— А как там Моника? — спросил он.
— Ни разу ничего, — ответил Айзек. — Ни открыток, ни и-мейлов. У меня есть приставка, читающая и-мейлы. Классная штука, можно менять голос с мужского на женский, задавать акцент и все, что хочешь.
— То есть я могу послать тебе порнорассказ, и ты прослушаешь его в исполнении старого немца?
— Именно, — засмеялся Айзек. — Правда, мама еще помогает с управлением, поэтому придержи свое немецкое порно недельку-другую.
— Неужели она даже сообщение не прислала, чтобы узнать, как ты поправляешься? — не поверила я. Мне это показалось баснословной черствостью.
— Полное радиомолчание, — подтвердил Айзек.
— Нелепость какая, — сказала я.
— Я перестал об этом думать. У меня нет времени на подружку. Я с утра до вечера обучаюсь профессии «Как быть слепым».
Гас снова отвернулся к окну, выходившему во внутренний дворик. Его глаза закрылись.
Айзек спросил, как у меня дела, я сказала — хорошо, и он сообщил, что в группе поддержки появилась новая девочка с очень красивым голосом, и ему нужно, чтобы я сказала, красивая ли она на самом деле. Тут Огастус ни с того ни с сего разозлился:
— Нельзя нагло игнорировать бывшего парня, если ему вырезали чертовы глаза.
— Только один гла… — начал Айзек.
— Хейзел Грейс, у тебя есть пять долларов? — спросил Гас.
— Хм, — опешила я. — Ну да.
— Отлично. Мою ногу найдешь под кофейным столиком.
Гас оттолкнулся от кровати, сел и передвинулся к краю дивана. Я подала протез, который Гас медленными движениями пристегнул.
Я помогла Огастусу встать и, взяв Айзека за руку, повела его, обводя вокруг всякой мебели, неожиданно показавшейся очень громоздкой. Впервые за несколько лет я оказалась самым здоровым человеком в комнате.
Машину вела я, Огастус выступал в роли штурмана, Айзек сидел сзади. Мы остановились у продуктового магазина, где согласно команде Огастуса я купила дюжину яиц, пока Гас с Айзеком ждали в машине. А потом Айзек по памяти объяснял, как проехать к Монике, жившей в агрессивно-чистом двухэтажном доме около еврейского общинного центра. Ярко-зеленый понтиак «фаерберд» 90-х годов с толстыми покрышками, на котором ездила Моника, стоял на подъездной дорожке.
— Приехали? — спросил Айзек, почувствовав, что машина остановилась.
— Приехали, — подтвердил Огастус. — Знаешь, что мне кажется? Все надежды, какие мы имели глупость питать, сбываются.
— Она дома?
Гас медленно повернул голову к Айзеку.
— Какая разница, где она? Дело-то не в ней. Дело в тебе.
Гас сжал картонку с яйцами, которую держал на коленях, открыл дверцу и опустил ноги на дорогу. Он открыл дверцу для Айзека и помог ему выйти из машины. Я смотрела в зеркало, как они опираются друг о друга плечами и расходятся ниже, не соприкасаясь, словно молитвенно сложенные руки с не до конца сведенными ладонями.
Я опустила окошко и смотрела из машины — вандализм заставляет меня нервничать. Они осилили несколько шагов к зеленому понтиаку, затем Га с открыл картонку и сунул Айзеку в руку яйцо. Айзек метнул снаряд, промахнувшись по понтиаку на добрые сорок футов.
— Немного левее, — сказал Гас.
— Я попал немного левее или целиться нужно немного левее?
— Целься левее. — Айзек слегка развернул плечи. — Левее, — повторил Гас. Айзек повернулся еще. — Да, отлично. И бросай резче. — Гас подал новое яйцо. Айзек запустил второй снаряд. Яйцо просвистело над машиной и разбилось о пологий скат крыши дома.
— В яблочко! — сказал Гас.
— Правда? — загорелся Айзек.
— Нет, футов на двадцать выше машины. Ты бросай резко, но невысоко. И чуть правее по сравнению с последним броском. — Айзек сам нащупал яйцо в картонке, которую прижимал к груди Гас, и швырнул, попав в заднюю фару. — Есть! — закричал Гас. — Есть! Задний габаритный!
