— Совершенно верно.
— И тебе было плевать на мексиканское правительство, потому что…
— В этом ты ошибаешься.
— …потому что ты знал, что рано или поздно эти люди захватят твои рудники. Тебе нужно было нанести удар по твоим американским пайщикам.
— Ты права. — Франсиско смотрел на нее в упор, он не улыбался, голос его звучал искренне. Он добавил: — Но это лишь часть правды.
— А в чем она вся?
— Цель моя заключалась в другом.
— В чем же?
— А вот это ты должна сказать сама.
— Я как раз и пришла сюда, чтобы сказать тебе: я начинаю понимать твои цели.
Он улыбнулся:
— Если бы это было так, ты не пришла бы сюда.
— Ты прав. Я их не понимаю и, наверно, никогда не пойму. Я просто начинаю видеть их часть.
— Какую же?
— Ты исчерпал все известные формы падения и придумал себе новое развлечение, чтобы дурачить людей, подобных Джиму и его друзьям, чтобы смотреть на то, как они извиваются. Не знаю, какая разновидность пресыщенности и порока может позволить тебе наслаждаться такими вещами, но ты приехал в Нью-Йорк именно за этим, выбрав нужное время.
— Бесспорно, было бы интересно посмотреть, как они извиваются. В особенности твой братец Джеймс.
— Они — гнилые тупицы, но в данном случае единственным их преступлением было то, что они доверились тебе. Они поверили твоему имени и твоей чести.
И вновь лицо Франсиско стало искренним, и она поняла, что не ошиблась, когда он произнес:
— Да. Все верно. Я знаю.
— И тебе это доставляет радость?
— Нет. Мне это не приносит никакой радости.
Франсиско продолжал играть со своими шариками, рассеянно, безразлично, лениво делая бросок за броском. Она вдруг заметила безупречную точность прицела, искусство его рук. Легким движением кисти он посылал каменную капельку по ковру точно в центр другой капельки. Она попыталась представить себе его детство, вспомнила предсказания, согласно которым все, что делает он, будет сделано с высшей степенью совершенства.
— Нет, — проговорил Франсиско, — это отнюдь не доставляет мне удовольствия. Твой брат Джеймс со своими дружками ничего не смыслят в горнодобывающей промышленности. Они не разбираются и в том, как делают деньги. Они не считают нужным учиться. Они считают знания ненужными, а свои суждения несущественным. Они заметили мое появление в мире, и то, что я счел делом чести овладение знаниями. Они посчитали возможным довериться моей чести. Подобное доверие нельзя предать, не так ли?
— Так значит, ты сделал это преднамеренно?
— Это уж тебе решать. Об их доверии и моей чести заговорила именно ты. Я более не пользуюсь этими терминами… — Пожав плечами, он добавил: — Я и ломаного гроша не дам за твоего брата и его друзей. Теория их не нова, она просуществовала не один век. Однако она не обладает стопроцентной надежностью. Они просмотрели всего один пункт. И решили паразитировать на моей идее, предположив, что целью моего путешествия является приобретение состояния. Их расчеты основывались на том, что я намеревался сделать деньги на этих рудниках. Что, если это было не так?
— Тогда чего же ты добивался?
— Их это не интересовало. Они не спрашивали меня о целях, мотивах или желаниях, подобный интерес не является частью их теории.
— Если ты не собирался зарабатывать там деньги, какой другой мотив мог у тебя быть?
— Любой другой. Например, желание потратить их.
— Потратить деньги на полный и безусловный провал?
— Откуда я мог знать, что рудники эти полностью и абсолютно бесперспективны?
— Но как ты мог не знать об этом?
— Очень просто. Просто не задумывался.
— И ты начал новый проект, не обдумав его со всех сторон?
— Ну, не совсем так. Но что, если я просто ошибся? Я же всего лишь человек. Ну, допустил ошибку. Потерпел неудачу. Плохо поработал. — Он сделал резкое движение кистью: хрустальный шарик, искрясь, прокатился по полу, звучно ударившись в своего бурого собрата на противоположной стороне комнаты.
