Она выпрямилась в кресле:
— Ты хоть понимаешь, что говоришь?
— О, в полной мере! Должен ли я назвать тебе все последствия, за которые ты намеревалась меня ругать? Во-первых, я не думаю, что «Таггерт Трансконтинентал» переживет утрату своей пресловутой линии Сан-Себастьян. Ты надеешься, но этого не произойдет. Во-вторых, Сан-Себастьян помог твоему братцу Джеймсу уничтожить «Феникс-Дуранго», единственную хорошую железнодорожную линию во всей стране.
— Ты понимаешь это?
— И не только это.
— А ты… — она не знала, почему хочет спросить именно это; должно быть потому, что темные яростные глаза еще смотрели на нее из недр памяти: — …ты знаком с Эллисом Уайэттом?
— Конечно.
— И ты знаешь, какие последствия это будет иметь для него?
— Да. Его придется уничтожить следующим.
— И ты, находишь это занятие, интересным?
— Куда более волнующим, чем разорение мексиканских комитетчиков.
Дагни встала. Она столько лет считала его безнравственным; она боялась этого, она думала об этом, она старалась забыть об этом и никогда больше не вспоминать; однако она и представить не могла, насколько глубоким оказалось его падение.
Она не смотрела на него; она не понимала, что говорит вслух, что снова произносит сказанные им когда-то слова —…кто будет больше гордиться, Нат Таггерт тобой, или Себастьян д’Анкония мною…
— Но разве ты не поняла, что я назвал эти рудники в честь своего великого предка? По-моему, подобная честь пришлась бы ему по вкусу.
На мгновение Дагни словно ослепла; ей еще не было известно, что такое богохульство, и что ощущают, сталкиваясь с ним; теперь она поняла это.
Франсиско поднялся с пола и смотрел на нее сверху вниз; холодная и безликая улыбка ничего не открывала Дагни.
Ее бил озноб, но Дагни не замечала его. Ей было безразлично, что он увидит, о чем догадается, что посмеет.
— Я пришла сюда, так как хотела узнать причину того, что ты сделал со своей жизнью, — произнесла она бесстрастным, лишенным эмоций тоном.
— Я назвал тебе эту причину, — серьезно ответил он, — однако ты не захотела поверить в нее.
— Я все вижу тебя прежним и не могу забыть. А то, чем ты теперь стал, не принадлежит к рациональной Вселенной.
— Не принадлежит? А окружающий нас мир принадлежит к ней?
— Ты не принадлежишь к числу людей, которых может раздавить мир, каким он ни оказался бы…
— Правильно.
— Так почему же?
Франсиско пожал плечами:
— А кто такой Джон Голт?
— О, незачем пользоваться этой пошлятиной!
Франсиско посмотрел на нее. Губы его улыбались, но глаза оставались спокойными, искренними и даже — на мгновение — тревожно восприимчивыми.
— Так почему? — спросила она.
Он ответил теми же словами, которые произнес однажды ночью в этом же самом отеле десять лет назад:
— Ты не готова услышать это.
Он не стал провожать ее до двери. Опустив руку на дверную ручку, Дагни повернулась… и остановилась. Франсиско не отрывал от нее глаз; взгляд его охватывал ее целиком; она понимала его смысл, и это приковывало ее к месту.
— Я по-прежнему хочу спать с тобой, — проговорил он. — Но я не настолько счастлив, чтобы позвать тебя в постель.
— Не настолько счастлив? — повторила она в полном недоумении.
Он рассмеялся.
— Не будет ли лучше, если ты сперва ответишь на мое предложение? — Она молчала. — Ты ведь тоже этого хочешь, не так ли?
Дагни уже хотела сказать «нет», но вовремя поняла, что истина значительно хуже.
— Да, — ответила она ледяным тоном, — но это желание ничего не значит для меня.
Франсиско улыбнулся, явно отдавая должное той силе, которая потребовалась ей, чтобы ответить именно так.
Однако когда она открыла дверь, чтобы уйти, он произнес уже без всякой улыбки:
— Ты наделена великой отвагой, Дагни. И однажды тебе хватит ее.
— Чего? Отваги?