Айзек взял новое яйцо, сильно промазал вправо, затем новое, бросив слишком низко, и еще одно, залив белком и желтком заднее стекло. Затем он три раза подряд попал по багажнику.
— Хейзел Грейс! — крикнул мне Гас. — Скорей снимай, чтобы Айзек посмотрел, когда изобретут электронные глаза!
Я вылезла через опущенное стекло, уселась на дверцу и, опираясь локтями о крышу машины, сделала на мобильный незабываемый кадр: Огастус, с незажженной сигаретой во рту и неотразимой односторонней улыбкой, одной рукой высоко поднял над головой почти пустую картонку, а другой обнимает за плечи Айзека, чьи темные очки смотрят не совсем в камеру. На заднем плане яичный желток стекает по ветровому стеклу и бамперу зеленого «фаерберда». В этот момент открылась дверь дома.
— Что тут… — начала женщина средних лет через секунду после того, как я сделала снимок, — …во имя Господа… — И тут она замолчала.
— Мэм, — сказал Огастус, обозначив поклон в ее сторону, — машина вашей дочери подвергается заслуженному забрасыванию яйцами слепым юношей. Пожалуйста, закройте дверь и оставайтесь в доме, иначе мы будем вынуждены вызвать полицию. — Поколебавшись, мамаша Моники плотно закрыла дверь. Айзек быстро побросал оставшиеся три яйца, и Гас повел его в машину. — Видишь, Айзек, если отобрать у них — впереди бордюр — ощущение собственной правоты, если повернуть ситуацию так, будто они сами нарушают закон, глядя — впереди ступеньки, — как их машину забрасывают яйцами, они теряются, пугаются и считают за благо вернуться к своей — ручка прямо перед тобой — тихой страшненькой жизни. — Гас открыл переднюю дверцу и медленно опустился на пассажирское сиденье. Двери хлопнули, я нажала на газ и проехала несколько сотен футов, прежде чем увидела, что передо мной тупик. Я развернулась и на хорошей скорости промчалась мимо дома Моники.
Больше мне уже не удалось сфотографировать Гаса.
Глава 15
Через несколько дней в доме Огастуса наши родители и мы с Гасом, втиснувшись за круглый обеденный стол, ели фаршированные перцы. Стол был застелен скатертью, которую, по уверениям Гасова папаши, последний раз доставали в прошлом веке.
Мой папа: Эмили, это ризотто…
Моя мама: Просто объеденье.
Мама Гаса: О, спасибо. С удовольствием дам вам рецепт.
Гас, поглотив кусочек: Знаешь, первое впечатление — не «Оранжи».
Я: Верное замечание, Гас. Хоть и вкусно, но не «Оранжи».
Моя мама: Хейзел!
Гас: На вкус это как…
Я: Как пища.
Гас: Именно. На вкус это, как пища, искусно приготовленная. Но ей недостает, как бы деликатно выразиться…
Я: Непохоже, чтобы Бог собственноручно приготовил рай в виде перемены из пяти блюд, поданных со светящимися шарами ферментированной пузырящейся плазмы на столик у самого канала, где вы сидите под дождем из настоящих цветочных лепестков.
Гас: Удачно сказано.
Папа Гаса: Своеобразные у нас детки.
Мой папа: Удачно сказано.
Через неделю после этого ужина Гас попал в реанимацию с болью в груди. Его оставили на ночь, поэтому на другое утро я поехала к нему в «Мемориал». Я не была здесь с тех пор, как навещала Айзека. В «Мемориале» не было надоевших ярких стен, раскрашенных в основные цвета, или картин в рамах, изображавших собак за рулем автомобиля, как в детской больнице, но голые стены пробудили во мне ностальгию по детской. «Мемориал» был невероятно функциональным. Пункт хранения. Накопитель. Прематорий.
Когда лифт открыл двери на четвертом этаже, я увидела миссис Уотерс, которая ходила по коридору, разговаривая по мобильному. При виде меня она быстро закончила разговор, подошла обнять меня и предложила подвезти тележку.
— Не надо, я справлюсь, — ответила я. — Как Гас?
— У него была трудная ночь, Хейзел, — начала рассказывать она. — Сердце работает на пределе. Ему велели ограничить активность. С этого дня — только инвалидное кресло. Назначили новое лекарство, которое должно эффективнее снимать боль. Только что приехали его сестры.