— Я не верю тебе, — сказала Дагни.
— Не веришь? Неужели у меня нет права на эту ныне признанную общечеловеческой черту? Неужели я обязан расплачиваться за все чужие ошибки, не имея права допустить свою собственную?
— Это не похоже на тебя.
— В самом деле? — Он лениво и вольготно растянулся во весь рост на ковре. — Ты намеревалась дать мне понять, что поскольку, по твоему мнению, я поступил так намеренно, ты по-прежнему считаешь, что у меня есть цель? Ты до сих пор не способна увидеть во мне подонка?
Дагни закрыла глаза. Франсиско расхохотался; большего веселья в его голосе ей еще не приходилось слышать. Она торопливо открыла глаза; однако на лице Франсиско не было ни малейшего признака жестокости, оно озарялось искреннейшим смехом.
— Мой мотив, Дагни? А ты не думаешь, что он мог быть простейшим, вызванным сиюминутным капризом?
Нет, подумала она, нет, это не так; он не мог бы тогда так смеяться, так смотреть на нее. Способность к безмятежному веселью не может быть дарована безответственному дураку; нерушимый душевный покой не может посетить бродягу; умение смеяться подобным образом является конечным результатом самого глубокого, самого серьезного мышления.
Почти с безразличием глядя на распростертую у ее ног фигуру, Дагни почувствовала, что память кое-что возвращает ей: черная пижама подчеркивала длинные линии тела, в распахнутом воротнике виднелась гладкая, молодая, загорелая кожа; ей вспомнился тот юноша в черных широких брюках и черной рубашке, что лежал рядом с ней на траве в далекий утренний час. Тогда она гордилась тем, что ей принадлежит его тело; гордость эта до сих пор не изгладилась из ее души. Дагни вдруг вспомнила самые разнузданные мгновения их физической близости, память о которых, казалось, должна была бы стать теперь оскорбительной для нее, но не несла оскорбления. Гордость эта не сочеталась с сожалением или надеждой; чувство это более не имело власти над ней, но и избавиться от него она также не имела силы.
Совершенно необъяснимым образом, по ассоциации с внезапным чувством, Дагни вспомнила то, что недавно даровало ей столь же самозабвенное счастье.
— Франсиско, — услышала она свой негромкий голос, — мы с тобой когда-то любили музыку Ричарда Халлея.
— Я по-прежнему люблю ее.
— Ты был с ним знаком?
— Да. А почему ты спрашиваешь?
— Ты случайно не знаешь, не написал ли он Пятый концерт?
Франсиско замер. Она считала, что потрясти его невозможно; но это оказалось не так. Однако она не стала даже гадать, почему из всего сказанного ею именно эти слова так поразили его. Но все ограничилось каким-то мгновением; он снова заговорил ровным тоном:
— А что заставляет тебя так считать?
— Ну, так написал или нет?
— Тебе известно, что существуют всего четыре концерта Халлея.
— Да. Но мне показалось, что он написало еще один.
— Он перестал писать.
— Я знаю это.
— Тогда что заставило тебя задать этот вопрос?
— Праздная мысль. Что он поделывает сейчас? И где находится?
— Не знаю. Я давно не виделся с ним. Но что заставило тебя считать, что Пятый концерт существует?
— Я не утверждала, а просто предположила.
— Но почему ты подумала о Ричарде Халлее именно сейчас?
— Потому что… — выдержка начинала изменять ей — …потому что мой разум не способен воспринять переход от музыки Ричарда Халлея к… миссис Гильберт Вейль.
Франсиско с облегчением рассмеялся:
— Ах, ты про это… Кстати, если ты следила за моей рекламой, то могла бы заметить забавную маленькую неувязку в повествовании миссис Гильберт Вейль.
— Я не читаю ерунды.
— А следовало бы. Она самым превосходным образом описала прошлый новогодний сочельник, который, по ее утверждению, мы провели вместе на моей вилле в Андах. Освещенные лунным светом вершины гор, кроваво-красные цветы на оплетающих окна лианах. Ты видишь, что-либо неправильное в этой картине?