Он не ответил.
ГЛАВА VI. НЕКОММЕРЧЕСКАЯ
Риарден припал лбом к зеркалу и попытался избавиться от всех мыслей. Только так и можно пережить предстоящий вечер, сказал он себе.
Он сконцентрировался на том облегчении, которое приносило прохладное прикосновение зеркала, гадая, каким образом можно отключить разум, особенно после того, как всю жизнь ты требовал от него постоянного, ничем не замутненного и безотказного бдения. Он не мог понять, почему не мог сейчас заставить себя застегнуть несколько пуговиц из черного перламутра на накрахмаленной белой рубашке, хотя прежде ни одно усилие не казалось ему чрезмерным.
Настал день годовщины его свадьбы, и он был за три месяца предупрежден о том, что сегодня Лилиан устраивает по этому поводу прием.
Он дал обещание присутствовать, пребывая в благодушной уверенности в том, что до приема остается еще целых три месяца, и что, когда придет срок, справится с этой обязанностью, как и со всяким делом, попадавшим в его утрамбованное до предела расписание. А потом, по мере течения трех месяцев, составленных из восемнадцатичасовых рабочих дней, он благополучно забыл о своем обещании до того самого мгновения, когда полчаса назад в его кабинет вошла секретарша и уверенным тоном произнесла:
— У вас сегодня прием, мистер Риарден.
Воскликнув: «Великий Боже!» — он вскочил на ноги, спешно отправился домой, взлетел вверх по лестнице, торопливо снял с себя рабочий костюм и приступил к одеванию, понимая только то, что должен торопиться, но никак не саму цель этой спешки.
Но когда до него в полной мере дошло, чего от него хотят, Риарден остановился.
— Ты не думаешь ни о чем, кроме своего дела, — слышал он всю свою жизнь, словно обвинительный приговор. Ему всегда давали понять, что в бизнесе следует видеть своего рода тайный и порочный культ, в который не следует посвящать невинного обывателя; что в занятии этом люди усматривают уродливую необходимость, которую исполняют, не распространяясь относительно подробностей; что деловые разговоры представляют собой преступление против высших материй; и что если следует отмыть руки от машинного масла, прежде чем вернуться домой, то необходимо и смыть со своего разума оставленное бизнесом пятно, прежде чем войти в гостиную. Сам он не придерживался подобной веры, однако находил вполне естественным то, что ее исповедовали члены его семьи. Он принял раз и навсегда как данное — с по-детски бессловесным отсутствием сомнений, не пытаясь оспорить или дать имя этой мысли — что обрек себя на служение некоей темной вере, и преданная любовь к ней сделала его отверженным среди людей, о сочувствии которых нечего было и думать.
Теоретически он считал своим долгом предоставлять жене возможность в какой-то мере вести существование, не связанное с его бизнесом. Но на практике он никогда не находил возможности воплотить в жизнь свои принципы или хотя бы почувствовать свою вину. Он не мог заставить себя перемениться, не мог и винить жену, когда та осуждала его.
Он не уделял Лилиан ни крохи своего драгоценного времени целыми месяцами — нет, годами — за все восемь лет их брака. У него не было никакого желания разделять ее интересы, не было и стремления узнать хотя бы, в чем они заключаются.
Она не страдала от нехватки друзей; насколько ему было известно, поговаривали, что имена их образовывали сокровищницу национальной культуры, однако у него никогда не находилось времени встретиться с ними или просто признать их славу, ознакомившись с теми достижениями, что принесли ее. Он знал только то, что имена эти нередко появлялись на обложках журналов. И Лилиан права в своей обиде на него, думал он. Да, она не слишком приятным образом обращается с ним, он этого заслужил. Если родные называют его бессердечным, то они правы.
Риарден никогда и ни в чем не щадил себя. Когда на заводе возникала какая-нибудь проблема, он в первую очередь стремился выяснить, какую допустил ошибку; он никогда не искал виноватых, кроме себя самого; лишь от себя требовал он совершенства. Он не позволял себе никаких поблажек; всю вину он принимал на себя. Однако там, на заводе, такое решение немедленно побуждало его к действию, заставляло исправлять ошибку; здесь оно не имело никакого эффекта… Еще несколько мгновений, подумал он, стоя с закрытыми глазами и не отрывая лба от зеркала.
