— В самом деле? Я склонен подозревать обратное. — Франсиско покорно последовал за ним, но остановился так, чтобы их разговор могли слышать.
— Я испробовал все возможные способы, чтобы связаться с тобой, — сказал Таггерт, — но… обстоятельства мне не благоприятствовали.
— Ты пытаешься скрыть тот факт, что я отказался встречаться с тобой?
— Ну… что ж… я хочу узнать, почему ты отказался от встречи?
— Не смог представить себе, о чем ты намеревался говорить со мной.
— О рудниках Сан-Себастьян, конечно же! — Таггерт чуть возвысил голос.
— Так, и что же ты хотел услышать о них?
— Но… Франсиско, все это очень серьезно. Это несчастье, беспрецедентная катастрофа, и никто ничего не может понять. Я просто не знаю, что думать. Я ничего не понимаю. У меня есть право знать.
— Право? Не кажется ли тебе, Джеймс, что ты несколько старомоден. Но что ты хочешь узнать?
— Ну, во-первых, эта национализация… что ты намереваешься с ней делать?
— Ничего.
— Ничего?!
— Но ты ведь, наверно, не хочешь, чтобы я сопротивлялся этой национализации. Мои рудники и твою железную дорогу захватил народ, захватил по собственной воле. Уж не желаешь ли ты, чтобы я противопоставил себя воле народа?
— Франсиско, дело серьезное, мне не до смеха!
— Я никогда не сомневался в этом.
— Я должен получить какое-то объяснение! И ты обязан отчитаться перед своими вкладчиками по этой позорной истории! Зачем ты влез в эти безнадежные рудники? Зачем потратил все эти миллионы? Что это был за гнилой обман?
Франсиско посмотрел на него с вежливым удивлением.
— А я-то, Джеймс, — проговорил он, — полагал, что ты одобришь эту авантюру.
— Одобрю?!
— Я полагал, что ты увидишь в деле с рудниками Сан-Себастьян практический пример реализации высшего морального идеала. Памятуя, что в прошлом мы частенько спорили с тобой, я подумал, что тебе будет приятно увидеть, что я поступаю в соответствии с твоими принципами.
— О чем ты говоришь?
Франсиско с сожалением покачал головой:
— Не понимаю, почему ты назвал мое поведение гнилым обманом. Я считал, что ты распознаешь в нем искреннюю попытку применить на практике то, что проповедует сейчас весь мир. Разве все вокруг не считают, что эгоизм — это зло? В проекте Сан-Себастьян я не преследовал абсолютно никаких эгоистических целей. У меня вообще не было там личного интереса. Разве это не скверна — работать ради собственной выгоды? Я не искал там выгоды… и я понес потери. Разве не все считают, что предназначение промышленного предприятия заключается в обеспечении существования его наемных работников? Таким образом, рудники Сан-Себастьян сделались наиболее успешным предприятием во всей истории промышленности: они не дали меди, но обеспечили существование тысяч людей, которые за всю жизнь не создали того, что зарабатывали у меня за один рабочий день. Разве не принято видеть во владельце паразита и эксплуататора? Разве не наемные работники производят всю продукцию? Я не эксплуатировал там никого. Я не обременял рудники Сан-Себастьян своей бесполезной персоной; я оставил их в руках действительно значимых людей. Я не давал собственной оценки стоимости этого предприятия. Я передал его под управление специалиста по горному делу. Это был не слишком хороший специалист, но он отчаянно нуждался в работе. Разве не принято считать, что когда ты берешь человека на работу, важна его нужда, а не квалификация? Разве не верят все вокруг в то, что для того, чтобы получить товары, прежде всего, необходимо нуждаться в них? Я исполнил все требования морали нашего времени. Я ожидал благодарности и похвалы. И я не понимаю, почему меня проклинают.
Посреди овладевшего всеми молчания единственным ответом Франсиско стал пронзительный, внезапный смешок Бетти Поуп: она ничего не поняла, но заметила беспомощную ярость на лице Джеймса Таггерта.
Все смотрели на него, ожидая ответа. Сам вопрос не был интересен для них, их просто развлекало чужое затруднительное положение. Таггерт выдавил покровительственную улыбку.
— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я приму все это всерьез? — спросил он.
— Было такое время, — ответил Франсиско, — когда я не верил, что кто-то может принять всерьез эту демагогию. Я ошибался.
— Это немыслимо! — Голос Таггерта сделался громче. — Это возмутительно! Невероятно, чтобы человек мог обходиться со своими общественными обязанностями, проявляя такое бездумное легкомыслие!
Он отвернулся, собираясь отойти.
Франсиско пожал плечами и развел руки в стороны:
— Вот видишь! Я же говорил, что ты не захочешь говорить со мной.
