преступлений – разницы нет. Как и вся история у всех. Я часто думаю, мой друг Вячеслав, что никто в современном мире не ответит, существует ли исторический отсчет дней или все обман. Неужели Бог обманул человека, дав ему жизнь? По-русски это трудно сказать, – добавил Гричмар и изобразил трудность кругообразным движением сигареты. – Я когда говорю по-русски, то могу врать смысл… А что ты скажешь об Америке?
– М-да! Ты быстро свернул на меня. Ну ладно. Не кажется ли тебе, Джон, что человек обманул Бога, в которого ты веришь? – заговорил Крымов, подхваченный волной сопротивления и загораясь огоньком спора, который всегда приносил ему удовольствие азарта. – Не хочу обижать твои религиозные чувства, Джон, но неужто человека выдумал потерявший разум Бог? Нравственности и духа он дал ему до невероятности мало, жадности и глупости – много. И в конце концов в наш век дьявол взял да и посмеялся над Богом и гомо сапиенсом: вынул, а может, купил у него душу и подменил ее, понимаешь, Джон? Вместо духа вложил роскошнейший телевизор и противозачаточные таблетки, гарантирующие девицам и добрым молодцам полную свободу…
– Но-но-но, дальше говори.
– Говорю дальше. Зависть и ложь, ничтожные рабыни, стали владычицами. И почти всем миром управляет безличный рок: банки, мафия, политики-марионетки. И знаешь, что страшновато? Американское невежество и безумие денег стали непобедимыми законодателями мод, и произошла деградация мирового вкуса. Так кто победил? И что победило? Дешевый блеск и худосочные таланты. И на пьедестал возведены мишура, тупость и порнография. Черт знает что такое! Фильм о жрицах однополой любви смотрят миллионы людей, а интеллектуалы восторгаются смелостью вседозволенности. Виват содом и гоморра, господа Мазох и де Сад! Помнишь в Париже дансинг, где французские девочки в платьях моды Мэрилин Монро, а парни в майках с физиономией Элвиса Пресли выделывали дьявольщину под тот же американский рок? Половина девиц мира носит негигиенические во всех смыслах джинсы, натирая задницу и нежные места. Мировая мода! Ей не до урологов и гинекологов.
– Не так грубо, Вячеслав, – сказал вполголоса Стишов. – Ты сердишься.
– А что, собственно, я должен делать – сюсюкать по протоколу? Меня интересует, что думает по этому поводу Джон, а не то, насколько ему приятно слушать меня.
– Ты говори. Я внимание. Я повесил уши. Так говорят?
– Да, Джон, после войны Америка навязала всему миру свой бешеный денежный ритм, а сейчас все чудеса своей американской цивилизации – бесцеремонную пошлость, рекламу, красивые этикетки и милую эстетику атомных бомб. Не думал ли ты, что Америка приучает мирового обывателя воспринимать войну как черту современной жизни? И знаешь почему? Ни хрена вы не прошли через страдания… Анатолий, переведи на английский: ни хрена…
– Нет, ноу! – вскричал Гричмар, вздымая крупные руки. – Мой отец был русский, купец, я понимаю! Говори!..
– Вторая мировая война была для Америки веселой опереттой, военным шоу. Только, правда, голых девиц не было. Тогда вы были скромнее. Пришли к концу боев под звуки «Типперери». Триста тысяч убитых, а не двадцать миллионов. В автомобильных катастрофах погибло у вас больше, чем в войну. А главное, Джон, Америка сейчас несет всему миру разврат духа и великую ложь, которая называется сверхцивилизацией и истиной. Ты понимаешь, о чем я говорю? Или все-таки перевести на английский? Очень многие, Джон, живут под знаком крушения человека, которое несет эта ложная цивилизация, понимаешь? Наш век расшатан безнравственностью большинства ученых. Все бессмысленно, Джон, когда технический прогресс безнравственен. Он создает, чтобы разрушать… Он против человека и превращает человеческую душу в пустыню. Хочешь, скажу злее? Все эти американские моды в архитектуре, в музыке, в одежде… да во всем, даже в кока-коле, – это бытовой и интеллектуальный концлагерь, который распространяется по миру. Впрочем, многие хотят этого американского концлагеря. Мирового обывателя прельщают мишура, красивая упаковка, его легко обмануть… Вот видишь, Джон, как я сердито говорил о твоей стране. Но, черт возьми, мы с тобой не дипломаты, которые обязаны произносить только «отнюдь», и мне интересно в конце концов, что ты об этом думаешь.
И Крымов, уже расположенный внимательно слушать, с дружеской усмешкой облокотился на стол, подпер кулаком подбородок, но тотчас по-хозяйски спохватился, сказал: «Это почему мы все так неприлично трезвы? Где русское гостеприимство?» – и наполнил рюмки, шутливо-хлебосольным жестом указал на стол, заставленный закусками, прозрачно покрытый светлой тенью от зонтика.
