Моя семья: моя мать пытается забыть свое горе, погрузившись в работу. А я бездействую, и горе полностью овладевает мной. Но я держусь ради обещания, данного Койн. Я смогу это сделать — убить Сноу. А после наступит пустота.
В конце концов, меня выписывают из больницы и выделяют комнату в особняке президента, на пару с моей матерью. Она практически здесь не бывает, так как обедает и спит на работе. На Хеймитча ложится задача — ухаживать за мной, контролировать моё питание и приём лекарств. Это непростая работа. Поскольку я пользуюсь своими старыми навыками, приобретенными в Тринадцатом дистрикте. Я без разрешения блуждаю по особняку. Из ванны в кабинеты, бальные залы и купальни. Ищу неизвестные маленькие тайники. В шкафу с мехами. В шкафу в библиотеке. В давно забытой ванной, в комнате со старой мебелью. Мои укромные места небольшие, незаметные, их практически невозможно найти. Я сворачиваюсь калачиком, будто сжимаюсь в крошечную точку, пытаюсь полностью исчезнуть. Окутанная тишиной, я двигаю свой браслет, кручу и кручу его на запястье.
Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать. Мой дом — Двенадцатый Дистрикт. Но здесь не Двенадцатый дистрикт. Я — сойка-пересмешница. Я свергла власть Капитолия. Президент Сноу ненавидит меня. Он убил мою сестру. А теперь я убью его. И затем Голодные Игры закончатся…
Периодически, я прихожу в себя в своей комнате, неуверенная, что привело меня обратно — потребность в морфилии или Хейтмитч, обнаруживший меня. Я ем, принимаю лекарства и настаиваю на ванной. Думаю, дело не в воде, а в зеркале, отражающем мое обнаженное обгорелое тело. Пересаженные участки кожи по-прежнему сохраняют розоватый цвет, как у новорожденного. Понимаю, что кожа повреждена, но восстановленная выглядит красной, обожженной и, местами, совсем тонкой. Часть её блестящая, белая и бледная. Я, словно причудливое лоскутное одеяло, сшитое из кожи. Мои волосы почти полностью опалены, местами неровно обрезаны. Китнисс Эвердин — девушка, побывавшая в огне. Меня бы это не волновало, не воскрешай мой вид память о пережитой боли. И о том, почему мне было больно. И что случилось незадолго до того, как боль пришла. И о том, как я наблюдала за своей младшей сестрой, когда она превратилась в живой факел. Я закрываю глаза, но это не помогает. Огонь лишь ярче горит в этой темноте.
Иногда приходит доктор Аурелий. Он мне нравится, потому что не говорит глупостей, например, что я в абсолютной безопасности или, что он знает, что я не могу сейчас поверить в это, но в один прекрасный день всё же буду снова счастлива, или что жизнь в Панеме наладится. Он просто спрашивает, не хочу ли я поговорить и, когда я не отвечаю, засыпает в своём кресле. На самом деле я думаю, что его посещения, в основном, вызваны потребностью вздремнуть. Такой расклад устраивает нас обоих.
Час «Х» приближается, но я не могу точно сказать, сколько до него осталось минут и часов. Президента Сноу осудили и признали виновным, его приговорили к смертной казни. Хеймитч говорит мне об этом, но так же я слышу, как обсуждают эту новость, когда медленно прохожу мимо охранников в коридорах. Мой костюм сойки-пересмешницы приносят в комнату. И лук тоже, он выглядит не хуже одежды, но нет ножен для стрел. Возможно, они были повреждены или, скорее всего, мне просто запрещено иметь оружие. Я не могу понять, должна ли я как-то подготовиться к этому событию, но ничего не приходит на ум.
Поздно вечером, после того, как я долго сидела перед окном, пялясь на картину за ним, словно на разноцветный экран, я выхожу из комнаты и поворачиваю не направо, а налево. И оказываюсь в незнакомой части особняка, где моментально теряюсь. На том пятачке, где я живу, всегда кто-то крутится, а тут даже дорогу спросить не у кого. Хотя, мне даже нравится. Хотела бы я найти это место чуть раньше. Здесь так тихо, толстые ковры и тяжелые гобелены поглощают звуки. Эта тишина нежно опьяняет. Приглушенные цвета не бьют по глазам. Так спокойно. До тех пор пока я не улавливаю аромат роз. Я прячусь за шторой, меня колотит, я не могу сейчас бежать и просто стою и ожидаю появления переродков. Наконец, я осознаю, что никакие переродки не появятся. В таком случае, чей же это запах? Неужели действительно роз? Может быть, я рядом с садом, где растут эти дьявольские цветы?
