— Но если человек знает, что сделал хорошее дело?
— Тогда ему следует извиниться за это.
— Перед кем?
— Перед теми, кто его не сделал.
— Я… я не понимаю вас.
— Конечно же, не понимаешь. Для этого нужны годы и годы занятий, трудов на высшем интеллектуальном уровне. Ты когда-нибудь слышала о «Метафизических противоречиях Вселенной», труде доктора Саймона Притчетта? — Девушка испуганно помотала головой. — Откуда ты можешь вообще знать, что хорошо, а что плохо? Кто может сказать это? Кто может вообще что-либо утверждать? Абсолютов не существует, как неопровержимо доказал доктор Притчетт. Ничего нельзя считать абсолютным. Все лишь дело частных мнений. Откуда тебе известно, что этот мост на самом деле не рухнул? Ты только думаешь, что это так. Откуда тебе известно, что этот мост вообще существует? Ты думаешь, что философская система — система доктора Притчетта — вещь академическая, отстраненная, непрактичная? Но это не так. Ох, как же это не так!
— Но, мистер Таггерт, линия, которую вы построили…
— Ах, да что вообще представляет собой эта линия? Всего лишь материальное творение… имеет ли оно какое-то значение? Есть ли величие в чем-либо материальном? Только низменное животное может в изумлении застыть перед мостом, ведь в жизни столько возвышенного! Но разве высшие материи когда-нибудь получают признание? О, нет! Посмотри на людей. Сколько воплей, сколько стонов на первых страницах газет о том, как удачно расположили несколько кусков бездушной материи. Где же интерес к более благородным темам? Кто и когда отдавал первую полосу феноменам духа? Кто замечает, кто ценит человека, наделенного высшей чувствительностью? И тебя еще удивляет, что великий человек может быть обречен на несчастье в этом порочном мире!
Наклонившись вперед, Таггерт внимательно посмотрел на свою гостью.
— Я скажу тебе… кое-что скажу… признаком добродетели является отсутствие счастья. Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей.
На лице ее проступило встревоженное, озадаченное выражение.
— Но, мистер Таггерт, у вас есть все, чего только можно пожелать. Вы получили лучшую железную дорогу страны, в газетах вас называют величайшим бизнесменом века, говорят, что акции вашей компании принесли вам за один день целое состояние, у вас есть все… разве вы не рады этому?
— Нет, — ответил он.
Услышав его краткий ответ, девушка почувствовала безотчетный страх. Она не знала, почему голос ее превратился в шепот:
— И вы предпочли бы, чтобы мост рухнул?
— Я этого не говорил! — отрезал Джеймс. Пожав плечами, он пренебрежительно взмахнул рукой. — Ты просто не понимаешь.
— Простите меня… О, я знаю, мне нужно еще многому учиться!
— Я говорю о стремлении к чему-то большему, чем этот мост. Стремлении, которое не может быть удовлетворено ничем материальным.
— В самом деле, мистер Таггерт? Неужели вам это действительно нужно?
— Ну вот! Задавая такой вопрос, ты немедленно снова оказываешься в грубом материальном мире, где надлежит все взвешивать и наклеивать ярлычки. Я говорю о вещах, которым нельзя дать имя материальными словами… о высших областях духа, недостижимых для человека… Кстати, что представляет собой любой человеческий поступок? Даже сама Земля — не что иное, как атом, кружащий по Вселенной… ну какое значение имеет наш мост в масштабах Солнечной системы?
Внезапное понимание просветлило глаза девушки.
— Это очень благородно с вашей стороны, мистер Таггерт, считать свои достижения недостойными себя. Не сомневаюсь в том, что как далеко вы ни шагнули бы, все равно захотите сделать следующий шаг. Вы честолюбивы. Именно оно более всего восхищает меня в людях — честолюбие. То есть когда они делают, не останавливаются, не сдаются, а делают. Я понимаю это, мистер Таггерт… даже если не могу понять все большие мысли.
— Ты научишься.
— О, я буду очень усердно учиться!
Восхищение не оставило ее взгляда. Таггерт направился через комнату, дабы заново наполнить свой бокал, чувствуя себя освещенным этим взглядом, как прожектором. В нише за маленьким баром висело зеркало. Он заметил в нем свое отражение: высокое тело, испорченное вялой, сутулой осанкой, словно демонстративно отрицавшей всякую претензию на человеческое изящество, редеющие волосы, слабый, угрюмый рот. Джеймс вдруг понял, что девушка видит вовсе не его — перед ней застыла фигура героического строителя, гордо расправившего плечи под теребящим волосы ветром. Он усмехнулся, довольный тем, как здорово подшутил над девчонкой, чувствуя при этом легкое удовлетворение, чем-то даже похожее на победу, и уж во всяком случае безусловное превосходство.
Пригубив напиток, он посмотрел на дверь своей спальни, прикидывая, не завершить ли это приключение старым добрым образом. Добиться своей цели ему было бы несложно: девушка была слишком потрясена, чтобы артачиться. Красноватой бронзой сверкали ее волосы на склоненной под лампой головке, на плече светился гладкий клинышек кожи. Джеймс отвернулся. «Зачем мне эти хлопоты?» — подумал он.
