Адам снял свитер и остался в майке и джинсах. Вчера он подстригся; наклон его шеи, плавно переходящей в плечо, невыразимо прекрасен. Заметив, что я за ним наблюдаю, Адам ухмыляется, кладет лопату и подходит ко мне: — Привет!
Я тянусь к нему в надежде, что мне станет лучше. Он теплый. Кожа соленая и пахнет солнцем. — Я тебя люблю.
Молчание. Изумление. Неужели я это хотела сказать?
Он улыбается своей асимметричной улыбкой: — И я тебя люблю, Тесс.
Я зажимаю ему рот ладонью: — Если это неправда, не говори. — Это правда.
От его дыхания мои пальцы становятся влажными. Он целует мою ладонь.
Я прячу эти мгновения в сердце — его рот под моей рукой, его губы на моих губах. Они нужны мне, как талисманы, чтобы пережить невозможное путешествие.
Адам проводит пальцем по моей щеке от виска до подбородка, потом по губам: — Ты в порядке?
Я киваю.
Он смотрит на меня с недоумением: — Ты какая-то притихшая. Я приду, когда закончу, и, если хочешь, съездим на мотоцикле попрощаться на недельку с нашим холмом.
Я киваю. Конечно, хочу.
Адам целует меня на прощание. От него пахнет сливочным маслом.
Пролезая обратно в дыру, я цепляюсь за забор. Птица высвистывает затейливую мелодию. Папа стоит на заднем крыльце с ананасом в руке. Добрые знаки. Нечего бояться.
Я возвращаюсь в шезлонг. Зои притворяется, будто спит, но, когда я сажусь, приоткрывает один глаз: — Вот интересно, влюбилась бы ты в него, если б не болезнь? — Конечно. — Джейк красивее. — Адам намного приятнее. — Наверняка он тебя иногда бесит. Несет чушь или пристает, когда тебе не хочется секса. — Нет.
Зои бросает на меня сердитый взгляд: — Может, он вообще не парень?
Ну как ей объяснить? Рассказать, как уютно его рука обнимает меня ночью за плечи? Как от часа к часу меняется его дыхание, так что я узнаю по нему рассвет? Проснувшись, он меня целует. Мое сердце все еще стучит, потому что он кладет руку мне на грудь.
По дорожке подходит папа с ананасом: — Иди в дом. Филиппа пришла.
Но внутрь идти не хочется. Мне душно в четырех стенах. Хочется остаться под яблоней, на весеннем воздухе. — Пап, попроси ее выйти сюда.
Он пожимает плечами и уходит в дом. — У меня должны взять анализ крови, — поясняю я Зои.
Она морщит нос: — Ладно, я все равно замерзла.
Филиппа натягивает стерильные перчатки: — Ты по-прежнему вся в любви? — Завтра у нас юбилей. — Десять недель? Что ж, любовь творит чудеса. Я буду советовать всем своим пациентам влюбиться.
Она поднимает мою руку вверх и протирает катетер марлевым тампоном. — Вещи собрала? — Пару платьев. Бикини и сандалии. — И все? — А что мне еще нужно? — Во-первых, хотя бы лосьон от солнца, панамку и теплую кофту! Мне не улыбается лечить тебя по возвращении от ожога.
Мне нравится, как она возится со мной. Уже много недель она моя постоянная медсестра. Думаю, я ее любимая пациентка. — Как поживает Энди?
Филиппа устало улыбается: — Всю неделю валяется с простудой. Разумеется, он утверждает, что это грипп. Ты же знаешь мужчин.
Вообще-то нет, но я все равно киваю. Интересно, любит ли ее муж, хорошо ли ей с ним, млеет ли он в ее крепких объятиях. — Филиппа, а почему у вас нет детей?
Набирая кровь в шприц, она пристально смотрит мне в глаза: — Слишком страшно. Я бы этого не вынесла.
Она набирает еще один шприц крови, переливает в пробирку, промывает катетер физраствором с гепарином, убирает вещи в саквояж и поднимается на ноги. На мгновение мне кажется, что Филиппа наклонится и обнимет меня, но нет. — Хорошо тебе съездить, — желает она. — Не забудь отправить мне открытку.
Я провожаю ее глазами. На крыльце она оборачивается и машет рукой.
Из дома выходит Зои. — Что они ищут у тебя в крови? — Патологические изменения.
Она кивает с умным видом и садится обратно в шезлонг. — Кстати, твой папа готовит обед. Скоро принесет сюда.