Дагни негромко ответила:
— Об этом следовало бы мне спрашивать тебя, но я не намереваюсь этого делать.
— Ну, а я не вижу в ней ничего плохого, за исключением того, что как раз в тот сочельник находился в Техасе, в Эль-Пасо, где председательствовал на открытии линии Сан-Себастьян, принадлежавшей компании «Таггерт Трансконтинентал», как тебе следовало бы помнить, даже в том случае, если ты предпочла не присутствовать при подобном событии. У меня даже карточка осталась, на которой я стою, положив руки на плечи твоему брату Джеймсу и сеньору Оррену Бойлю.
Дагни охнула, вспомнив, что он действительно прав, и что рассказ миссис Вейль она прочитала в газетах.
— Франсиско, что… что это значит?
Он усмехнулся.
— Делай выводы сама… Дагни, — лицо его сделалось серьезным. — Почему ты решила, что Халлей написал свой Пятый концерт? Почему не новую симфонию или оперу? Почему именно концерт?
— А что это так волнует тебя?
— Не волнует. — Он негромко добавил. — Я по-прежнему люблю его музыку, Дагни.
Голос его вновь сделался непринужденным:
— Но она принадлежала к другому времени. Нашему веку свойственны развлечения иного рода.
Франсиско перекатился на спину и лег, подложив скрещенные руки под голову, разглядывая потолок так, как если бы на нем разыгрывалась сценка из какого-то кинофарса.
— Дагни, разве тебя не потешил тот спектакль, что разыгрался в Мексике с этими рудниками… как их там, Сан-Себастьян? Ты читала речи, которые произносили члены правительства этой страны, и передовицы в местных газетах? Они называли меня беспринципным обманщиком, надувшим целое государство. Они-то рассчитывали захватить перспективный горнодобывающий концерн. И я не имел никакого права обманывать их в этом благородном намерении. Ты не читала о паршивом мелком чиновничишке, который советовал им подать на меня в суд?
Франсиско рассмеялся и изменил позу; руки его теперь лежали на ковре, превращая тело в подобие креста:
— Представление это стоило любых затрат. Я могу позволить себе такие расходы. И если бы я затеял весь спектакль преднамеренно, то превзошел бы самого императора Нерона. Разве можно сравнить испепеливший город пожар с адом в этом котле, разверзшимся, когда я сдернул с него крышку?
Приподнявшись на локте, Франсиско взял в руку несколько шариков и рассеянным движением встряхнул их на ладони; камни отозвались мягким чистым звоном, присущим хорошей породе. Дагни вдруг поняла, что Франсиско играет с этими шариками не по вздорной привычке; он просто не знал, что такое покой, и не мог долго оставаться без дела.
— Правительство Мексиканской Народной Республики выпустило прокламацию, — продолжил он, — в которой попросило свой народ соблюдать терпение и еще на какое-то время примириться с трудностями. Похоже, что доходы от меди Сан-Себастьяна уже были заложены в планы их Центрального комитета. Он намеревался повысить в стране уровень жизни, дать в стране всем и каждому — мужчине, женщине, ребенку и недоноску — по куску жареной свинины по воскресеньям. И теперь эти любители строить планы просят свой народ винить не правительство, а порочные наклонности богачей, потому что я оказался безответственным плейбоем, а не жадным капиталистом, на которого они рассчитывали наткнуться. Откуда они могли знать, спрашивали эти людишки, что я подведу их? И в самом деле, откуда им было знать это?
Дагни отметила, как Франсиско сжимал в своей руке камни. Он не замечал этого, вглядываясь в какую-то мрачную даль, но она могла утверждать, что движение это приносило ему некоторое облегчение, быть может, по контрасту. Пальцы его неторопливо, с чувственным наслаждением оглаживали поверхность камня. Подобный способ получать удовольствие не показалась ей несносным, напротив, Дагни сочла его странным образом привлекательным, словно бы, как подумала она вдруг, чувственность не имела физической природы, а являлась следствием утонченного унижения природы духовной.
