Мама с папой никогда бы не назвали Тедди или меня ошибкой — или случайностью, или сюрпризом. Или любым другим из этих идиотских эвфемизмов. Но никто из нас не был запланированным ребенком, и родители даже не пытались скрывать это.
Мама забеременела мной, когда была совсем юной. Не подростком, но, по меркам их дружеского круга, — рано. Ей было двадцать три, и они с папой были год как женаты.
Забавно, что папа всегда был несколько старомодным — всегда чуть более консервативным, чем можно было подумать. Да, у него были синие волосы и татуировки, он носил кожаные куртки и работал в музыкальном магазине, но он захотел жениться на маме еще тогда, когда остальные их друзья только перепихивались разок по пьяни.
«Моя девушка» — звучит ужасно глупо, — заявил он. — У меня язык не поворачивается так ее называть. Выходит, нам нужно пожениться, чтобы я мог говорить ей: «жена».
Что касается мамы, у нее была не очень-то благополучная семья. При мне она не вдавалась в вопиющие подробности, но я знала, что ее отец исчез с горизонта давным-давно, и некоторое время она не общалась с матерью, но теперь мы виделись с бабушкой и папой Ричардом — так мы называли маминого отчима — пару раз в год.
Так что маму взял в оборот не только папа, но и его большая, почти полная и относительно нормальная семья. Мама согласилась выйти замуж за папу, хотя они пробыли вместе всего год. И конечно же, они всё сделали по-своему. Поженила их мировая судья-лесбиянка, а друзья сыграли на электрогитарах «Свадебный марш» в хард-роковой обработке. Невеста была в открытом белом платье с бахромой в стиле тридцатых годов и черных шипованных ботинках. Жених был весь в коже.
Я получилась из-за чужой свадьбы. Один из папиных приятелей-музыкантов, переехавший в Сиэтл, сделал своей подружке ребенка, так что они скоропалительно поженились. Мама с папой приехали на свадьбу, на вечеринке слегка набрались и у себя в отеле были не столь осторожны, как обычно. Через три месяца тест на беременность показал тонкую синюю полоску.
По их рассказам, никто из них не ощущал в себе особой готовности стать родителем. Ни один еще не чувствовал себя достаточно взрослым. Но вопроса, стоит ли меня рожать, не возникло. Мама непреклонно стояла за право женщины на аборт. На заднем стекле ее машины красовался стикер: «Если мне нельзя доверить выбор, то разве можно доверить ребенка?» Но в ее случае выбор был сохранить меня.
Папа был не столь решителен и куда больше нервничал. До той самой минуты, когда врач вытащил меня, — тогда папа заплакал.
— Это враки, — обычно говорил он, когда мама пересказывала историю. — Ничего подобного я не делал.
— Ты не плакал тогда? — спрашивала мама с притворным удивлением.
— Я не плакал, я ревел. — Папа подмигивал мне и изображал младенческий вопль.
Будучи единственным ребенком в кругу родительских друзей, я произвела фурор. Меня воспитывала музыкальная община — множество тетушек и дядюшек, носившихся со мной, как с собственным приемышем, даже когда я стала выказывать непостижимую любовь к классической музыке. Но и родная семья не оставляла меня без внимания. Бабушка с дедушкой жили неподалеку и с радостью забирали меня на выходные, так что мама с папой могли развлекаться сколько влезет и зависать на всю ночь на папиных концертах.
К моим четырем годам до родителей, кажется, дошло, что они и правда делают это — воспитывают ребенка, — хоть у них нет ни кучи денег, ни «настоящей» работы. Мы жили в симпатичном доме с дешевой арендой. У меня была одежда, пусть даже перешедшая по наследству от двоюродных братьев и сестер, и я росла счастливой и здоровой.
«Ты получилась чем-то вроде эксперимента, — говорил папа, — на удивление удачным. Мы опасались, что нам, наверное, случайно повезло. Нужен был еще один ребенок в качестве контрольной группы».
Они старались несколько лет. Мама беременела два раза, и оба раза случались выкидыши. Родители огорчались, но у них не было денег на всякие исследования репродуктивных функций, которые делают многие люди. К моим девяти годам они решили, что это, пожалуй, и к лучшему. Я становилась самостоятельной. Они перестали пытаться.