Танцует лист. По лужайке ползет тень.
Повсюду знаки. Одни я выдумываю. Другие мне сами являются.
Зои хватает мою ладонь и прижимает к своему животу: — Она ворочается! Положи сюда руку. Нет, вот сюда. Чувствуешь?
Ребенок двигается медленно, словно крутит самое ленивое сальто на свете. Мне не хочется убирать руку. Пусть ребенок толкнется еще. — Ты первая, кто почувствовал, что она ворочается. Ты ведь почувствовала, правда? — Правда. — Представь ее себе, — настаивает Зои. — Ну представь.
Я часто думаю о ней. Я нарисовала девочку на стене над кроватью. Рисунок так себе, но все пропорции соблюдены — ножки, животик, окружность головы.
Десятый пункт моего списка. Лорен Тесса Уокер. — Позвоночник уже образовался, — рассказываю я Зои. — Тридцать три позвонка, сто пятьдесят суставов и тысяча связок. Глазки открыты, ты знала это? И сетчатка сформировалась.
Зои моргает, словно ей не верится, что кто-то может это знать. Я умалчиваю, что ее собственное сердце работает в два раза быстрее обычного, пропуская шесть литров крови в минуту. Она бы наверняка перепугалась.
По дорожке подходит папа. — Все готово.
Он ставит поднос на траву. Авокадо и кресс-салат. Ананас и дольки киви. Тарелка красной смородины. — Значит, бургеров нам не видать? — любопытствует Зои.
Папа бросает на нее хмурый взгляд, понимает, что она шутит, и усмехается: — Я за косилкой.
Он уходит в сарай.
В дырку в заборе пролезают Адам с мамой. — Хорошая сегодня погода, правда? — говорит Салли. — Весна, — отвечает Зои. Ее рот набит кресс-салатом. — Еще нет. Часы не переводили. — Значит, просто плохая экология.
Салли выглядит встревоженной. — По радио сказали, если мы откажемся от машин, то человечество выиграет еще тысячу лет жизни на земле.
Адам смеется и бренчит ключами от машины: — Значит, в магазин пойдем пешком? — Нет, я хочу купить рассаду. Мы ее не донесем.
Адам качает головой: — Через час вернемся.
Мы провожаем их взглядом. У калитки Адам мне подмигивает. — Нет, это невыносимо, — замечает Зои.
Не обращая на нее внимая, я отправляю в рот дольку киви. У нее непривычный вкус. По небу несутся облака, как весенние ягнята в странном голубом поле. Солнце то скрывается за тучкой, то снова выходит. Все постоянно меняется.
Папа вытаскивает из сарая газонокосилку, обмотанную старыми полотенцами, словно для того, чтобы она не замерзла во время зимней спячки. Когда-то папа истово ухаживал за садом, сажал и подрезал, подвязывал ветки веревочками и всячески соблюдал порядок. Сейчас все заросло: трава заляпана грязью, розы того и гляди продырявят сарай.
Косилка не заводится, и мы смеемся. Папа не обижается- только пожимает плечами, словно и не собирался косить лужайку. Он уходит в сарай, возвращается с секатором и начинает подрезать ежевику на изгороди. — Я тебе рассказывала про группы для несовершеннолетних беременных? — спрашивает Зои. — Там поят чаем с тортом и показывают, как менять пеленки и всякое такое. Я думала, скучища, но оказалось весело.
Небо пересекает самолет, оставляя дымный след. Второй самолет перечеркивает крест-накрест след первого. Самолеты не падают. — Ты меня слушаешь? — спрашивает Зои. — А то по тебе непохоже.
Я тру глаза, стараясь сосредоточиться. Она рассказывает, что подружилась с какой-то девушкой… кажется, у них совпадают сроки… и что-то еще об акушерке. Голос Зои звучит гулко, как из подземелья.
Я замечаю, как оттопыривается пуговка рубашки у нее на животе.
На дорожку садится бабочка и расправляет крылья. Нежится на солнце. Слишком рано для бабочек. — Ты точно слушаешь?
В калитку заходит Кэл. Бросает велосипед на лужайку и дважды обегает вокруг сада. — Ура, каникулы! — вопит он, забирается от радости на яблоню, вклинивается между двумя ветками и сидит там, точно эльф.
Ему приходит эсэмэска; сквозь молодую листву видно, как загорается голубок экранчик телефона. Я вспоминаю сон, который видела несколько дней назад: каждый раз, когда я открывала рот, у меня из горла исходило голубое сияние.