— Однако не знали они не только об этом, — сказал он, — им предстоит ознакомиться еще с некоторыми новостями. Для рабочих в Сан-Себастьяне построен поселок. Он обошелся в восемь миллионов долларов. Дома на стальных каркасах, с водопроводом, электричеством и холодильниками. Кроме того, школа, церковь, госпиталь и кинотеатр. Целый поселок, построенный для людей, живших в хибарах из плавника и жестяных банок. И наградой за это мне стала возможность убраться восвояси, целым и невредимым, особая привилегия, которой я удостоился благодаря тому, что не был гражданином Мексиканской Народной Республики. Этот рабочий поселок тоже был учтен в их планах. Еще бы, пример прогрессивных методов строительства. Что ж, эти дома на стальных каркасах построены в основном из картона, покрытого добрым поддельным шеллаком. Они не простоят и года. Водопроводные трубы — как и почти все наше горное оборудование — было приобретено у дельцов, основным источником товара которым служат городские свалки Буэнос-Айреса и Рио-де-Жанейро. Могу поручиться, что эти трубы продержатся еще пять месяцев, а проводка не откажет еще полгода. Чудесные дороги, устроенные нами для Мексиканской Народной Республики, не переживут и пары зим: они покрыты дешевым цементом без насыпной подушки, а ограждение в опасных местах сооружено — из крашеных досок. Остается дождаться первого оползня. Ну, церковь-то выстоит. Она им понадобится.
— Франсиско, — пошептала Дагни, — ты сделал это нарочно?
Он приподнял голову; к своему удивлению, она заметила в его глазах отблеск бесконечной усталости.
— Нарочно ли, — проговорил он, — по халатности ли, по глупости ли… разве ты не понимаешь, что это не имеет значения? Пропущен один и тот же элемент.
Дагни содрогнулась и, позабыв про обещанный себе самой полный самоконтроль, воскликнула:
— Франсиско! Если ты видишь, что происходит в мире, если осознаешь, что именно сказал сейчас, то как ты можешь смеяться над всем этим! Тебе, именно тебе в первую очередь следовало бы сражаться с ними!
— С кем?
— С грабителями, с теми, кто сделал возможным всемирный грабеж. С мексиканскими комитетчиками и им подобными.
Улыбка его сделалась опасной:
— Нет, моя дорогая. Это с тобой я должен сражаться.
Она посмотрела на него с недоумением:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что рабочий поселок для Сан-Себастьяна стоил мне восемь миллионов долларов, — ответил он, жестким голосом подчеркивая слова. — На деньги, потраченные на картонные дома, я мог бы купить стальные конструкции. Как и на деньги, потраченные на все остальное. Деньги эти ушли к тем людям, которые создают собственное богатство подобными методами. Но такие люди останутся богатыми недолго. И деньги уйдут своим путем не к тем, кто умеет работать, а к тем, кто наиболее изощрен и развратен. По нормам нашего времени побеждает тот, от кого меньше всего пользы. Эти деньги будут растрачены на проекты, подобные рудникам Сан-Себастьян.
Она заставила себя спросить:
— Так вот, значит, какова твоя цель?
— Да.
— И это радует тебя?
— Да.
— Я подумала о твоем имени, — проговорила Дагни, хотя некая часть разума упорно твердила ей, что спорить сейчас бесполезно. — В твоей семье, кажется, существовала традиция, требовавшая, чтобы очередной д’Анкония оставлял после себя состояние более крупное, чем было получено им от отца.
— О, да, мои предки были наделены удивительной способностью совершать нужные поступки в нужное время и делать правильные вложения. Ну, конечно, «вложение» — тоже относительное понятие. Все зависит от того, чего ты хочешь достичь. Например, возьмем Сан-Себастьян. Он обошелся мне в пятнадцать миллионов долларов, однако эти пятнадцать миллионов уничтожили сорок миллионов, принадлежавших «Таггерт Трансконтинентал», и тридцать пять миллионов из карманов таких вкладчиков, как Джеймс Таггерт и Оррен Бойль, попутно с сотнями миллионов, в которые обойдутся всякие вторичные последствия. Неплохое вложение, не правда ли, Дагни?