— Полагаю, нужно говорить о расизме на старом Юге и всем таком.
Ким едва заметно закатила глаза, отчего мне захотелось швырнуть в нее словарем. Меня поразило, как сильно я уже ненавидела ее.
— Я читала эту книгу в моей прошлой школе, — сообщила она. — С расизмом там все как будто ясно. Я думаю, важнее человеческие качества. Надо понять, хороши ли люди от природы и просто испорчены расизмом, или они изначально плохи и им надо здорово потрудиться, чтобы стать хорошими?
— Неважно, — сказала я, — все равно дурацкая книжка.
Я не знала, зачем говорю такое, ведь на самом деле книга мне очень понравилась, и мы ее обсуждали с папой: ему она попалась на педпрактике. И я возненавидела Ким еще больше за то, что та вынудила меня предать любимую книгу.
— Ладно, давай тогда займемся твоей идеей, — сказала Ким, и когда мы получили по четверке с минусом, она как будто обрадовалась нашим посредственным оценкам.
После этого мы просто не разговаривали, что не мешало учителям сажать нас вместе на уроках, а всем в школе считать нас подругами. Чем чаще это случалось, тем больше мы негодовали — на всех и друг на друга. Чем больше мир сталкивал нас, тем сильнее мы отталкивались — и ополчались друг на друга. Каждая старалась делать вид, что другой не существует, хотя наличие заклятого врага не давало о себе забыть ни на минуту.
Мне казалось необходимым объяснить себе, почему я ненавижу Ким: она лицемерная подлиза. Она назойлива. Она все время выпендривается. Впоследствии я выяснила, что она точно так же придумывала мне пороки, только ее особенно бесила моя стервозность. И однажды она мне это даже написала. На уроке английского кто-то кинул квадратик, сложенный из тетрадного листа, на пол рядом с моей правой ногой. Я подобрала его и открыла. Там было написано: «Стерва!»
Никто меня так раньше не называл, и хотя я, само собой, разозлилась, но в глубине души также была польщена: очевидно, я задела автора записки за живое, раз удостоилась этого слова. Люди нередко так называли мою маму — возможно, потому, что ей было трудно смолчать и она могла высказываться чрезвычайно резко, если не соглашалась с собеседником. Она взрывалась и бушевала, словно гроза, но потом опять становилась вежливой и любезной. И ей было совершенно безразлично, что ее называют стервой. «Это просто другой вариант слова «феминистка», — с гордостью заявляла она мне. Даже папа иногда ее так называл, но всегда в шутку, одобрительно — и никогда во время ссоры. Ему-то было видней.
Я подняла глаза от учебника. Только один человек мог послать мне такую записку, но мне все еще в это не верилось. Я украдкой оглядела класс: все уткнулись в книги. Кроме Ким. Ее уши были настолько красными, что мелкие завитки темных волос рядом с ними тоже казались розовыми. Она злобно смотрела прямо на меня. Хотя мне было всего одиннадцать и я не слишком хорошо ориентировалась в социальных тонкостях, но брошенную перчатку вызова распознала с первого взгляда, и мне не оставалось ничего другого, кроме как поднять ее.
Став постарше, мы с удовольствием шутили на тему «Как здорово, что мы тогда подрались». Тот эпизод не только скрепил нашу дружбу, но также оказался для нас первой и, похоже, единственной возможностью хорошенько кого-нибудь отмутузить. Когда еще две девчонки вроде нас могут дойти до мордобоя? Конечно, я боролась с Тедди, иногда щипала его — но бить кулаками такого малыша? Даже будь Тедди постарше, он все равно представлялся мне наполовину братом, а наполовину собственным ребенком. Я нянчилась с ним, еще когда ему было несколько недель. Я ни за что бы не смогла так его ударить. А у Ким, единственного ребенка в семье, не было братьев и сестер, с которыми можно было бы подраться. Возможно, в лагере она и участвовала бы в потасовках, но последствия бывали ужасны: драчунов ожидали многочасовые семинары по улаживанию конфликтов, в присутствии воспитателей и раввина. «Мой народ прекрасно умеет сражаться с самыми сильными противниками, но только словами, тьмой тьмущей слов», — как-то раз сказала мне подруга.