Кэл отвечает на эсэмэску и мгновенно получает ответ. Смеется. Приходит следующее сообщение, потом еще одно, словно на дерево садится стая птиц. — Седьмой класс победил! — радостно объявляет Кэл. — Мы устроили в парке перестрелку с десятиклассниками из водных пистолетов и победили!
Кэл учится в средних классах. Кэл с друзьями и новым мобильником. Кэл с длинными волосами, которые отрастил, чтобы походить на скейтера. — Чего уставилась?
Он показывает мне язык, спрыгивает с дерева и убегает в дом.
Сад погружается в тень. Сыро. Ветер гонит по дорожке фантик от конфеты.
Зои ежится. — Пожалуй, мне пора. — Она обнимает меня так, будто боится, что кто-то из нас упадет. — Ты вся горишь. Все в порядке?
Папа провожает ее до калитки.
Из дырки в заборе вылезает Адам. — А вот и я. — Он подтягивает шезлонг поближе ко мне и садится. — Мама скупила полмагазина. Потратила уйму денег. Но она прямо загорелась. Собирается выращивать всякие травы.
Заклятия, прогоняющие смерть. Крепко держать любимого за руку. — Что с тобой?
Я кладу голову ему на плечо. Такой чувство, будто я чего-то жду.
До меня доносятся звуки- еде слышный звон тарелок на кухне, шелест листьев, рев двигателя вдалеке.
Солнце растаяло и холодно стекает за горизонт. — Ты горячая. — Адам щупает мой лоб, проводит ладонью по щеке, трогает шею. — Посиди-ка.
Он бежит по дорожке к дому.
Планета вращается, ветер продувает кроны деревьев.
Мне не страшно.
Дышать, просто дышать. Вдох-выдох.
Земля почему-то несется навстречу, но лучше не вставать. Лежа на земле, я мысленно повторяю свое имя. Тесса Скотт. Хорошее имя в три слога. Каждые семь лет наш организм меняется, каждая его клетка обновляется. Каждые семь лет мы исчезаем. — Боже! Она вся горит!
Надо мной мерцает папино лицо. — Звони в «скорую»! — доносится откуда-то издалека его голос.
Я пытаюсь улыбнуться. Поблагодарить его за то, что он здесь, но почему-то никак не получается соединить слова в предложение. — Тесс, не закрывай глаза. Ты меня слышишь? Не уходи!
Я киваю, и небо с тошнотворной скоростью вертится над головой, будто я лечу с крыши.
Тридцать два
Смерть приковала меня к больничной койке, впилась когтями в грудь, караулит. Я не думала, что будет так больно. Что смерть перечеркнет все хорошее, что было в моей жизни.
Все происходит прямо сейчас не понарошку и сколько бы они не обещали меня помнить это ничего не меняет ведь я даже не узнаю забыли меня или нет.
В углу комнаты появляется черная дыра, и ее заволакивает туман, словно ткань, ниспадающая с ветвей дерева.
Откуда-то издалека до меня доносится собственный стон. Я не хочу это слышать. На меня давит бремя взглядов. Медсестра переглядывается с доктором, доктор- с папой. Их приглушенные голоса. Из папиного горла хлещет ужас.
Не сейчас. Не сейчас.
Я стараюсь думать о цветке. Белом цветке в кружащемся голубом небе. Насколько малы люди, насколько уязвимы по сравнению со скалами, звездами.
Заходит Кэл. Я его помню. Мне хочется его успокоить. Чтобы он заговорил нормальным голосом и рассмешил меня. Но Кэл стоит возле папы, маленький и тихий, и шепчет: — Что с ней? — У нее инфекция. — Она умрет? — Ей дали антибиотики. — Значит, поправится?
Молчание.
Это неправильно. Все должно быть иначе. Не вдруг, как под колесами машины. Не этот странный жар, как будто у меня внутри сплошной синяк. Лейкоз прогрессирует постепенно. Я должна слабеть, пока мне наконец не станет все равно.
Но мне не все равно. Когда же оно наступит, это безразличие?
Я стараюсь думать о простых вещах-вареной картошке, молоке. Но в голову лезет всякая жуть-пустые деревья, тарелки с пылью. Заострившийся, побелевший подбородок.
Мне хочется признаться папе, что я ужасно боюсь, но говорить — все равно что пытаться выбраться из цистерны с маслом. Слова появляются невесть откуда, темные и скользкие. — Держи меня. — Я с тобой. — Я падаю. — Я здесь. Я тебя держу.