Как будто чтобы убедить себя, как это здорово — не быть связанными маленьким ребенком, мама с папой купили на всех троих билеты в Нью-Йорк на неделю. Предполагалось, что это будет музыкальное паломничество. Мы собирались пойти в «Си-би-джи-би» [19]и «Карнеги-холл». Но вдруг, к своему удивлению, мама обнаружила, что беременна, а потом, к еще большему изумлению, успешно проносила ребенка весь первый триместр, и нам пришлось отменить поездку. Мама быстро уставала, ее тошнило, и папа мрачно шутил, что, должно быть, она боится ньюйоркцев. Кроме того, дети обходились недешево, и нужно было экономить.
Меня это ничуть не огорчило. Я была в восторге, что у нас в семье родится ребенок. И знала, что «Карнеги-холл» никуда не денется. Когда-нибудь я туда попаду.
17:40
Теперь я изрядно выбита из колеи. Бабушка с дедушкой недавно ушли, а я осталась в отделении интенсивной терапии. Я сижу на стуле, повторяя про себя их беседу со мной, которая получалась очень приятной и легкой, совсем обычной — пока они оставались здесь.
Когда они вышли из палаты — и я с ними, — дедушка повернулся к бабушке и спросил:
— Как думаешь, она сейчас решает?
— Что решает?
Дедушка смущенно переступил с ноги на ногу.
— Ну, понимаешь… Решает, — прошептал он.
— О чем ты говоришь? — Бабушкин голос звучал одновременно раздраженно и нежно.
— Да не знаю я, о чем говорю. Это же ты веришь во всяких ангелов.
— Но какое они имеют отношение к Мие?
— Если, как ты говоришь, их сейчас не видно, но они всё еще здесь, то вдруг они захотят, чтобы она ушла с ними? И вдруг она захочет к ним?
— Все совсем не так, — отрезала бабушка.
— А, — только и сказал дедушка и больше ничего не спрашивал.
После того как они ушли, я подумала, что, может быть, когда-нибудь расскажу бабушке, что никогда особенно не верила в ее теорию, будто птицы и всякие животные могут быть ангелами-хранителями людей. А теперь я и вовсе уверена: ничего такого нет.
Мои родители не здесь. Они не держат меня за руку, не ободряют и не поддерживают. Я знаю их достаточно, чтобы понимать: они бы непременно пришли, если бы могли. Пусть даже не оба — может, мама осталась бы с Тедди, а папа присматривал бы за мной. Но здесь нет никого из них.
Размышляя об этом, я вспоминаю слова медсестры: «Она здесь всем заправляет» — и внезапно понимаю, о чем на самом деле дедушка спрашивал бабушку. Он тоже слушал эту медсестру. И догадался быстрее меня.
Останусь ли я. Буду ли я жить. Все зависит от меня.
Все эти рассуждения врачей о медикаментозной коме — всего лишь разговоры. Это зависит не от врачей. И не от ангелов-прогульщиков. И даже не от Бога, который если и существует, то сейчас тоже не здесь. Это зависит от меня.
Как мне это решить? Как я могу остаться без мамы и папы? А как я могу уйти и бросить Тедди? И Адама? Это уж слишком. Я даже не понимаю, как все устроено, почему я здесь, в таком состоянии, и как из него выбраться, если я захочу. Если мне нужно сказать: «Я хочу очнуться», то очнусь ли я прямо сейчас? Я уже пыталась щелкать каблуками, чтобы найти Тедди или перенестись на Гавайи, и это не сработало. А тут, похоже, все куда сложнее.
Но я все равно верю, что это правда. Я снова слышу слова медсестры: я здесь всем заправляю. Все ждут моего решения.
Я решаю. Теперь я это знаю.
И оно пугает меня больше, чем все прочее, случившееся сегодня.
Где же, черт побери, Адам?
* * *В мой предпоследний год в школе за неделю до Хеллоуина Адам появился у нашей двери с видом триумфатора. Он держал в руках портплед и сиял горделивой ухмылкой.
— Приготовься помучиться завистью. Я только что добыл самый лучший костюм, — сказал он и расстегнул портплед. Внутри обнаружилась белоснежная рубашка с рюшами, бриджи и длинный шерстяной сюртук с галунами.
— Ты собираешься изображать Сайнфелда [20]в такой вычурной рубашке? — спросила я.
— Фи, Сайнфелд! И ты еще называешь себя классическим музыкантом. Я собираюсь изображать Моцарта. Погоди, ты еще туфли не видела, — он полез в сумку и вытащил громоздкие черные кожаные ботинки с металлическими полосками наверху.