Но в тот осенний день мы дрались кулаками. Прозвенел последний звонок, и мы, не говоря ни слова, вышли на спортивную площадку и бросили рюкзаки на землю, мокрую от зарядившей с утра мороси. Ким бросилась на меня, словно бык, и врезала под дых. Я ударила ее в скулу — сжатым кулаком, по-мужски. Вокруг собралась толпа, поглазеть на представление. Драки были не самым обычным делом в нашей школе; девчачья драка — и вовсе из ряда вон выходящим событием. А уж драка тихих приличных девочек — тройное удовольствие.
К тому времени, как нас разняли учителя, вокруг стояла половина шестого класса (в сущности, именно по кольцу школьников дежурные по площадке поняли, что там что-то происходит). Драка, пожалуй, окончилась ничьей. У меня была разбита губа и рассажено запястье — последнее по собственной неосторожности: мой удар в плечо Ким прошел мимо и попал ровнехонько в столб волейбольной сетки. Ким получила фингал под глаз и неприятную ссадину на бедре — споткнулась о свой рюкзак, когда хотела меня лягнуть.
Не было никакого задушевного примирения, никакого официального разрешения конфликта. Как только учителя нас разняли, мы с Ким посмотрели друг на друга и принялись хохотать. Отвертевшись от визита в кабинет директора, мы побрели домой. Ким объяснила, что вызвалась быть капитаном команды по одной простой причине: если это сделать в самом начале учебного года, учителя тебя, скорее всего, запомнят и постараются в будущем не выбирать (с тех пор я вовсю пользовалась этим нехитрым приемом). Я рассказала, что на самом деле была согласна с ее трактовкой «Убить пересмешника» и что это одна из моих самых любимых книг. Так все и началось. Мы подружились, как ожидали все вокруг. Больше мы никогда не поднимали друг на друга руку, и хотя много раз между нами вспыхивали словесные баталии, размолвки заканчивались тем же, чем и та драка, — смехом до упаду.
Однако после той нашей драки миссис Шейн не позволила Ким ходить ко мне домой, убежденная, что дочь вернется на костылях. Мама предложила поговорить с ней и все уладить, но думаю, мы с папой оба понимали, что при мамином темпераменте ее дипломатическая миссия может окончиться ордером на арест всей нашей семьи. В конце концов папа пригласил Шейнов на ужин, зажарил курицу, и хотя было видно, что миссис Шейн все еще немного сомневается в моей семье: «Так вы работаете в музыкальном магазине, пока учитесь на учителя? И вы готовите? Как необычно», — сказала она папе, — мистер Шейн счел моих родителей приличными людьми, а семью не склонной к насилию, и велел жене разрешить Ким приходить к нам свободно.
Тогда, в шестом классе, мы с Ким на несколько месяцев лишились имиджа хороших девочек. Разговоры о нашей драке продолжались, подробности раздувались неимоверно: сломанные ребра, вырванные ногти, следы укусов. Но когда мы вернулись в школу после зимних каникул, все это уже позабылось. Мы снова стали темноволосыми тихими паиньками-близняшками.
Мы не имели ничего против — многие годы эта репутация работала на нас. Если, к примеру, мы обе отсутствовали в какой-то день, люди автоматически считали, будто нас свалил один и тот же вирус, а не что мы прогуляли школу ради авторского кино, которое показывали на занятиях по киноискусству в университете. Когда кто-то в порядке розыгрыша выставил нашу школу на продажу, обклеив ее объявлениями и внеся в список недвижимости на eBay, подозрительные взгляды обратились на Нельсона Бейкера и Дженну Маклафлин, а не на нас. Хотя нам пришлось признаться в содеянном — как мы и планировали, если у кого-нибудь будут неприятности, — нам долго пришлось всех убеждать, что это действительно наших рук дело.
Это всегда смешило Ким. «Люди верят в то, во что хотят верить», — говорила она.
16:47
Однажды мама нелегально протащила меня в казино. Мы поехали на каникулы на озеро Крейтер [18]и остановились пообедать близ индейской резервации, в пансионате со шведским столом. Мама решила немного сыграть, и я пошла с ней, а папа остался с Тедди, задремавшим в коляске. Мама уселась за однодолларовые столы для блэкджека. Крупье подозрительно посмотрел на меня, потом на маму, которая ответила ему взглядом столь резким, что им можно было алмазы колоть, а потом просияла ослепительной, ярче любого бриллианта, улыбкой. Крупье робко улыбнулся в ответ и не сказал ни слова. Я смотрела на мамину игру словно загипнотизированная. Казалось, мы провели там всего минут пятнадцать, но когда нас нашли папа с Тедди — оба страшно недовольные, — оказалось, что просидели мы больше часа.