Когда я выскальзываю в коридор, запах становится непереносимым. Возможно, не такой сильный, как от настоящих переродков, но и не такой резкий, потому что он не может сравниться со сточными водами и взрывчатыми веществами. Я поворачиваю за угол и натыкаюсь на двух удивленных охранников. Конечно, это не Миротворцы. Вернее, больше не Миротворцы. И никаких серых мундиров солдат из Тринадцатого. Эти двое — мужчина и женщина — одеты в драную одежду, выброшенную вместе с облачением повстанцев. Тем не менее, перевязанные и худые, они сейчас стерегут вход в помещение с розами. Когда я подхожу ко входу, их пистолеты в форме Х направляются на меня.
— Вы не можете пройти, мисс, — говорит мужчина.
— Солдат, — женщина поправляет его. — Вы не можете пройти, солдат Эвердин. Приказ Президента. — Я просто стою и терпеливо жду, когда они опустят свое оружие, они и без моего объяснения понимают, что за этими дверями мне что-то нужно. Просто роза. Простой цветок. Чтобы воткнуть его за лацкан Сноу, прежде чем я убью его. Мое присутствие, кажется, беспокоит охранников. Они обсуждают, стоит ли вызывать Хеймитча, когда позади меня раздается громкий женский голос. — Дайте ей пройти.
Я знаю этот голос, но не могу сразу вспомнить, где слышала его. Не в Шлаке, не в Тринадцатом, определенно не в Капитолии. Я поворачиваю голову и встречаюсь лицом к лицу с Пэйлор, командором из восьмого. Она выглядит еще более уставшей, чем в госпитале, но кто из нас не выглядит так?
— Я считаю, — говорит Пэйлор, — она имеет право зайти туда. — Это ее солдаты, не Койн. Они без вопросов опускают свое оружие и дают мне пройти.
В конце короткого коридора стеклянные двери, я открываю их и захожу внутрь. Запах настолько сильный, что перестает ощущаться, и, кажется, что больше я не могу улавливать его. Влажный, мягкий воздух благотворно влияет на мою разгорячённую кожу. И аромат прекрасных роз. Ряд за рядом передо мной простираются великолепные цветы: ярко-розовые, оранжевые, словно закат, и даже светло-голубые. Я брожу между этими рядами тщательно обрезанных растений, смотрю, но не прикасаюсь, потому что усвоила жестокий урок: эта красота может быть очень смертельной. Я узнаю ее, когда нахожу. Она венчает макушку стройного куста. Великолепный белый бутон, только начинающий раскрываться. Я натягиваю рукав на левую ладонь так, чтобы кожей не соприкоснуться с цветком, беру секатор и только направляю его на стебель, когда слышу его голос:
— Она милая.
Мои руки вздрагивают, ножницы внезапно сжимаются, обрезая стебель.
— Конечно, цвет красивый, но ничто не сможет сравниться с белым.
Я до сих пор не могу его увидеть, но, кажется, голос доносится со стороны клумбы с красными розами. Аккуратно обрезав со стебля бутоны, держу розу рукавом, медленно захожу за угол и вижу его, сидящим на скамейке у стены. Как всегда, он хорош собой и одет со вкусом, но на руках наручники, на лодыжках кандалы и отслеживающее устройство. В ярком свете его кожа выглядит бледной, болезненно зеленой. Он держит белый носовой платок со свежими пятнами крови. Даже в этом плачевном состоянии, его змеиные глаза излучают блеск и холод. — Я надеялся, что ты найдешь дорогу в мои апартаменты.
Его апартаменты. Я нарушила границы его дома, как и он мои в прошлом году, со своим прерывистым, кровавым дыханием больше похожим на угрожающее шипение. Эта оранжерея одна из его комнат, возможно, его любимая, а, может быть, в лучшие времена он сам ухаживал за растениями. Но сейчас это часть его тюрьмы. Поэтому охранники остановили меня. И поэтому Пэйлор меня пустила.