Но Гричмар – хорошо пьющий человек и поэтому, может быть, или по причине жары – только раз без аппетита поковырял вилкой кусочки семги и отодвинул тарелку. Он в молчании прижмуривал колючие вишневые глазки в одутловатых веках, не выпуская из большой, покрытой волосом руки рюмку с коньяком, и Крымов усмехнулся, заметив, что Стишов, потирая висок, из-за ладони украдкой наблюдал Гричмара с чутким ожиданием – в его взгляде сквозила извиняющаяся неловкость за излишнюю резкость в разговоре, который он должен был переводить.
«Как мы боимся обидеть гостя, особенно иностранца. Да, милый Толя, нашей интеллигентности предела нет. Но интеллигентность ли это, или мы еще не выдавили из себя раба?..» – подумал Крымов, сердясь, и посмотрел на Молочкова («Еще один застенчивый!»), скромно помешивающего соломинкой в коктейле, скулы его порозовели и вроде бы виновато закруглялись улыбкой края узкого рта.
Гричмар отхлебнул из рюмки, со всхлипом затянулся сигаретой, медленно и хрипловато заговорил по-английски:
– Вся цивилизация – заговор против человека. Но никто из людей даже не вздрогнет, когда подумает, сколько сотен тысяч рабов должно было погибнуть в пустыне, для того чтобы построены были проклятые пирамиды. Для чего они? Могилы фараонов? Безумие. Всегда очень дешево стоил человек. Как это по-русски называется?.. – Гричмар в сосредоточенности пошевелил густыми бровями, вспоминая. – Малая цена… Мало денег… так? – И неторопливо и твердо продолжал по-английски: – Кто-то из власть имущих хочет, чтобы место всех народов было в операционном зале. Маленькая операция на мозге или инъекция. В первую очередь интеллектуалам. Кто-то хочет превратить человечество в дураков и роботов. Человек в современном мире – ничто, одно гордое звучание. А гордое звучание нужно сильным мира для одурачивания миллионов простаков. Поэтому ложь господствует в мире как никогда. Поэтому политика – вранье о свободе. Мода – вранье о красоте. Искусство – на две трети развлекательное дерьмо, бездумное умствование и секс. Правда – слуга сильных. Значит, она – ложь, которая без стука раскрывает перед собой все двери и беспрерывно твердит о свободе, чего жаждут посредственности. Я понятно говорю, мистер… мистер Стишов?
– Абсолютно. Я перевел вас почти дословно, мистер Гричмар, – ответил Стишов с воспитанным наклоном хорошо причесанной на пробор седой головы и, явно заколебавшись, корректно прибавил: – Однако мне… лично мне не очень понятна ваша фраза о свободе, которой жаждут посредственности. Что это значит?
Гричмар внушительно постучал кулаком себе в лоб.
– Умный человек всегда свободен. Даже за решеткой. Мысль, мысль… Но свобода делает равными посредственность и мудреца, и возникает зависть и несправедливость во взаимоотношениях. Зависть производит ненависть, поэтому свобода ложна. Это ветхозаветная аксиома, мистер Стишов. Для меня. Я понял это лет тридцать назад.
– Вполне возможно, – вмешался Крымов. – Но свобода необходима для главного – для естественного состояния человека, чтобы найти дорогу друг к другу. Птица без воздуха летать не может.
– О, Вячеслав, сейчас мы начнем сильно ругаться. Ты заговорил как поэт. Никакая свобода не поможет разрушить стены одиночества. Она совсем импотентна. Не может остановить ползущую по миру чуму цивилизации. Есть Советский Союз и Соединенные Штаты. Древней Греции и Перикла нет. Нет и Иисуса Христа.
– Не думал ли ты, Джон, что Иисус Христос, может быть, исчерпал себя за две тысячи лет? Может быть, кто-то ждет нового архангела с огненным мечом? И жаждет библейского возмездия человечеству за все его грехи? Кстати, насчет этого возмездия я слышал в Америке в шестьдесят шестом году в университете Бэркли от одного профессора философии.
– Блага нет в Штатах, – сказал сумрачно Гричмар. – Блага нет и в России, потому что нет пока искупления. История России – трагедия. Ничтожество уничтожало интеллект и талант. Разрушены храмы. Отец убивал сына, сын отца, жена предавала мужа в руки его врагов, сестра ненавидела сестру, брат брата. Уничтожен… почти уничтожен дух русского народа. Нет религии. Я православный, Вячеслав, ты знаешь. Мой отец – купец первой гильдии Гричмаров, выходец из России, он был чайным королем в Петербурге. Капиталист, а не пролетариат без средств производства. Он уехал из России в революцию. Моя мать – ирландка. Я считаю себя по происхождению американцем, по национальности русским. Парадокс? Нет! Русский дух царствовал в нашей семье до самой смерти отца. Я плохой хранитель традиции, но, кроме Иисуса, в моем детстве были еще два брата – Гоголь и Достоевский. Я люблю старую Россию. Я ищу в ней русскую цивилизацию, а чаще всего встречаю европейское. Но не очень хорошее, не первый сорт. Вы во многом подражаете Америке в погоне за богатством. У вас тоже скоро появится лозунг: «Успех любой ценой». Но это попытка повторить чужой успех. Это летать на чужих крыльях, которые не очень надежны. У вас все меньше становится русского, Вячеслав.