В ОРИТ тоже так. Невозможно понять, какое сейчас время суток и сколько ты здесь находишься. Естественного света тут нет. И постоянный шумовой фон, только вместо электронных сигналов игровых автоматов и услаждающего слух позвякивания четвертаков здесь гудение и стрекотание медицинских машин, бесконечные вызовы по громкой связи и непрерывный говорок медсестер.
Я не очень-то представляю, сколько уже здесь нахожусь. Некоторое время назад медсестра с мелодичным акцентом, нравившаяся мне, сказала, что идет домой. «Я вернусь завтра и хочу увидеть тебя здесь, солнышко», — сказала она. Поначалу я нашла это странным: разве она не хочет, чтобы я вернулась домой или чтобы меня перевели в другое отделение больницы? Но потом я поняла, что она хочет увидеть меня в этой палате, а не мертвой.
Врачи по-прежнему периодически подходят, оттягивают мои веки и машут перед глазами фонариком. Они делают это грубовато и торопливо, как будто не считают, что веки достойны какой-либо заботы. Это заставляет задуматься, сколь редко в нашей жизни мы касаемся глаз других людей. Возможно, родители поднимали вам веко, чтобы убрать соринку, или, может быть, любимый легким касанием целовал ваши закрытые глаза, когда вы уже уплывали в сон. Но все же веки — не локти, колени или плечи: части тела, прикосновение к которым привычно.
Теперь у моей постели сидит соцработница. Она просматривает мою медкарту и разговаривает с медсестрой, обычно сидящей за большим столом в центре палаты. Просто поразительно, как здесь за вами следят. Если перед вашими глазами не машут ручками-фонариками или не читают распечатки, выползающие из прикроватных принтеров, то смотрят ваши жизненные показатели на экране центрального компьютера. Если что-то хоть чуть-чуть неладно — какой-нибудь монитор начинает пищать; и все время где-нибудь раздается сигнал. Поначалу меня это пугало, но теперь я понимаю, что половина сигналов сообщает, что что-то не так с машинами, а не с людьми.
Соцработница выглядит зверски уставшей, словно не отказалась бы занять свободную койку. Я не единственная ее больная. Она весь день курсирует туда-сюда между пациентами и их семьями. Она — мостик между врачами и прочими людьми, и видно, какого напряжения ей стоит балансирование между двумя мирами.
Почитав мою карту и обсудив ее с медсестрами, она возвращается вниз, к моим родным, которые перестали разговаривать приглушенными голосами и теперь занялись каждый своим делом. Бабушка вяжет, дедушка притворяется дремлющим, тетя Диана решает судоку, кузены сменяют друг друга за «Гейм-боем», играя с выключенным звуком.
Ким уехала. Вернувшись после посещения часовни в комнату ожидания, она обнаружила, что миссис Шейн совсем расклеилась. Ким очень смутилась и поскорее увела мать. Но думаю, на самом деле присутствие миссис Шейн там принесло некоторую пользу. Пока ее успокаивали, всем было чем заняться, и люди ощущали себя нужными. Теперь им снова не к чему себя приложить, опять началось бесконечное ожидание.
Когда соцработница входит в комнату, все встают, будто приветствуют члена королевской семьи. Она выдает полуулыбку, которую я сегодня уже видела у нее несколько раз. Я думаю, это такой ее сигнал, что все хорошо или как прежде, и она пришла сообщить только свежие новости, а не что-нибудь ужасное.
— Мия по-прежнему без сознания, но ее жизненные показатели улучшаются, — объявляет соцработница моим родственникам, спешно побросавшим свои занятия в креслах и собравшимся вокруг нее. — Сейчас у нее специалисты по искусственной вентиляции легких. Они проверяют, как функционируют легкие Мии, можно ли отключить ее от респиратора.
— Ведь это хорошие новости? — спрашивает тетя Диана. — Наверное, если она сможет дышать сама, то скоро очнется?
Соцработница демонстрирует отработанный сочувственный кивок.
— Очень хорошо, если она сможет дышать сама. Это покажет, что ее легкие выправляются, а внутренние повреждения стабилизировались. Но основная сложность по-прежнему с контузиями головного мозга.
— В смысле? — вмешивается кузина Хедер.