— О'кей, — произнесла я. — Можно его увидеть?
Она обняла меня и стиснула плечо. Я почувствовала себя странно.
— Ты знаешь, что мы тебя любим, Хейзел, но сейчас нам нужно побыть семьей. Га с с этим согласился. Ладно?
— Ладно, — ответила я.
— Я скажу, что ты приходила.
— Ладно, — сказала я. — Я тогда тут почитаю немного.
Она пошла обратно в палату, где лежал Гас. Я все понимала, но я скучала по нему и не могла избавиться от мысли, что упускаю последний шанс увидеться и попрощаться. В зоне ожидания, с коричневым ковром и мягкими стульями, обитыми коричневой тканью, я присела на двухместный диванчик, поставив тележку с баллоном между коленей. Сегодня на мне были кеды и футболка с надписью «Это не труба», в точности как две недели назад, в День диаграммы венна, а Гас меня не увидит. Я начала просматривать на телефоне снимки за последние месяцы, будто рисованный в блокноте мультик наоборот, начиная с Гаса и Айзека у дома Моники и заканчивая первым снимком Огастуса, который я сделала в машине по дороге к Сексуальным костям. Казалось, сто лет прошло. Все было мимолетным и в то же время бесконечным. Некоторые бесконечности больше других бесконечностей.
Через две недели я катила кресло с Гасом по парку искусств к Сексуальным костям, положив ему на колени бутылку очень дорогого шампанского и свой кислородный баллон. Шампанское подарил один из врачей Гаса — такая уж Огастус Уотерс натура, вдохновляет врачей отдавать детям лучшее шампанское. Мы сели — Гас в своем кресле, я на влажную траву — так близко к Сексуальным костям, как удалось подкатить кресло. Я указала на малышей, подначивавших друг друга пропрыгать через остов грудной клетки до плеча. Гас негромко сказал — я едва расслышала его сквозь гам:
— В прошлый раз я представлял себя ребенком. В этот раз — скелетом.
Шампанское мы пили из бумажных стаканчиков с Винни-Пухом.
Глава 16
Типичный день с Гасом на последней стадии.
Я приезжала к нему домой около полудня, когда он уже успевал поесть и выблевать завтрак. Он встречал меня у дверей в инвалидном кресле, уже не мускулистый красавец, не сводивший с меня глаз в группе поддержки, но по-прежнему улыбающийся уголком губ, с незажженной сигаретой во рту, с яркими, живыми голубыми глазами.
За обеденным столом мы ели ленч с его родителями — сандвичи с арахисовым маслом, желе и вчерашнюю спаржу. Гас ничего не ел. Я спросила, как он себя чувствует.
— Великолепно, — ответил он. — А ты?
— Хорошо. Что вчера делал?
— Много спал. Я хочу написать для тебя сиквел, Хейзел Грейс, но эта постоянная треклятая усталость…
— Можешь просто рассказать, — предложила я.
— Я по-прежнему придерживаюсь своего пре-ванхутеновского мнения о Тюльпановом Голландце: не мошенник, но не так богат, как о себе говорит.
— А мать Анны?
— Здесь я еще не остановился на одном варианте. Терпение, кузнечик, — улыбнулся Огастус. Родители тихо смотрели на него, не сводя глаз, будто хотели успеть натешиться шоу Гаса Уотерса, пока гастроли еще в городе. — Иногда я представляю, как пишу мемуары. Мемуары сохранят меня в сердцах и памяти преданных поклонников.
— Зачем тебе преданные поклонники, когда у тебя есть я? — спросила я.
— Хейзел Грейс, ты такая же очаровательная и физически привлекательная, как я сам, поэтому тебе легко влюблять в себя окружающих. Фокус в том, чтобы вызвать восхищение и любовь у незнакомцев.
Я округлила глаза.
После ленча мы выходили на задний двор. У Гаса еще хватало сил перевалить через порог, отрывая от земли маленькие колесики, чтобы перекатились большие, — по-прежнему спортивный, несмотря ни на что, одаренный равновесием и быстротой рефлексов, которые даже обилие обезболивающих не могло полностью заглушить.
