А все из-за того, что я не знала, как поступить.
Игнорировать услышанные слова? Я до ужаса боялась, что они мне не приснились, и послание дневника – смертельная угроза, которая может исполниться.
Я попала в ту же западню, в которой побывали погибшие невесты, если воспоминания бабушки Анилы верны. Может, и они пытались избавиться от дневника? Я почувствовала то горе, которое охватило пакистанскую девушку, когда она узнала о гибели жениха. Был ли он жертвой дневника?
Мне верилось и не верилось, что вселившаяся в дневник потусторонняя сила может легко управлять людскими судьбами.
Санджая, как он и предупреждал, дома уже не было. На кухне спиной ко мне стоял пожилой мужчина. Напевая себе под нос, он что-то быстро взбивал венчиком. Стараясь не шуметь, я пробралась к входной двери, надела кроссовки, и, перекинув через плечо сумку, выскользнула из квартиры.
Первый же таксист оказался не англоговорящим, но с помощью навигатора, наверное, сотню раз повторившего «Аланди роуд», я добралась до места.
– Пачас рупайа, – сказал водитель, останавливая машину у моей виллы.
Я протянула на ладони деньги, и он сам выбрал нужные купюры. Меня совершенно не волновало, обманет меня таксист или нет. Я думала лишь о встрече с дневником.
– Ты где была? – На шум двигателя выскочила Анила.
– Ты почему не в школе? – спросила я, толкая незапертую дверь. Вместо замка в ней зияла дыра.
– Бабушка заболела.
Я знала, что Анила – младшая из восьми детей, но с родителями, кроме нее, никто не жил. Старший брат-хирург второй год находился на стажировке в Англии, куда уехал вместе с женой и детьми, остальные тоже обзавелись семьями и жили в других городах.
– Ты ночевала у него, да? Он уже говорил с твоим отцом?
Я осторожно переступила порог, душа уходила в пятки, а поток вопросов Анилы отвлекал и не давал сосредоточиться на главном – где дневник и появились ли в нем новые записи. Я боялась, что не успею, и он навредит Санджаю.
– Ответь, ты невеста или нет? – не выдержала Анила, хватая меня за рукав рубашки.
– Нет, Анила. Я не невеста, и навряд ли ею буду. Я – джати, а он – кшатрий.
Анила отшатнулась и выпустила из пальцев мой рукав.
Я на своей шкуре только что убедилась, что неприкасаемые до сих пор таковыми остаются.
Мне даже стало жалко девушку, ни разу не задумавшуюся о том, что иностранцы вне варн, а значит, относятся к неприкасаемым.
– Кажется, бабушка зовет…
– Да, иди. Передай ей мои пожелания здоровья.
Анила развернулась и медленно пошла к двери.
– Анила!
Она остановилась.
– Как будет по хинди «Я тебя люблю»?
Не поворачивая головы, она ответила:
– Мэйн тумсэ пьяр картхи хун.
– Я обязательно скажу это Санджаю.
– Ему не разрешат на тебе жениться. У него отец генерал, а ты …
– Джати, – закончила я за нее. – Но ты ела со мной из одной чашки, преломила чапати, стала сестрой. Что изменилось после моих слов? Я стала другим человеком?
Анила не ответила. Она просто убежала.
Дневник лежал там же, где мы его оставили. Я села на корточки и долго рассматривала вполне миролюбиво выглядящую вещь. Золотое тиснение поблескивало в утренних лучах солнца, а ленточки были такими чистыми и гладкими, словно их никогда не развязывали. Я провела пальцем по тому месту на обложке, где вчера видела след от пули. Ни трещинки, ни вмятины.
Когда я решилась взять дневник в руки, опять испытала острое желание писать.
– Хорошо, я сделаю все, что ты просишь, – обратилась я к адской вещице, перенося ее на стол. – Только не трогай его.
Произнести имя мужчины я побоялась.
Я открыла дневник и пролистала первые страницы, вглядываясь в строки – никаких изменений. Все восклицательные знаки восторженной дурочки оказались на месте. Но когда дошла до той, где я впервые упомянула Санджая, и где он спрашивал у дневника «Что ты хочешь?», не нашла ни выжженного места, ни черной кляксы. Совершенно чистая страница. Последний абзац заканчивался на моих словах о йоге, которого я так и не встретила.
Дневник предлагает мне мировую? «Начнем с чистого листа» – так надо понимать его «самоочищение»?
«А где же йог?» – написала я.
