Впереди срабатывает ловушка, выбрасывая стремительный поток пара, который тут же обдает кипятком все на своем пути, оставляя жертвы слегка обварившимися и очень мертвыми. То незначительное чувство порядка, что еще оставалось, сразу после этого безвозвратно улетучивается. В то время, как последние причудливые завитки пара переплетаются с непрекращающимся сyегом, видимость сокращается настолько, что дальше конца моего ствола ничего не видно.
Миротворец, повстанец, гражданский, кто разберет? Все, что движется, тут же становится мишенью. Люди спускают курок рефлекторно и я не исключение. Сердце колотится, адреналин зашкаливает, каждый — мой враг. Кроме Гейла. Моего охотничьего партнера, единственного человека, кому я доверяю прикрывать мою спину. Ничего не остается делать, кроме как двигаться вперед, убивая каждого, кто встанет на пути. Повсюду крики, кровь, трупы.
Как только мы добегаем до следующего поворота, целый квартал перед нами загорается ярко-фиолетовым светом. Мы даем задний ход, прячемся на ступеньках и, прищурившись, всматриваемся в излучение. Что-то странное происходит с попавшими в его свечение. Они атакованы… чем? Звуком? Волной? Лазером? Оружия выпадают из их рук, пальцы хватаются за лицо, а кровь хлещет из всех видимых отверстий — глаз, носов, ушей, ртов. Меньше, чем через минуту, все мертвы, и свет увядает.
Стиснув зубы, я бегу, спотыкаясь через разбросанные тела, скользя в кровавом месиве. Ветер закручивает снег в ослепляющие спирали, но это не мешает расслышать звук приближающихся шагов в нашем направлении.
— Ложись! — шепчу я Гейлу. Мы падаем на месте. Мое лицо приземляется в лужу чьей-то все еще теплой крови, но я притворяюсь мертвой, оставаясь неподвижной, пока сапоги маршируют мимо нас. Одни обходят тела. Другие наступают на мои руку, спину, задевают голову при ходьбе. Когда шаги удаляются, я открываю глаза и киваю Гейлу.
На следующей улице мы натыкаемся на еще более испуганных беженцев, но здесь меньше военных. Как раз тогда, когда я думаю, что мы можем передохнуть, раздается трескающийся звук, будто яйцо ударяется о край тарелки, только в тысячи раз громче. Мы останавливаемся, оглядываемся вокруг в поисках ловушки. Ничего. Затем я чувствую, как носки моих сапог начинают едва заметно подниматься.
— Беги! — кричу я Гейлу. Нет времени что-то объяснять, впрочем, через несколько секунд природа ловушки становится очевидна для каждого. По центру квартала раскрылась огромная щель. Две части мощеной улицы начинают складываться, как створки окна, постепенно засасывая людей вниз.
Я не могу решить: то ли броситься напрямик до следующего перекрестка, то ли попытаться добраться до дверей, идущих вдоль улицы и ворваться внутрь. В результате, я бегу по диагонали. Так как створка продолжает наклоняться, я обнаруживаю, что найти опору для ног на скользких камнях становится все сложнее. Будто ты бежишь по склону ледяного холма, который становится круче с каждым шагом. Обе мои цели — перекресток и здания — всего в нескольких шагах от меня, когда я чувствую, что земля окончательно уходит из-под ног. Не остается ничего, кроме как использовать последние секунды сцепления с мостовой, чтобы посильней оттолкнуться в сторону перекрестка. Как только мои руки смыкаются на краю пропасти, я понимаю, что створки висят абсолютно вертикально. Мои ноги болтаются в воздухе, не находя никакой опоры. С пятидесятифутовой глубины мерзкие зловония, будто от разлагающихся в летний зной трупов, достигают моего носа. Черные очертания, прошмыгнув в тени, навсегда усмиряют всех, кто выжил при падении.
Сдавленный крик вырывается из моего горла. Никто не спешит мне на помощь. Пальцы соскальзывают с обледенелого выступа, когда я замечаю, что нахожусь всего в шести футах от угла ловушки. Я передвигаю руки вдоль края, стараясь игнорировать ужасающие крики снизу. Когда мои руки обхватывают оба края угла, я устраиваю правый ботинок на весящей створке. Уперевшись во что-то, я из последних сил затаскиваю себя наверх. Тяжело дыша и дрожа, я подползаю к фонарному столбу и обхватываю его руками для страховки, хотя земля идеально ровная.