Он не мог заставить замолчать свой говорящий разум; с тем же успехом можно пытаться перекрыть руками напор воды, бьющей из сорвавшегося с резьбы пожарного крана.
Колкие струи, в которых слова мешались с образами, разили его мозг.
Часы, думал он, часы уйдут на созерцание этих лиц; часы, полные скуки, если они просто пьяны, и отвращения, рожденного этими пустыми глазами, пока они трезвы; сколько же времени придется изображать, что ты не замечаешь ни того, ни другого, сколько придется изобретать какие-то обращенные к ним фразы, когда сказать нечего, — и это тогда, когда время это было позарез необходимо ему, чтобы подыскать нового начальника прокатного цеха вместо внезапно уволившегося без всякого предупреждения… это следовало сделать без малейшего промедления, поскольку найти подобного рода специалиста невероятно трудно… а если что-то нарушит плавную работу прокатных станов, выпускавших рельсы для Таггертов… Он вспомнил ту безмолвную укоризну, те взгляды, полные обвинения, долготерпения и презрения, которые обращали к нему родственники, обнаруживая очередное свидетельство его преданности своему делу — и тщетность его молчаливой надежды на то, что они, наконец, решат, что «Риарден Стил» значит для него меньше, чем это было на самом деле — так пьяница изображает безразличие к спиртному в присутствии людей, презрительно наблюдающих за ним в полном ведении его позорной слабости…
— Я слышала, что вчера ты заявился домой в два часа ночи, и где же ты был? — спрашивала его мать за обеденным столом, и Лилиан отвечала ей:
— Конечно же, на своем заводе, — тем же тоном, которым другая жена с уверенностью произнесла бы: — В салуне, на соседнем углу…
Или Лилиан спрашивала его с умудренной жизнью полуулыбкой:
— Что ты делал вчера в Нью-Йорке?
— Был на банкете с ребятами.
— Деловом?
— Да.
— Ну, конечно, — и не произнеся ничего более, Лилиан отворачивалась, пробудив в нем какое-то дурацкое, позорное ощущение: он едва ли не надеялся на то, что она сочтет, будто он побывал на какой-нибудь непристойной холостяцкой вечеринке…
В шторм на озере Мичиган утонул рудовоз, перевозивший тысячи тонн купленной Риарденом руды — корабли эти разваливались на ходу — и если он не поможет возместить убытки, владельцы пароходной компании разорятся, не оставив на озере ни одного корабля…
— Этот уголок? — сказала Лилиан, указывая на кофейные столики и диваны, расставленные ею в гостиной. — Но, Генри, это уже не новость, хотя мне должно льстить, что тебе потребовалось всего три недели, чтобы заметить перестановку. Это моя собственная трактовка обстановки утренней комнаты знаменитого французского дворца — впрочем, такие вещи не могут тебя интересовать, дорогой, поскольку их не найдешь на фондовой бирже, как ни ищи…
…Сделанный им шесть месяцев назад заказ на медь до сих пор не был выполнен, оговоренная в договоре дата поставки переносилась уже три раза — здесь от нас ничего не зависит, мистер Риарден — и ему пришлось искать нового контрагента: обеспечить поставки меди становилось все труднее…
…Филипп не улыбнулся, прервав свой спич, в котором он превозносил перед какой-то подругой их матери некую организацию, в ряды которой только что вступил, просто обмякшие мышцы его лица всегда намекали на полную превосходства улыбку. Он сказал:
— Нет, Генри, эта тема просто не может интересовать тебя, в ней нет ничего коммерческого..
…Тот подрядчик в Детройте, взявшийся за перестройку крупного завода, просматривал возможность использования опорных конструкций из риарден-металла — надо было бы слетать в Детройт и лично переговорить с ним — он должен был сделать это еще неделю назад, он мог бы сделать это прямо сегодня…
— Ты не слушаешь меня, — говорила за завтраком мать в тот момент, когда мысли его обратились к текущему индексу цен на уголь, в то время как она рассказывала ему сон, привидевшийся ей прошлой ночью. — Ты никогда не слышишь, что тебе говорят другие. Тебя не интересует ничего, кроме тебя самого. Ты совершенно не думаешь о людях, тебе не дорог ни один человек на всей земле.