Но в его глазах испуг, лицо вялое, как у столетнего старика.
Тридцать три
Я просыпаюсь в цветах. Вазы тюльпанов, гвоздики, как на свадьбе; на тумбочке возле кровати пенится гипсофила.
Я просыпаюсь и вижу папу, которые по-прежнему держит меня за руку.
Все предметы в комнате удивительны- кувшин, вон тот стул. Небо за окном ярко-голубое. — Тебе не мучает жажда? — спрашивает папа. — Хочешь пить?
Я хочу мангового сока. И побольше. Он подсовывает подушку мне под голову и держит стакан, пока я пью. Не отрываясь, смотрит мне в глаза. Я глотаю сок. Папа дает мне перевести дух и снова наклоняет стакан. Когда я напиваюсь, вытирает мне рот салфеткой. — Как с ребенком, — замечаю я.
Папа молча кивает. На его глазах проступают слезы.
Я засыпаю. И снова просыпаюсь. На этот раз мне хочется есть. — Дашь мне мороженого?
Папа с улыбкой откладывает книгу: — Сейчас.
Вскоре он возвращается с клубничным мороженым. Он оборачивает палочку салфеткой, чтобы не капало, и я сама держу его и ем. Объедение. Я поправляюсь на глазах. Не думала, что мое тело на это способно. Мне ясно, что с клубничным эскимо в руке я не умру. — Пожалуй, я могу съесть еще одно.
Папа заявляет, что если я хочу, то могу съесть хоть полсотни. Вероятно, он забыл, что мне нельзя сахар и молочные продукты. — У меня для тебя сюрприз. — Папа роется в кармане пиджака и выуживает оттуда магнит на холодильник. Сердечко, крашеной в красный цвет и кое-как покрытое лаком. — Его сделал Кэл. Он передает тебе привет. — А мама? — Заглядывала пару раз. Но ты была очень слаба, и посетителей почти не пускали. — Значит, Адам не приходил? — Еще нет.
Я дочиста вылизываю палочку мороженого. Дерево царапает язык… — Принести еще? — спрашивает папа. — Нет. А теперь иди.
Папа приходит в замешательство: — Куда? — Я хочу, чтобы ты встретил Кэла из школы, отвел его в парк и поиграл с ним в футбол. Купил ему чипсов. Потом вернешься и расскажешь, как вы погуляли.
Папа смущенно смеется: — Я вижу, ты проснулась не в духе! — Позвони Адаму. Пусть придет днем. — Какие еще пожелания? — Передай маме, я хочу, чтобы она сделала мне подарок- купила дорогой сок, кучу журналов и косметики. Если ей на меня наплевать, то пусть хоть накупит мне всего.
Папа бодро берет листок бумаги и записывает название тонального крема и губной помады, которые я попросила. Он спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь еще, и я заказываю булочки с черникой, шоколадное молоко и шесть шоколадных яиц. В конце концов, Пасха не за горами.
Папа трижды целует меня в лоб и обещает скоро вернуться.
Когда он уходит, на подоконник садится птичка. Она ничем не примечательна — не гриф, не феникс, а самый обычный скворец. Заходит медсестра, поправляет простыни, наливает воду в кувшин. Я показываю ей птичку и в шутку говорю, что это дозорный смерти. Она цыкает на меня и советует не искушать судьбу.
Но птица настораживается и смотрит прямо на меня. — Еще не пора, — говорю я ей.
Приходит доктор. — Что ж, — начинает он, — в конце концов мы подобрали правильный антибиотик. — В итоге, а не в конце. — Жаркие выдались деньки. — Неужели? — Я имею в виду, для вас. Такая сильная инфекция, как правило, вызывает бред.
Пока врач выслушивает мне стетоскопом, я читаю на значке его имя. Доктор Джеймс Уилсон. Он примерно одних лет с моим отцом. Брюнет; волосы на макушке редеют. Худее папы. Выглядит устало. Врач осматривает мои руки, ноги и спину — нет ли подкожного кровотечения? Потом садится на стул у кровати и делает пометки в истории болезни.
Доктора ожидают от пациентов вежливости и благодарности. Это упрощает им работу. Но сегодня у меня нет желания соблюдать приличия. — Сколько мне осталось?
Доктор удивленно поднимает глаза. — Давайте дождемся вашего отца и тогда все обсудим. — Зачем? — Чтобы мы вместе решили, как вас дальше лечить. — Но болею я, а не папа.