— Миленько, — оценила я. — Кажется, у моей мамы есть похожие.
— Ты просто завидуешь, потому что у тебя такого классного костюма нет. И еще я надену чулки. Да, я настолько уверен в своей мужественности. А еще у меня есть парик.
— Где ты достал все это? — спросила я, щупая парик. Похоже, он был сделан из джута.
— В Интернете. Всего сотня баксов.
— Ты потратил сотню долларов на костюм для Хеллоуина?
Услышав слово «Хеллоуин», Тедди скатился по лестнице и, не обращая внимания на меня, вцепился в цепочку Адамова бумажника.
— Подожди, я сейчас! — крикнул он и убежал наверх, а через пару секунд вернулся с сумкой. — Это хороший костюм? Или я в нем буду как маленький? — возбужденно спросил Тедди, доставая вилы, пару накладных ушей, красный хвост и длинную красную пижаму.
— Ух. — Адам отшатнулся, сделав большие глаза, — этот костюм меня до чертиков пугает, а ведь ты его даже не надел.
— Правда? Ты не думаешь, что из-за пижамы все выглядит как-то тупо? Я не хочу, чтобы надо мной смеялись. — Тедди сурово сдвинул брови.
Я с усмешкой уставилась на Адама, который пытался сдержать улыбку.
— Красная пижама, вилы да еще настоящие дьявольские уши и хвост — в таком костюме никто не осмелится бросить тебе вызов, не рискуя навлечь на себя вечное проклятие, — уверил Тедди Адам.
Лицо Тедди расплылось в широкой улыбке, открывающей дыру на месте выпавшего переднего зуба.
— Мама тоже что-то такое сказала, но я просто хотел проверить — вдруг она это говорит, только чтобы я перестал приставать к ней с костюмом. Ты же поведешь меня на «сласти или напасти»? [21]— Теперь он переключился на меня.
— Как и каждый год, — ответила я. — Как же мне еще раздобыть конфет?
— Ты тоже пойдешь? — спросил братишка Адама.
— Этого я ни за что не пропущу.
Тедди развернулся на пятках и унесся вверх по лестнице. Адам повернулся ко мне.
— Тедди уже определился. А ты что наденешь?
— Ой, я не очень-то костюмная барышня.
Адам закатил глаза.
— Ну так стань ею. Это же наш первый общий Хеллоуин. У «Звездопада» в этот вечер большой концерт, костюмированный, и ты обещала пойти.
Я мысленно застонала. После шести месяцев с Адамом я уже привыкла, что в школе мы — странная парочка, нас называли Балдеж и Ботаника. И я начала более уверенно вести себя с музыкантами Адама, даже выучила несколько слов из рок-жаргона. Я могла не ударить в грязь лицом, когда Адам брал меня с собой в «Дом рока» — несуразное здание около университета, где жили остальные члены группы. Я даже участвовала в панк-роковых складчинных вечеринках группы, куда каждый приглашенный должен был принести из своего холодильника что-нибудь почти протухшее. Мы складывали все ингредиенты и творили из них нечто. Было и правда увлекательно придумывать, как превратить вегетарианский «говяжий» фарш, свеклу, сыр «фета» и абрикосы во что-то съедобное.
Но я по-прежнему ненавидела концерты — и себя, зато, что их ненавижу. В клубах вечно было накурено, от этого слезились глаза и воняла одежда. Динамики всегда настраивали так громко, что музыка орала и грохотала, отчего у меня в ушах так звенело, что тонкий пронзительный гул потом не давал заснуть. Я лежала в кровати, снова и снова проигрывая в уме неловкий и неприятный вечер, и чувствовала себя все хуже с каждым раундом.
— Только не говори мне, что ты даешь задний ход, — запротестовал Адам огорченно и раздраженно.
— А как быть с Тедди? Мы же пообещали взять его на «сласти или напасти»…
— Ну да, в пять часов. А на концерт нам нужно не раньше десяти. Я сомневаюсь, что даже Мастер Тед сможет выпрашивать сладости пять часов подряд. Так что отговорки у тебя нет. И лучше добудь себе хороший костюм, потому что я буду выглядеть обалденно — по меркам восемнадцатого века.