Родители оставались в доме, но, когда я оглядывалась на дверь в гостиную, я всякий раз встречалась с ними взглядом.
Минуту мы сидели молча, затем Гас сказал:
— Я иногда жалею, что тех качелей больше нет.
— С моего двора?
— Да. Моя ностальгия дошла до крайности, я способен тосковать по качелям, на которые ни разу не опускалась моя задница.
— Ностальгия — побочный эффект рака, — напомнила я.
— Нет, ностальгия — побочный эффект умирания, — сказал он. Над нами дул ветер, и тени ветвей скользили по нашей коже. Гас сжал мою руку: — Жизнь — хорошая штука, Хейзел Грейс.
Мы возвращались в дом, когда наступало время принимать лекарства. Их Гасу вливали вместе с жидким питанием через гастростому — пластиковую трубку, исчезавшую в его животе. На некоторое время он становился тихим, отключался. Мать хотела, чтобы Га с поспал, но он лишь отрицательно качал головой, когда она это предлагала, поэтому его, полусонного, оставляли в кресле.
Родители смотрели старое видео с Гасом и его сестрами. Девочки, наверное, были на тот момент моими ровесницами, а Гасу было лет пять. Они играли в баскетбол на подъездной аллее у другого дома, и Гас, совсем малыш, прекрасно вел мяч, будто родился с этим умением, бегая кругами вокруг смеющихся сестер. Я впервые увидела его игравшим в баскетбол.
— А у него хорошо получалось, — похвалила я.
— Видела бы ты его в старших классах, — откликнулся отец. — В первый же год уже выступал за школу.
Гас пробормотал:
— Можно мне вниз?
Мать с отцом везли кресло с Гасом по ступенькам. Кресло опасно подскакивало, но всякая опасность уже потеряла свою актуальность. Нас оставляли вдвоем. Он укладывался в кровать, и мы лежали рядом, под одеялом, я на боку, а Гас на спине, и моя голова прижималась к его костлявому плечу. Исходящее от Гаса тепло сквозь рубашку-поло грело мне кожу, мои стопы устраивали потасовки с его настоящей стопой, моя ладонь гладила его по щеке.
Когда я придвигалась к его лицу совсем близко, почти соприкасаясь носами, так, чтобы остались только его глаза, я не видела, что он болен. Мы целовались, а потом лежали рядом, слушая одноименный альбом «Лихорадочного блеска», и засыпали путаницей трубок и тел.
Проснувшись, мы раскладывали армаду подушек так, чтобы с удобством усесться на краю кровати и играть в «Подавление восстания-2: Цена рассвета». Я, естественно, играла плохо, но моя слабость была Гасу на руку. Это облегчало ему задачу умирать красиво: он прыгал под снайперскую пулю, жертвуя собой, или убивал часового, готового меня застрелить. Как он радовался, спасая меня! Он кричал: «Ты не убьешь мою девушку, международный террорист двусмысленной национальности!»
Мне в голову приходило симулировать удушье, чтобы он врезал мне под ложечку по Геймлиху;[14] может, тогда Гас избавился бы от страха, что жизнь прожита и отдана без всякой пользы. Но первую мысль сразу догоняла вторая — Гас физически не сможет с силой нажать мне под ложечку, придется признаваться, что это была военная хитрость, и дело кончится невыносимым обоюдным унижением.
«Чертовски трудно сохранять достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко в твоих угасающих глазах», — думала я, пока мы охотились на плохих парней в развалинах несуществующего города.
Наконец входил отец и уносил Гаса наверх. В дверях, под ободрением, заверявшим, что дружба вечна, я опускалась на колени поцеловать его на ночь, после чего ехала домой и ужинала с родителями, оставляя Гаса съедать (и выташнивать) свой ужин.
Посмотрев телевизор, я ложилась спать.
Утром я просыпалась.
Около полудня я снова приезжала к Гасу.
Глава 17
Однажды утром, через месяц после возвращения из Амстердама, я подъехала к дому Гаса. Родители сказали, что он спит внизу, поэтому я громко постучала в дверь цокольного помещения и позвала:
— Гас?
Я нашла его бормочущим на языке собственного изобретения. Он намочил постель. Это было ужасно. Я даже смотреть не могла. Я закричала его родителям, они спустились, а я поднялась наверх, пока они его мыли.