— Гейл? — кричу я в пропасть, позабыв об опасности разоблачения. — Гейл?
— Я здесь!
В замешательстве я поворачиваюсь налево. Створка сгибается у самого основания зданий. Около дюжины людей сумели добраться туда и сейчас свисают со всего, за что успели ухватиться. С дверных ручек, с дверных колец, с почтовых прорезей. Через три двери от меня висит Гейл, вцепившись в декоративную металлическую решетку вокруг парадной двери. Он бы с легкостью вошел внутрь, если бы дверь была открыта. Но несмотря на его бесконечные удары в дверь, никто не приходит ему на помощь.
— Прикройся! — я поднимаю автомат. Он отворачивается в сторону, и я дырявлю замок до тех пор, пока дверь не распахивается внутрь. Гейл вползает в дверной проем и обессилевший падает на пол. На мгновение во мне зажигается восторженное чувство от его спасения. Но затем на его плечах смыкается пара рук в белых перчатках.
Гейл встречается со мной взглядом и произносит что-то одними губами, но я не могу понять, что именно. Я не знаю, что делать. Я не могу бросить его, но я не могу и добраться до него. Его губы снова что-то выговаривают. Я трясу головой, давая понять, что я в замешательстве. В любую минуту они поймут, кого схватили. Миротворцы затаскивают его внутрь.
— Уходи! — я слышу, как он кричит мне.
Я разворачиваюсь и убегаю прочь от ловушки. Теперь совсем одна. Гейл в плену. Крессида и Полидевк могли быть уже десять раз мертвы. А Пит? Я так и не видела его с тех пор, как мы ушли от Тигрис. Я цепляюсь за мысль, что он, возможно, вернулся назад. Почувствовал приступ и уединился в подвале, пока не потерял контроль. Осознал, что нам не потребуется отвлечение внимания, Капитолий и так предоставил нам его сверх меры. Не нужно становиться приманкой и принимать морник — морник! У Гейла его нет. И, несмотря на все эти разговоры о детонировании стрелы руками, у него не будет такого шанса. Первое, что сделают Миротворцы, это основательно разоружат его.
Я падаю на дверь, слезы жгут глаза. Пристрели меня. Вот, что он выговаривал. Я должна была застрелить его. Это было моей обязанностью. Это было наше безоговорочное обещание, данное друг другу. А я не выполнила его и теперь Капитолий убьет его или промоет ему мозги или — все внутри меня начинает трещать по швам, грозясь взорваться на миллионы крошечных осколков. У меня остается только одна надежда. Что Капитолий падет, сложит оружие и освободит пленных до того, как они навредят Гейлу. Но этого не случится, пока жив Сноу.
Пара Миротворцев пробегает мимо, едва взглянув на рыдающую Капитолийскую девчонку, съежившуюся на крыльце. Я проглатываю слезы, вытираю лицо, пока его не обветрило, и собираюсь с силами. Итак, я все еще безымянный беженец. Или Миротворцы, схватившие Гейла, успели разглядеть меня, пока я убегала? Я снимаю плащ и выворачиваю его наизнанку, черной подкладкой наружу, красной отделкой внутрь. Надеваю капюшон так, что он скрывает мое лицо. Прижимая автомат к груди, я исследую квартал. Здесь только кучка потрясенных отставших людей. Я прибиваюсь к парочке стариков, которые, кажется, даже не замечают меня. Никто и не заподозрит, что я плетусь со стариками. Дойдя до конца следующего перекрестка, они останавливаются и я чуть не врезаюсь в них. Мы у Центральной площали. На обширном пространстве, обрамленное огромными зданиями, раскинулось поместье президента.
Площадь запружена людьми, топчущимися на месте, притулившимися или просто сидящими под засыпающим их снегом. Я направляюсь туда. Я прокладываю путь сквозь толпу к поместью, спотыкаясь через брошенные тюки и обмороженные конечности. На полпути туда я замечаю бетонные баррикады. Они около четырех футов в высоту и вытягиваются огромным прямоугольником прямо перед поместьем. Я бы подумала, что они пусты, но они забиты беженцами.