Адам ушел на работу, развозить пиццу, а у меня внутри все упало. Я поднялась к себе поработать над пьесой Дворжака, которую мне дала профессор Кристи, и обдумать то, что меня тревожило. Почему мне так не нравятся концерты? Потому ли, что «Звездопад» набирает популярность и я завидую? Или меня отталкивают постоянно растущие толпы девочек-фанаток? Это казалось вполне логичным объяснением, но было неверно.
После того как я поиграла минут десять, меня вдруг осенило: мое отвращение к концертам Адама никак не связано с музыкой, фанатками или завистью. Оно связано с сомнениями — с теми самыми глупыми сомнениями, что я не принадлежу к данному кругу. Я не чувствовала себя своей в семье, а теперь не чувствовала себя своей с Адамом, только в отличие от семьи, которая всегда была со мной, Адам выбрал меня сам, и этого я не понимала. Почему он влюбился в меня? Это было совершенно непостижимо. Я знала, что в первую очередь нас свела музыка: она поместила нас в одно пространство и мы смогли хоть немного узнать друг друга. И я знала, что Адаму нравится моя увлеченность музыкой. Также он оценил мое чувство юмора, «такое темное, что его почти не видно», — говорил он. Кстати о темном, я знала, что у него слабость к темноволосым девчонкам, потому что все его подружки были брюнетками. И я знала, что когда мы оставались наедине, то могли часами разговаривать или просто сидеть рядышком, читая каждый со своего айпода, и все равно чувствовать себя вместе. В голове я все это уместила, но сердцем по-прежнему не верила. Когда я была с Адамом, я чувствовала себя избранной, особенной, и это только больше заставляло меня недоумевать: «Почему я?»
И может быть, именно поэтому — пусть Адам с готовностью соглашался слушать симфонии Шуберта и ходил на все мои выступления, принося мои любимые звездчатые лилии, — я все равно лучше бы пошла к зубному, чем на его концерт. Это было ужасно неблагодарно с моей стороны. Я припомнила, как мама иногда говорила, если я чувствовала себя неуверенно: «Притворяйся, пока сама себе не поверишь». Проиграв пьесу три раза, я решила, что не только пойду на концерт, но и приложу на этот раз столько же сил, чтобы понять мир Адама, сколько приложил он для понимания моего.
— Мне нужна твоя помощь, — сказала я маме тем же вечером после ужина, когда мы стояли бок о бок, моя посуду.
— Кажется, мы уже пришли к выводу, что я не сильна в тригонометрии. Может, попробуешь он-лайновые курсы?
— Не в математике. Кое в чем другом.
— Сделаю все, что смогу. Что тебе нужно?
— Совет. Кто самая крутая, жесткая, отпадная рокерша, какую ты можешь вспомнить?
— Дебби Харри, — моментально ответила мама.
— Спа…
— Еще не все, — перебила она меня. — Я же не могу назвать только одну, это прямо «выбор Софи» какой-то. Кэтлин Ханна. Патти Смит. Джоан Джетт. Кортни Лав, в своем безумном нигилистическом стиле. Люсинда Вильямс — пусть она и кантри, но жесткая, как гвоздь. Да, еще Ким Гордон из «Соник юс» — полтинник скоро, а она все скачет по сцене. Старушка Кэт Пауэр, конечно. И Джоан Арматрейдинг. А что, это у тебя задание по обществознанию такое?
— Вроде того, — ответила я, обтирая щербатую тарелку. — Это для Хеллоуина.
Мама в восторге хлопнула мыльными ладонями.
— Ты хочешь сыграть одного из нас?
— Ну да. Ты мне поможешь?
Мама отпросилась с работы пораньше, чтобы мы смогли прочесать магазинчики винтажной одежды. Она решила, что надо искать стилизацию рокерского прикида, а не пытаться скопировать какую-нибудь конкретную звезду. Мы купили облегающие штаны из «ящеричной кожи». И еще блондинистый стриженый парик с челкой до глаз, а-ля Дебби Харри начала восьмидесятых, на котором мама подкрасила ярко-розовой краской несколько прядок. Из аксессуаров мы выбрали черную кожаную ленту на одно запястье и чуть не две дюжины серебряных браслетов на другое. Мама откопала свою собственную старую футболку «Соник юс», предупредив меня не снимать ее, а то кто-нибудь стащит и продаст в Интернете за пару сотен баксов, и черные остроносые кожаные ботинки с шипами, в которых была на свадьбе.