Я предполагала, что он будет содержаться под стражей в самом глубоком подземелье Капитолия, а не прозябать последние дни в окружении роскоши. Но, тем не менее, Койн оставила его здесь. Думаю, чтобы дать пример другим. Так что, если в будущем она каким-то образом потеряет расположение, будет ясно, что президенты, вызывающие презрение, требуют специального обращения. После всего случившегося, кто знает, как быстро рассеется её собственная власть? — Нам так много надо обсудить, но я чувствую, твой визит будет коротким. Итак, начнем с начала, — он кашляет и отнимает платок ото рта, окровавленный платок. — Я хотел сказать, что очень сожалею о твоей сестре.
Даже в моем нечувствительном, наркотическом состоянии эти слова вызывают острую боль. Напоминая, сколь безгранична его жестокость. И то, что по пути к своей могиле, он попытается уничтожить и меня.
— Так расточительно и так излишне. Каждый мог видеть, что в игре поставлена точка. На самом деле, я уже принял решение официально капитулировать, когда они сбросили эти парашюты. — Его глаза устремлены на меня, он не моргает, видимо, не желая пропустить тот момент, когда я отреагирую на его слова. Но они не имеют смысла. Когда они сбросили парашюты? — Ладно, ты ведь на самом деле не думаешь, что это я отдал приказ, так?
— Вспомни об одном очевидном факте: если бы я имел рабочий планолет в своем распоряжении, то использовал бы его, чтобы бежать. Но если так и я не сделал этого, какую цель я преследовал? Мы оба знаем — я не гнушаюсь убийством детей, но я не расточительный. У меня на всё свои причины. Но уничтожение убежища, в котором полно капитолийских детей — я не вижу в этом смысла. Никакого.
Интересно, я успею обдумать его слова, пока он будет сотрясаться в очередном приступе кашля. Он врет. Конечно, врет. Но есть что-то, что мешает ему сказать правду.
— Однако должен признать, это был мастерский маневр со стороны Койн. Идея, что я бомбил ваших беспомощных детей, моментально разрушила ту хрупкую верность, что ещё хранил мне мой народ. После этого о сопротивлении и речи быть не могло. Знаешь, это показывали в прямом эфире. Ты могла видеть, что Плутарх приложил к этому руку. И парашюты. Ладно, думаю, это одна из теорий, которую можно ожидать от Главы распорядителей Игр, не так ли? — Сноу промокает уголки губ платком. — Я уверен, он не хотел стрелять в твою сестру, но такое случается.
Сейчас я не со Сноу. Я вернулась в Отдел Спецвооружения в Тринадцатом с Гейлом и Бити. Наблюдаем за конструкциями на основе ловушек Гейла. Это играет на человеческом сострадании. Первая бомба убила жертв. Вторая спасателей. Если вспомнить слова Гейла.
— Бити и я продолжаем следовать тем же правилам, что президент Сноу использовал, разбираясь с Питом.
— Моя ошибка в одном, — говорит Сноу, — слишком поздно я разгадал план Койн. Позволить Капитолию и Дистриктам уничтожить друг друга, а затем, сразу после сражения, получить власть над Тринадцатым. Ошибки нет, она намеревалась занять мое место с самого начала. Чему удивляться? В конце концов, это Тринадцатый поднял восстание, приведшее к Тёмным Временам, а затем отказался от других дистриктов, когда то обернулось против него. Но я не следил за Койн. Я следил за тобой, Сойка-пересмешница. А ты следила за мной. Боюсь, нас обоих водили за нос.
Я отказываюсь в это верить. Есть вещи, которые даже я не могу пережить. И я произношу первые слова, с тех пор как умерла сестра.
— Я не верю тебе.
Сноу нарочито разочарованно качает головой.
— О, моя дорогая мисс Эвердин. Я думал, мы договорились не врать друг другу.
Глава 26
Выйдя в холл, я обнаруживаю, что Пэйлор не сдвинулась с места.