Из-за стены за бассейном послышалась негромкая музыка. Чистый женский голос пел тягучую песню, в которой, как мне казалось, повторялась одна и та же фраза.
Ом! Сарвешам свастир бхавату
Сарвешам шантир бхавату
Сарвешам пурнам бхавату
Сарвешам мангалам бхавату.
(Ом! Пусть благо будет у всех,
Пусть мир будет у всех,
Пусть удовлетворение будет у всех,
Пусть процветание будет у всех.
Мантра)
Я поднялась на скамейку у бассейна и заглянула в соседний двор. Там в позе лотоса сидел полураздетый старик. Его глаза были закрыты, спина выпрямлена. На коленях он держал ладони, обращенные к небу.
– Вот тебе, Ильсиюша, и йог. Просила – получай, – произнесла я, возвращаясь к дневнику.
Скажи мне кто-нибудь месяц назад, что я буду подчиняться требованиям вещи, шантажирующей меня смертью близких или чудесным образом исполняющей желания, посчитала бы этого человека сумасшедшим.
Я стояла над дневником и смотрела на чистую страницу, где совсем недавно полыхали ненавистью слова. Дневник стер их, словно ему самому было плохо от выброшенной отрицательной энергии. Я никогда не положу камень в протянутую руку, пусть при этоми веду себя как наивная мечтательница, пытающаяся договориться со злом.
«Здравствуй, мой дорогой дневник», – написала я, обращаясь к нему так же, как тогда, когда верила, что делюсь секретами с другом. – «У меня есть еще одно заветное желание. Хочу, чтобы в этом доме все были счастливы, исчезла злость и ненависть, воцарились любовь и доброта».
На моих глазах слово «любовь» растаяло, словно его и не было.
«Что случилось с любовью?» – написала я.
«Ее нет. Только ложь и предательство».
«Кто тебя обидел?»
«Мужчина».
«Кто ты?»
Я ждала ответа, затаив дыхание.
Прошла минута, другая.
Молчание.
Я приготовилась задать следующий вопрос и уже прикоснулась к странице дневника, как вдруг проявилось имя.
«Лаванья».
Ручка выпала из моих пальцев и покатилась по гладкой поверхности стола. Издаваемый ею звук резал по оголенным нервам.
– Лаванья, – прошептала я.
«Никогда не расставайся со мной», – потребовала она. – «Никогда не подпускай к себе мужчину. Оставайся чиста. Иначе он умрет».
– Сия, почему ты здесь?
Надо мной стоял Санджай. Поглощенная беседой с дневником, я не услышала его шагов, как, впрочем, и шума двигателя.
Испугавшись, что он прочтет страшные слова, торопливо перевернула страницу и порезалась об ее край. Такое иногда случается – бумага режет как бритва. Острая боль заставила меня зашипеть и сунуть палец в рот, но, опустив глаза, я увидела, что капля крови быстро впитывается в дневник.
– Что это? – прошептала я, когда на странице начали проявляться английские слова. За ними поползли слова на хинди – знакомая по индийским фильмам вязь деванагари. Строки наслаивались друг на друга, переплетались с предложениями, написанными кириллицей, превращались в нечитаемые. Еще мгновение и оказалось невозможным разобрать даже те слова, которые писала сама.
Санджай склонился над дневником и тоже перестал дышать.
На наших глазах бумага темнела, корежилась, покрывалась пятнами плесени. Чернила расплывались, а атласные ленты теряли блеск и осыпались.
– Вот его истинное лицо, – прошептала я, боясь отвести от дневника глаза, ожидая подвоха. Пусть бы он рассыпался в прах или сгорел, мы бы вздохнули с облегчением, но на столе лежала дурнопахнущая книга, а испорченные временем страницы переворачивались сами по себе, словно кто-то неведомый листал их. – Жаль, трудно разобрать, что здесь написано.
– Смотри, твои записи закончились.
Следы шариковой ручки перестали накладываться на то, что было написано чернилами. Но прочесть смесь английского с хинди по-прежнему не удавалось.
– Дневник вели все три девушки?
– Да. И одна из них была первой. Мне кажется, она запустила череду несчастий.
– Самоубийца Лаванья? Как ты думаешь, это ее деванагари?
– Не знаю. Но их точно было трое. Почерк девушек, пишущих на английском, сильно разнится. Смотри, один мелкий, словно бисер, другой крупный, вытянутый вверх. – Санджай, не прикасаясь, указал на буквы, вылезшие за поля.