— Мы не знаем, когда она очнется сама, и не знаем, насколько поврежден ее мозг. Эти первые двадцать четыре часа — самые критичные, и Мия получает лучшую помощь, какую только возможно.
— Можно нам ее увидеть? — спрашивает дедушка.
Соцработница кивает.
— Для этого я и здесь. Думаю, для Мии будет полезен краткий визит. Но только один или два человека.
— Мы пойдем, — выступает вперед бабушка. Дедушка встает рядом ней.
— Да, я так и подумала, — соглашается соцработница, а остальной семье говорит: — Мы ненадолго.
Все трое идут по коридору молча. В лифте соцработница пытается подготовить бабушку и дедушку к моему виду, перечисляя внешние повреждения и объясняя, что хотя они выглядят ужасно, но вполне излечимы. Внутренние повреждения — вот что вызывает опасения, говорит она.
Она разговаривает с бабушкой и дедушкой, как с детьми, но они крепче, чем кажется с виду.
Дедушка служил врачом в Корее. А бабушка — она всегда спасала всяких животных: птиц со сломанными крыльями, больного бобра, оленя, сбитого машиной. Олень отправился в заповедник дикой природы — это довольно забавно, потому что обычно бабушка терпеть не может оленей: они объедают ей сад. «Гнусные крысы», — называет она их. «Вкусные крысы», — говорит дедушка, жаря на решетке оленьи стейки. Но в тот единственный раз бабушка не смогла смотреть, как олень мучается, и спасла его. Я втайне подозреваю, что она решила, будто это один из ее ангелов.
И все равно, когда бабушка с дедушкой проходят через автоматические двойные двери в ОРИТ, оба останавливаются, словно наткнувшись на невидимый барьер. Бабушка сжимает дедушкину руку, и я пытаюсь припомнить, видела ли их когда-нибудь раньше держащимися за руки. Бабушка разглядывает койки в поисках меня, но только соцработница поднимает руку, чтобы указать, как дедушка находит меня и идет через палату к моей кровати.
— Привет, утенок, — говорит он.
Последний раз он меня так называл много лет назад, когда я была еще младше Тедди. Бабушка медленно подходит туда, где я лежу, мелко сглатывая. Похоже, раненые животные оказались не такой уж хорошей подготовкой.
Соцработница придвигает два стула и ставит их в изножье моей кровати.
— Мия, здесь твои бабушка и дедушка. — Она жестом приглашает их сесть. — Я оставлю вас одних.
— Она может нас слышать? — спрашивает бабушка. — Если мы будем говорить с ней, она поймет?
— Честно говоря, не знаю, — отвечает соцработница. — Но ваше присутствие будет ей полезным, пока то, что вы говорите, не может ей повредить.
Она меряет их суровым взглядом, как будто приказывая не говорить ничего, что может меня расстроить. Я знаю, предупреждать о подобных вещах — ее работа, у нее куча дел, и она не может всегда быть безупречно чуткой, но на секунду меня охватывает сильнейшая неприязнь.
После ухода соцработницы бабушка с дедушкой минуту сидят в молчании. Затем бабушка начинает щебетать об орхидеях, растущих у нее в оранжерее. Я замечаю, что она сменила свой садовый комбинезон на чистые вельветовые штаны и свитер. Видимо, кто-то заехал к ним домой и привез ей одежду. Дедушка сидит очень тихо и неподвижно, его руки дрожат. Он не особенный любитель поболтать, так что ему сейчас, наверное, трудно выполнять указание говорить со мной.
Подходит новая медсестра. У нее темные волосы и темные глаза, подчеркнутые толстым слоем блестящих теней. На ее акриловых ногтях картинки в виде сердечек. Наверное, она тратит уйму времени и сил на уход за своими ногтями. Меня это восхищает.
Это не моя медсестра, однако она обращается к бабушке с дедушкой:
— Ни секунды не сомневайтесь, что она вас слышит. Она все понимает, что происходит. — Медсестра стоит, уперев руки в боки, для полноты образа ей не хватает только жвачки во рту. Бабушка с дедушкой уставились на нее, жадно впитывая ее слова: — Вы, может, думаете, что врачи, или медсестры, или вот это все, — она указывает на стену медицинского оборудования, — здесь заправляют? Не-а. Она здесь всем заправляет. Может, она просто нужный момент выжидает. Так что поговорите с ней: скажите, что времени у нее сколько угодно, но пусть она возвращается. Вы ее ждете.