Риарден оставался в одиночестве на противоположной стороне комнаты. Заметив это, Филипп подошел к нему и подозвал Лилиан.
— Не думаю, что Генри сейчас очень весело, — он насмешливо улыбнулся; трудно было сказать, кому именно — Лилиан или Риардену. — Не можем ли мы чем-нибудь помочь?
— А, ерунда! — отмахнулся Риарден.
— Ох, Филипп, — проговорила Лилиан. — Мне всегда хотелось, чтобы Генри научился расслабляться. Он относится ко всему с такой мрачной серьезностью… просто как строгий пуританин. Мне даже хотелось увидеть его пьяным — хотя бы разок. Но я уже сдалась. Может быть, ты предложишь что-нибудь?
— Ну, не знаю! Но ему не следовало бы стоять в полном одиночестве.
— Оставьте, — проговорил Риарден. Стараясь не забывать о том, что не следует оскорблять их чувства, он все-таки добавил: — Если бы вы только знали, сколько стараний я приложил, чтобы остаться в одиночестве.
— Ну, вот… видишь? — Лилиан улыбнулась Филиппу. — Порадоваться жизни и людям для него сложнее, чем разлить тонну стали. Интеллектуальным свершениям не место на торжище.
Филипп усмехнулся:
— Меня смущают не интеллектуальные свершения. А ты действительно уверена в его пуританских наклонностях, Лилиан? На твоем месте я бы не стал позволять ему свободно оглядываться вокруг. Сегодня здесь слишком много красавиц.
— Генри и мысль о супружеской неверности? Ты льстишь ему, Филипп. Ты переоцениваешь его отвагу. — Наделив Риардена холодной, подчеркнуто искусственной улыбкой, она отошла.
Риарден посмотрел на брата:
— И какого черта ты хочешь этим добиться?
— Да ладно тебе, хватит разыгрывать пуританина! Неужели нельзя понять шутку?
Бесцельно скитаясь в толпе, Дагни пыталась понять, почему приняла приглашение на эту вечеринку. Ответ удивил ее: потому что она хотела увидеть Хэнка Риардена. Разглядывая его в толпе, она впервые подметила контраст. Лица всех остальных казались собранными из взаимозаменяемых деталей, каждое из них стремилось раствориться в анонимности всеобщего сходства, и все они казались какими-то расплывчатыми. Лицо Риардена, словно высеченное изо льда, резко контрастировало с аморфными физиономиями гостей.
Она то и дело невольно посматривала на него, но так и не поймала ни одного обращенного к ней взгляда. Дагни не хотелось верить, что он преднамеренно уклоняется от разговора с ней; для этого не могло быть рациональной причины — и все же она чувствовала, что это действительно так. Ей хотелось подойти к Риардену и убедиться в своей ошибке. Однако что-то останавливало ее, и причин своей нерешительности Дагни понять не могла.
Риарден вытерпел разговор с собственной матерью и двумя пожилыми леди, которых, по ее мнению, он должен был развлечь рассказом о своем детстве и борьбе. Он уступил, напомнив себе о том, что она гордится им — на собственный лад. Ему казалось, что всей своей манерой мать старается показать, что это именно она была его постоянной опорой и источником сил в этой борьбе. Он от души обрадовался, когда она отпустила его, и немедленно укрылся в нише возле окна.
Он постоял там какое-то время, как бы пытаясь найти физическую опору в своем уединении.
— Мистер Риарден, — произнес за его спиной до странности безмятежный голос, — позвольте представиться. Мое имя Франсиско д’Анкония.
Риарден с удивлением повернулся; в манере и голосе д’Анконии сквозило редко встречавшееся ему в людях качество: неподдельное уважение.
— Здравствуйте, — ответил он отрывистым и сухим тоном… но все же ответил.
— Я успел заметить, что миссис Риарден уклоняется от своей обязанности представить меня вам, и могу понять причину. Вы предпочли бы, чтобы я оставил ваш дом?
Д’Анкония без обиняков перешел к делу, не пытаясь избежать неловкости, и это было настолько непохоже на поведение всех известных ему людей, настолько удивительно и приятно, что Риарден ответил не сразу, стараясь получше рассмотреть лицо своего гостя. Франсиско произнес эти слова очень просто, не как укоризну и не как просьбу, однако манера его странным образом признавала достоинство Риардена, наряду со своим собственным.
— Нет, — ответил Риарден, — каковы бы ни были ваши догадки, я этого не говорил.
— Благодарю вас. В таком случае, не позволите ли вы мне поговорить с вами.
— А зачем вам нужно разговаривать со мной?
— В настоящее время мои мотивы не могут заинтересовать вас.
— Но я не из тех, кто может заинтересовать вас своим разговором.