Мы боялись дотронуться до дневника, его ветхие страницы источали запах гниения. Иногда движение прекращалось, и мы видели, каких усилий стоило дневнику разлепить страницы, испорченные плесенью.
Где-то еще до середины исчезли буквы-бисеринки.
Я невольно застонала, поняв, что обозначает их исчезновение. Одна из девушек уже погибла.
Кто? Лаванья, Каришма или Делиша?
– Мы сможем узнать историю только одной из них, – выдохнул Санджай, садясь рядом со мной. – Рано или поздно наложение слов прекратится.
Перелистнулось еще несколько страниц, и мы увидели засушенный цветок. Его блеклые лепестки осыпались, стоило к ним прикоснуться дуновению свежего ветра.
– Ой, под цветком нет английских слов! – воскликнула я, и, сама не ожидая того, пальцем остановила движение страниц. – Что? Что здесь написано?
Санджай наклонился ближе.
«Неужели это ты насылаешь те сны, в которых Ракеш убивает меня? Но я не сдамся. Я не Лаванья. Я буду бороться за свое будущее. Я сегодня же позову Ракеша, и мы вместе найдем способ избавиться от тебя».
– Мамочки! – Я закрыла ладонью рот. Слеза сорвалась с моих ресниц и прозрачной кляксой упала на стол рядом с дневником.
– Ты тоже видишь сны, где я тебя убиваю?
– С тех пор как написала, что … ты мне нравишься.
– И я их вижу. С первого же дня. Они настолько реалистичные, что я уже несколько раз оплакивал тебя. И чувствовал себя убийцей. Они, повторяясь несколько раз за ночь, сводят меня с ума.
– Все прекратится, как только мы расстанемся. – Я опустила глаза. Не хотела видеть, как во взгляде Санджая появится облегчение от найденного выхода – бросить меня с этим чертовым дневником и прекратить мучительные сны.
– Нельзя сдаваться. – Санджай приобнял меня за плечи, а я вскрикнула от боли. Палец, которым придерживала страницу, опалило огнем. Я отдернула руку и застонала – на покрасневшей коже появился след от ожога.
А дневник продолжил перелистывать страницы.
– Каришма боролась до последнего, – заметила я, видя, как ее записи то чернели от зачеркиваний, то выгорали до дыр. Последние несколько страниц представляли собой поле битвы. Каришма писала одни и те же слова, обводя их по нескольку раз. Кляксы, опалины встречались тут и там, но девушка упорно выводила поверх них свое.
– «Я не сдамся», – прочел Санджай.
У меня перехватило горло. Отважная Каришма погибла, потому что не захотела мириться.
Потрясенные, мы сидели молча, пока дневник листал почерневшие страницы, сплошь залитые чернилами. Не знаю, вступал ли в схватку с дневником жених Каришмы, но финал был известен – оба погибли: Каришму задушили, а Ракеш закончил дни в реке Индраяни.
Дневник победил и ждал следующую жертву.
Глава 7
Мне страшно представить, что дневник творил с Делишей, какие слова, угрожая, писал ей. Но и в этом случае все закончилось печально. Жених умер по дороге в Пуну, а Делиша уморила себя, не желая жить. Скорее всего, это она завернула дневник в кусок собственного свадебного сари и спрятала в тайник под кроватью.
Почему-то Делиша представлялась мне как тихая, запуганная девушка, которая выполняла все требования дневника, но все равно не сумевшая изменить судьбу к лучшему.
Сейчас я по-другому смотрела на свое желание покориться дневнику, лишь бы Санджай остался жив. Никогда владеющий дневником не станет счастлив. Это миф. Зло немилосердно. Зло лживо.
– Сия, смотри! – Санджай несильно толкнул меня плечом. Отвлеченная грустными мыслями, я не заметила, что дневник перестал листать страницы. Хоть они и не стали чище, влажные подтеки и плесень никуда не исчезли, но разобрать написанное мы уже могли. – Это записи Лаваньи. Прочтешь?
– Давай ты.
Накатывали слезы, и я с трудом сдерживала всхлипы, всем сердцем жалея Каришму и Ракеша, Делишу и ее жениха. Узнать историю еще одной жертвы было страшно, но я чувствовала, что мы приближаемся к разгадке. Первая невеста, в чьих руках оказался дневник, наверняка приоткроет завесу над тайной зла, поселившегося в записной книжке и называющего себя ее именем.