— Ты нашла то, что искала? — спрашивает она. В ответ я показываю ей белый бутон и не спеша бреду прочь. Должно быть, я вернулась к себе в комнату, потому что следующее, что я осознаю — я наполняю стакан водой из-под крана в ванной и ставлю в него розу. Я опускаюсь на колени на холодный кафель и, прищурившись, смотрю на цветок — в резком свете флуоресцентных ламп мне трудно сфокусировать взгляд на белом. Пальцем подцепляю внутреннюю сторону браслета и скручиваю его жгутом до боли в запястье. В надежде, что боль поможет мне не выпадать из реальности, так же, как это было с Питом. Я должна держаться. Я должна знать правду о том, что произошло.
Есть два возможных варианта, хотя детали, связанные с ними, могут варьироваться. Во-первых, как я считала, именно Капитолий отправил тот планолёт, сбросил парашюты и пожертвовал жизнями своих детей, зная, что только что высадившиеся повстанцы поспешат им на помощь. Есть свидетельства, подтверждающие это. Отличительный знак Капитолия на планолёте, отсутствие любых попыток уничтожить врага в воздухе, и длительная история использования ими детей в качестве пешек в битве с дистриктами. Во-вторых, есть точка зрения Сноу. Что планолёт, пилотируемый повстанцами, разбомбил детей, чтобы обеспечить быстрое окончание войны. Но, если это было так, почему Капитолий не открыл огонь по врагу? Их сбил с толку элемент неожиданности? У них никого не осталось в обороне? Дети драгоценны для Тринадцатого или, по крайней мере, всегда так казалось. Ну, может, не в моем случае. Раз я перестала быть для них полезной, я безвозвратно потеряна. Кроме того, думаю, немало воды утекло с той поры, когда я считалась ребёнком в этой войне. Да и зачем бы им делать это, зная, что их собственные медики, скорее всего, отреагируют и будут сметены вторым взрывом? Они бы не стали. Они бы не смогли. Сноу лжёт. Как всегда манипулирует мной. Надеется настроить меня против повстанцев и, возможно, уничтожить их. Да. Конечно.
Тогда что же изводит меня? Ну, хотя бы те бомбы, взрывающиеся дважды. Дело не в том, что у Капитолия не могло бы быть такого оружия, просто я уверена, что у повстанцев оно было. Детище Гейла и Бити. Затем тот факт, что Сноу не попытался бежать, тогда как мне известно, что он всегда виртуозно спасает свою шкуру. С трудом верится, что у него не было где-нибудь убежища, какого-нибудь бункера, набитого продовольствием, где он смог бы протянуть остаток своей злобной ничтожной жизни. И наконец, его мнение насчёт Койн. С чем не поспоришь, так это с тем, что она сделала всё в точности так, как он говорил. Позволила Капитолию и дистриктам довести друг друга до изнеможения, чтобы потом спокойно захватить власть. Но даже если таков был её план, это не означает, что именно она сбросила те парашюты. Победа уже была у неё в руках. Всё было в её руках. Кроме меня.
Я вспоминаю реакцию Боггса, когда призналась, что не особо задумывалась о преемнике Сноу. «Если твой мгновенный ответ не Койн, тогда ты угроза. Ты — лицо восстания. У тебя больше влияния, чем у кого бы то ни было. Не вдаваясь в подробности, всё, что ты когда-либо делала — это терпела её».
Внезапно я задумываюсь о Прим, которой ещё не исполнилось четырнадцати, которая не была достаточно взрослой, чтобы ей присвоили звание Солдата, но каким-то образом она оказалась на линии фронта. Как могло такое случиться? Я не сомневаюсь, что моя сестра хотела быть там. Что она была более талантлива и одарёна, чем кто-либо из старших. Но при всём при этом кто-то очень высокопоставленный должен был бы одобрить участие тринадцатилетней девочки в боевых действиях. Сделала ли это Койн в надежде, что потеря Прим подтолкнёт меня к самому краю? Или, по крайней мере, утвердит меня на её стороне? Мне не пришлось бы присутствовать при этом лично. Многочисленные камеры охватили бы весь Центр Города. Навечно запечатлевая это мгновение. Нет, теперь я схожу с ума, соскальзывая, в своего рода, параноидальное состояние. Слишком много людей знали бы о задании. Информация бы просочилась. Или нет? Кто должен был знать, кроме Койн, Плутарха и небольшого преданного или с лёгкостью пущенного в расход экипажа?