…Машинописные страницы, оставшиеся на столе в его служебном кабинете, сообщали об испытании авиационного двигателя, изготовленного из риарден-металла, и, наверно, более всего на свете ему хотелось в настоящий момент прочитать их — отчет оставался нетронутым на его столе уже три дня, потому что у него не находилось времени взять эти листки в руки…
Резко тряхнув головой, Риарден открыл глаза и отступил от зеркала.
Он попытался застегнуть пуговицы на рубашке. Однако рука его сама собой протянулась к стопке писем, оставленных на столике. Это были срочные письма, их следовало прочитать сегодня, но он не успел сделать этого в кабинете.
Секретарша сунула ему эти письма в карман, когда он шел к двери. Раздеваясь, он переложил их на столик.
На пол порхнула газетная вырезка. Его секретарша сердитым движением красного карандаша пометила передовицу. Она гласила: «Уравнение возможностей». Прочитать следовало: об этом в последние три месяца говорили слишком много, прямо скажем, прискорбно много. И он прочел статью — под доносившиеся снизу звуки голосов и деланные смешки, напоминавшие ему о том, что гости прибывают, вечеринка уже началась, ему придется ловить на себе полные горькой укоризны взгляды родственников, когда он спустится вниз.
Передовица повествовала о том, что во времена падения производства, сокращения рынка и исчезновения возможности обеспечить свою жизнь нечестно позволять одному субъекту владеть несколькими предприятиями, в то время как у других людей нет ни одного; что гибельно оставлять все ресурсы в немногих руках, не предоставляя шанса другим; что конкуренция является важнейшей опорой общества, которое обязано следить за тем, чтобы никто не поднимался слишком высоко над средним уровнем, становясь вне конкуренции. Передовица предсказывала успех предложенному биллю, запрещавшему любому субъекту или корпорации владеть более чем одним промышленным концерном.
Уэсли Моуч, его человек в Вашингтоне, посоветовал Риардену не беспокоиться; по его мнению, схватка предстояла упорная, однако билль будет отклонен.
Риарден ровным образом ничего не понимал в такого рода сражениях. Возможность вести их он предоставил Моучу и его штабу. Он едва находил время, чтобы пробегать полученные из Вашингтона сообщения и подписывать чеки, присланные Моучем на оплату его баталий.
Риарден не верил в то, что билль может пройти. Он просто не мог допустить этого. Проведя свою жизнь в чистой реальности — посреди металлов, техники и технологий, он приобрел искреннюю уверенность в том, что человеку следует иметь дело только с вещами рациональными, а не безумными, что следует искать правды, ибо верным всегда является только правдивый ответ, что бессмысленное, ложное, чудовищно несправедливое не способно преуспеть, не способно ни на что другое, кроме как потерпеть поражение. Битва с такой вещью, как упомянутый билль, казалась ему отвратительной и даже просто немыслимой — как если его вдруг попросили конкурировать с человеком, рассчитывающим состав стальных сплавов по формулам нумерологии.
Риарден напомнил себе о том, что вопрос этот представляет собой существенную опасность. И все же даже самый отчаянный визг наиболее истеричной газетенки не пробуждал в нем никаких чувств, в то время как изменение какой-нибудь характеристики риарден-металла в лабораторном эксперименте заставляло его вскакивать на ноги от нетерпения или тревоги.
У него не оставалось сил ни на что другое.
Риарден смял передовицу и швырнул ее в корзину для бумаг. Он ощущал приближение свинцового утомления, которое никогда не посещало его на работе, как будто карауля его и поджидая того мгновения, когда он обратится к другим делам. Риардену казалось, что он не испытывает никакой иной потребности, кроме отчаянного желания спать. Он сказал себе, что должен присутствовать на вечеринке, что у родных есть право требовать от него этой уступки, и что он обязан научиться испытывать понятное им удовольствие — не ради себя, ради них.