— Вы ошибаетесь в отношении одного из нас, мистер Риарден, или в отношении обоих. Я приехал сюда исключительно для того, чтобы поговорить с вами.
Если в голосе Риардена до этого угадывалось некоторое удивление, теперь в нем звучал легкий намек на пренебрежение:
— Вы начали игру в открытую. Продолжайте.
— Продолжаю.
— Зачем вы захотели встретиться со мной? Чтобы заставить меня понести денежные потери?
Франсиско в упор поглядел на него:
— Да — в конечном счете.
— И что же нас ждет на этот раз? Золотые прииски?
Франсиско неспешно качнул головой; нарочитая неторопливость движения придавала ему едва ли не скорбный дух.
— Нет, — проговорил он, — я не собираюсь во что-либо втягивать вас. Кстати говоря, я не пытался привлечь к эксплуатации медного рудника Джеймса Таггерта. Он проявил инициативу самостоятельно. Вы не станете этого делать.
Риарден усмехнулся:
— Ну, раз вы понимаете это, у нашего разговора появляется разумное основание. Продолжим. Если вы не имеете своей целью какое-нибудь безумное вложение капитала, зачем вам понадобилось встречаться со мной?
— Чтобы познакомиться с вами.
— Это не ответ, а просто другой способ выражения той же самой мысли.
— Не совсем так, мистер Риарден.
— Может быть, вы хотите заручиться моим доверием?
— Нет. Мне не нравятся люди, стремящиеся на словах или в мыслях добиться чьего-нибудь доверия. Если человек действует честно, ему незачем заранее заручаться чужим доверием, достаточно будет рационального восприятия его поступков. Личность, добивающаяся подобного незаполненного морального чека, преследует бесчестные намерения, вне зависимости оттого, признается она в этом себе или нет.
Обратившийся к д’Анконии удивленный взгляд Риардена был подобен невольному движению руки, ищущей поддержки в отчаянной нужде. Взгляд этот говорил о том, насколько необходим ему стоящий перед ним человек. Потом Риарден опустил глаза и едва ли не закрыл их, стараясь забыть и о том, что видит, и о своей нужде. Лицо его сделалось жестким; и жесткость эта — внутренняя жесткость — была обращена к нему самому; он казался строгим и одиноким.
— Ну, хорошо, — промолвил он невыразительным тоном. — Так чего же вам нужно от меня, если мое доверие не интересует вас?
— Я хочу научиться понимать вас.
— Зачем?
— По собственным причинам, которые в данный момент не имеют к вам отношения.
— И что же вы хотите понять во мне?
Франсиско молча поглядел во тьму. Огонь плавильных печей угасал. Слабое красное зарево еще горело над краем земли, окрашивая несущиеся по небу рваные облака. За окном то и дело мелькали неясные силуэты ветвей, казавшиеся олицетворением самого ветра.
— Какая ужасная ночь для любого животного, застигнутого непогодой на этой равнине, — проговорил Франсиско д’Анкония. — В такой момент понимаешь весь смысл человеческого существования.
Риарден ответил не сразу; он заговорил, как бы отвечая самому себе, с ноткой удивления в голосе:
— Забавно…
— Что именно?
— Та мысль, только что пришедшая мне в голову…
— В самом деле?
— …только я не успел облечь ее в слова.
— Договорить вам вашу мысль до конца?
— Давайте.
— Вы стояли здесь, вглядываясь в непогоду — с величайшей гордостью, которую способен ощутить человек, потому что в такую ночь в вашем доме цветут летние цветы и расхаживают полуобнаженные женщины, свидетельствуя тем самым о вашей победе над бурей. И если бы не вы, многие из тех, кто наполняют ваш дом, оставались бы сейчас нагими и беспомощными, оставленными на милость ветра, посреди такой же, как эта, равнины.
— Как вы узнали это?
Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания.
— Но что может быть известно вам о гордости такого рода? — резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого.
— Так в молодости казалось и мне самому.
Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.
— Почему же вы хотите говорить о ней? — спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.
— Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.
— Благодарности мне?
— Если вы согласитесь принять ее.
Голос Риардена сделался жестче:
— Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.
— Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.
После недолгого молчания Риарден спросил — негромко, едва ли не с угрозой:
— Что вы пытаетесь сделать?
— Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.
— Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое. — К презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения; только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. — Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он везет на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.
Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.
— В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, — ответил Франсиско, — заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.
Он указал неверившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:
— Почему вы соглашаетесь везти их на себе?
— Потому что это — несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.
— Почему бы тогда вам не сказать им об этом?
— О чем?
— О том, что вы работаете для себя, а не для них.
— Им это известно.
— О, да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.
— Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?
— Потому что это — битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.
— Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.
— Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.