Может, это та группа, что была отобрана для размещения в поместье? Но подобравшись ближе, я замечаю кое-что еще. Все, кто за баррикадами, дети. От едва умеющих ходить малышей до подростков. Испуганные и обмороженные. Жмутся группами или оцепенело раскачиваются, сидя на земле. Их не ведут в поместье. Они заперты, как в тюрьме, и со всех сторон охраняются Миротворцами. Почему-то я сразу понимаю, что это не для их защиты. Если бы Капитолий намеревался охранять их, они бы уже были в каком-нибудь бункере. Это для защиты Сноу. Живой щит из детей. Начинается суматоха и толпа смещается влево. Я зажата между массивными телами, меня уносит в сторону. Я слышу крики «Повстанцы! Повстанцы!» и понимаю: они, должно быть, прорвались.
Толчком меня прибивает к флагштоку и я цепляюсь за него. С помощью веревки, свисающей с самого верха, я поднимаюсь над скоплением тел. Да, я вижу отряд повстанцев, хлынувших к Центру, спихивая беженцев назад на улицы. Я осматриваю местность на наличие ловушек, которые, безусловно, сработают. Но происходит совсем не это.
Планолет с эмблемой Капитолия материализуется в точности над забаррикадированными детьми. Десятки серебристых парашютов дождем падают на них. Даже в таком хаосе дети понимают, что находится в серебристых парашютах. Еда. Медикаменты. Подарки. Они поспешно их собирают, отчаянно пытаясь развязать веревки обмороженными пальцами. Планолет исчезает, проходит пять секунд, и около двадцати парашютов одновременно взрываются.
Пронзительные крики проносятся сквозь толпу. Окровавленный снег и разбросанные крошечные части человеческих тел. Большинство детей умирают мгновенной смертью, другие же лежат в агонии на земле. Некоторые бродят вокруг оглушенные и контуженные, уставившись в оставшиеся парашюты в их руках, будто в них все еще может быть что-то ценное. Судя по тому, как Миротворцы кинулись разбирать баррикады, прокладывая путь к детям, они ничего не знали об этом.
Еще одна группа белых униформ просачивается в образовавшееся отверстие. Но это не Миротворцы. Это медики. Медики повстанцев. Я бы узнала эту форму даже во сне. Они суетятся вокруг детей, орудуя своими аптечками.
Сначала я вижу светлую косу на ее спине. Затем, когда я она стаскивает с себя пальто, чтобы накрыть вопящего ребенка, я замечаю утиный хвостик ее выбившейся наружу рубашки. У меня та же реакция, что и в день, когда Эффи Бряк назвала ее имя на жатве.
Должно быть, я ослабела, потому что в следующее мгновение оказываюсь у подножия флагштока, Я начинаю проталкиваться сквозь толпу, так же, как и прежде. Зову ее по имени, пытаясь перекричать толпу. Я уже почти там, уже почти за баррикадой, мне даже кажется, что она слышит меня. Потому что всего на секунду она замечает меня, ее губы произносят мое имя
И в это самое время взрываются остальные парашюты.
Глава 25
Сон или реальность? Я пылаю. Огненные шары, сбрасываемые с парашютов на баррикады, рассекают чистый воздух и приземляются в толпе. Я едва успела отвернуться, когда один попадает в меня, пробегается своим языком по спине, превращая меня в нечто новое. В существо, неугасимое как солнце.
Огненный переродок знает только одно ощущение — агонию. Он не видит, не слышит, не испытывает никаких чувств, за исключением боли, безжалостно сжигающей плоть. Возможно, есть периоды беспамятства, но они не важны, если я не могу найти в них утешения. Я птица Цинны, воспламененная, неистово летящая, убегающая от чего-то неизбежного. Мое тело покрыто огненными перьями. Я бью крыльями — опахалами из пламени. Я уничтожаю сама себя, но всё напрасно.
Наконец, мои крылья окончательно ослабевают, я теряю высоту, и сила тяжести тянет меня в пенное море, цвета глаз Финника. Я держусь на поверхности, на спине, она продолжает гореть под водой, и агония успокаивает боль. Когда меня качает на волнах, и я не могу пошевелиться, тогда они-то и приходят. Мертвецы.
Однажды я полюбила полёт, как птицы в просторном небе надо мной. Высоко летающие, парящие, зовущие меня присоединиться к ним. Мне так хочется следовать за ними, но морская вода пропитывает мои крылья, лишая возможности взмахнуть ими. Однажды я возненавидела воду, сковывающую, вселяющую ужас, насыщающую солью мою плоть, будто вонзая в неё зубы. Утягивая на дно.