– Что ты имеешь в виду?
– Англосаксы исповедуют кальвинистскую философию земной удачи, а Россия всегда была сильна духовной жизнью…
– И ее нет теперь, считаешь?
– Пока еще есть ты. – Гричмар сочно захохотал, поднял рюмку, пригубил ее и вновь заговорил: – И немного таких, как ты, которым больно за все. Но дух уже подменяется практицизмом. Как бы ни был невежествен человек, он хорошо чувствует, когда жмут ботинки. Ваши современные ботинки, которые вы предлагаете, жмут многим, потому что у них смешанный размер: русско-европейско-американский. И практицизм советского производства…
– А я, Джон, думаю наоборот: всему свету жмут ботинки американского пошива. Прекрасная отделка, но внутри жесткая кожа, носить невозможно. Стопроцентный американец, как я понял в Штатах, считает себя поборником и мучеником демократии: всех спасать от коммунизма. Но мученики легко становятся палачами. Прости за резкость…
– Вьетнам? Проклятый Вьетнам!..
– Не только. Ну ладно, я не об этом хотел… Нет всеобъемлющей и вечной правды. Ум и знания относительны. Придет срок – и мы от многого откажемся, многое переделаем. Если, конечно, жизнь на Земле сохранится… Но я не хочу ничего оправдывать. Оправдать можно все. Все свои ошибки. И найти тысячи доказательств ради оправданий. Это уж я знаю.
– Я сомневаюсь, Вячеслав, что сохранится жизнь. Но будет ли возрождение по Иисусу?
– Еще можно остановиться, Джон. Еще… Пора всем нам обожествлять природу, которую мы извратили, оболгали и изнасиловали во имя сиюминутных выгод. А спасать природу – значит самих себя. И свою совесть.
– Как? Остановить технологический век? Остановиться Америке? Остановиться Советскому Союзу? Японии? Западным немцам? Невозможно, Вячеслав. Ты фантазируешь! Экспресс набрал скорость, в вагонах веселятся, пьют коньяк, как мы с тобой, а машинист сошел с ума, тормозов нет, мы с тобой пьем и знаем: впереди – гибель, пропасть…
– Не хотел бы я гибели этой прекрасной земли. Впрочем, ты злоостроумный человек, Джон. Твое злоостроумие – евангелие ненависти к грешной цивилизации. Но мы с тобой… не имеем права ненавидеть даже священной ненавистью. Уверен ли ты, что художник имеет право выносить неоспоримые оценки… судить жизнь? Наверное, мы должны познавать и жалеть. Все люди чего-то ждут и вместе с тем больны неспособностью ждать. Мы должны искать в мире душу, которую человек потерял в нетерпении жить легкой жизнью. Именно – потерял душу. Но легкой жизни не бывает, есть лишь легкая смерть…
– Вячеслав, давай отдохнем, я устал переводить. Разреши… Да и ты устал.
«Да, я устал. О чем мы говорим? Что даст нам это бесполезное умствование? Никому не нужное умствование двух режиссеров, соединенных неприятием безумия цивилизации и ее обмана, – решил Крымов, мимолетно заметив встревоженные голубые глаза Стишова, останавливающе нацеленные ему в лицо. – Опять смысл жизни? Смешно? Большинство живет, не решая этих вопросов. Нет единого смысла жизни: ведь люди не одинаковы по уму и чувствам. Единомыслие невозможно. Но есть психоз единой глупости и жестокости. Так что же за страшное существо человек, если он мучает себе подобного? Я сказал – жалость? Познавать и жалеть? Не судить жизнь? А это уж похоже на предательство, уважаемый Вячеслав Андреевич. Я противоречу самому себе? Где истина – посередине? Нет. Никогда. Кажется, это Стишов сказал однажды на художественном совете: „Вы хотите единомыслия режиссеров? Пожалуйста. Одно в кулуарах, совсем другое на трибуне. Мы слишком воспитанны для того, чтобы говорить друг другу правду в глаза“. Но почему Стишов, дорогой мой, воспитанный человек, так смотрит на меня и почему мне так нехорошо? Милый Анатолий, ты, что ли, боишься моей искренности перед иностранцем? А что, собственно, я сказал особенного? Да, мы слишком осторожны… до отвращения. Но почему мне так не по себе?..»