Маленькая, белая, с лёгким розовым оттенком, птичка ныряет в воду, вонзает свои когти мне в грудь и старается удержать меня на плаву. — Нет, Китнисс! Нет! Ты не можешь утонуть!
Но те, кого я так ненавижу, выигрывают, и, если она будет держать меня, то тоже утонет.
— Прим, отпусти. — И она, наконец, делает это.
Здесь, глубоко под водой, я совершенно одна и всеми покинута. Слышен лишь звук моего прерывистого дыхания, неимоверными усилиями я пытаюсь избавиться от воды, выталкивая её из лёгких. Я хочу остановиться, пытаюсь выровнять дыхание, но море одерживает победу, подавляя, делая напрасными все попытки. — Дайте мне умереть. Дайте мне уйти вслед за остальными, — умоляю я нечто, что удерживает меня здесь. Но в ответ тишина.
Я нахожусь в ловушке дни, годы, может быть, целые века. Мертвая, но не умершая. Живая, но все равно что упокоившаяся. Такая одинокая, что обрадовалась бы любому — кому-то или чему-то — и для меня не имело бы значения насколько тошнотворно это выглядело бы. Но наконец-то у меня посетитель, так мило. Морфлий. Он быстро распространяется по моим венам, облегчая боль и делая мое тело более легким, так что оно вновь поднимается в воздух и затем возвращается обратно в пену.
Пена. Я на самом деле плыву в пене. Ощущаю её кончиками пальцев, то, как бережно она обволакивает мое обнаженное тело. Я чувствую сильную боль, но есть еще что-то: похожее на реальность. Мое горло, словно наждачная бумага. Я ощущаю запах горелых медикаментов с первой арены. Слышу голос матери. Эти вещи пугают меня и я стараюсь вернуться в бездну, чтобы разобраться в них. Но пути назад нет. Постепенно, я вынуждена признать самое себя. Я — девушка, сильно обгоревшая и без крыльев. Без огня. И без сестры.
В ослепительно белой больнице Капитолия врачи творят со мной чудеса. Скрывая мое обгоревшее тело под всё новыми слоями кожи. Терпеливо добиваясь, чтобы клетки вели себя как мои собственные. Умело обращаясь с частями моего тела, сгибая и растягивая руки и ноги, убеждаясь, что они в хорошем состоянии. Снова и снова я слышу, как мне повезло. Мои глаза нетронуты. Большая часть лица тоже. Легкие реагируют на лечение. Я буду как новенькая.
Когда моя нежная кожа достаточно восстановилась, чтобы выдержать давление нового слоя, стало приходить больше «посетителей». Морфлий открывает двери мертвым, точно так же, как и живым. Мне грезится Хеймитч с желтой кожей и без улыбки. Цинна, шьющий новый свадебный наряд. Делла, болтающая о строгости людей. Мой отец, поющий все четыре строфы «Виселицы» и напоминающий мне, что моя мать, спящая в кресле между сменами, не должна об этом знать.
В один из дней я просыпаюсь и осознаю, что мне не позволят жить в мире моих грез. Я должна есть. Разрабатывать мышцы. Ходить в ванную. И короткий визит Президента Койн окончательно решает это.
— Не волнуйся, — говорит она, — я сохранила его для тебя.
С каждым днем недоумение врачей растет, они не могут понять, почему я не могу говорить. Множественные тесты пока не могут объяснить повреждение моих голосовых связок. Наконец-то, доктор Аурелий, главный врач, делает предположение, что у меня случилась психологическая травма, а не физическая, и что теперь я — Безгласая. Мое молчание вызвано эмоциональной травмой. И, несмотря на сто вариантов решений, что он предлагает, всё равно просит оставить меня одну. Так что я не могу спросить ни о чем и ни о ком, но люди постоянно приносят мне информацию. О войне: Капитолий пал в день, когда взрывались снаряды из парашютов, Президент Койн сейчас руководит Панемом, и войска направлены на подавление малых остаточных очагов сопротивления Капитолия. Президент Сноу арестован и ожидает суда, а затем неизбежного исполнения приговора. Моя подрывная команда, Крессида и Полидевк, направлена в дистрикты для устранения разрушений от войны. Гейл, который схлопотал две пули при попытке бегства, сейчас с Миротворцами во втором. Пит до сих пор в ожоговом отделении. Всё-таки это он сделал это на центральной площади.