Тот намек на желание, которое он испытывал, можно было счесть разве что легким физическим неудобством. Перейти к действиям его побуждала, скорее, мысль не о девушке, а обо всех мужчинах, никогда не упустивших бы подобной возможности. Тем не менее Джеймс вынужден был признать, что жизнь случайно столкнула его с особой, куда более интересной, чем Бетти Поуп, и, возможно, среди его знакомых человека лучше просто не было. Мысль эта оставила его безразличным. Он не мог оказать этой девице предпочтения перед Бетти Поуп. Он не чувствовал ничего. Перспектива получить удовольствие не стоила усилий, кроме того, у него не было желания это удовольствие получать.
— Уже поздно. Где вы живете? — проговорил он, решив снова перейти на «вы». — Выпьем еще раз, и я отвезу вас домой.
Когда он прощался с ней возле двери жалких меблированных комнат в какой-то трущобе, девушка все еще боролась с отчаянным желанием задать ему самый главный для нее вопрос.
— Смогу ли я… — начала она и умолкла.
— Что?
— Нет, ничего, ничего!
Он прекрасно понимал, что вопрос будет.
— Смогу ли я снова увидеть вас? — наконец вырвалось у нее.
И он с удовольствием промолчал, прекрасно понимая, что охотно предоставит ей такую возможность.
Она еще раз посмотрела на него, словно прощаясь навсегда, и проговорила — негромко и проникновенно:
— Мистер Таггерт, я очень благодарна вам, потому что… то есть, любой другой мужчина на вашем месте попытался бы… ну, мужчины не хотят ничего другого, но вы выше этого, много выше!
Джеймс подошел к ней вплотную и с легкой, полной интереса улыбкой поинтересовался:
— А вы не жалеете об этом?
Девушка отдернулась от него, вдруг ужаснувшись собственным словам.
— Ой, я имела в виду совсем не это! — охнула она. — Боже, я ничего не искала, не ждала…
Отчаянно покраснев, она повернулась и взбежала по высокой крутой лестнице дома.
Таггерт постоял на тротуаре, испытывая странное, тяжелое и туманное чувство удовлетворенности, как если бы совершил добродетельный поступок и заодно отомстил всем тем, кто выстроился, приветствуя первый поезд, вдоль всей трехсотмильной ветки «Линии Джона Голта».
* * *Когда поезд прибыл в Филадельфию, Риарден оставил ее, не сказав и слова, словно ночи их обратного пути ничего не стоили перед дневной реальностью людных станционных платформ и тепловозов, реальностью, которую он уважал. Дагни отправилась до Нью-Йорка в одиночестве. Однако поздно вечером в дверь ее квартиры позвонили, и она поняла, что ждала его.
Войдя, Риарден ничего не сказал, только посмотрел на нее, делая этим безмолвием свое присутствие более интимным, чем можно было бы выразить словами. На лице его угадывалась легкая тень презрительной улыбки, одновременно и признающей свое — и ее — нетерпение, и осуждающей его. Остановившись посреди гостиной, он неторопливо огляделся; это была ее комната, символ его долгой, растянувшейся на два года муки, место, о котором он думать не смел и все же думал, место, куда он не должен был входить, но где стоял теперь с непринужденностью законного владельца. Опустившись в кресло, Риарден вытянул ноги, а она осталась стоять, словно нуждаясь в разрешении сесть и терпеливо ожидая его.
— Должен сказать тебе, что ты сделала великое дело, построив эту дорогу, — проговорил он. Дагни с удивлением посмотрела на него; он никогда не отпускал ей столь прямолинейных комплиментов; восхищение в голосе Риардена было подлинным, однако тень насмешки еще крылась в его лице, и Дагни показалось, что произнес он эти слова ради какой-то неизвестной ей цели. — Я провел весь день, отвечая на вопросы о тебе, о линии, о сплаве и о будущем. А еще, подсчитывая заказы на металл. Они поступают со скоростью нескольких тысяч тонн в час. А что было девять месяцев назад? Я ниоткуда не мог получить ответа. Сегодня же мне пришлось отключить телефон, чтобы не выслушивать лично всех желающих поговорить со мной о своей архисрочной потребности в риарден-металле. А ты чем была занята?
— Не знаю. Пыталась выслушать отчеты Эдди… пыталась спрятаться от газетчиков, пыталась найти подвижной состав, чтобы пустить больше поездов по нашей новой линии, потому что уже запланированных не хватит, чтобы покрыть все потребности, скопившиеся всего за три дня.
— И сегодня у тебя не было отбоя от желающих повидаться с тобой, так ведь?
— Ну, да.
— И они были готовы отдать, что угодно, за возможность поговорить с тобой, так?
— Ну… ну, наверно.
— Репортеры все расспрашивали меня о том, какая ты. Мальчишка из местного листка все твердил, что ты — великая женщина. Он сказал, что ему было бы страшно разговаривать с тобой, даже если бы ему представилась такая возможность. Он прав. Будущее, о котором они все время толкуют и которого так боятся, будет таким, каким его сделала ты, потому что у тебя есть отвага, у них отсутствующая. Своей силой ты открыла им все пути к тому, чего они так жаждут — к процветанию. У тебя есть сила выстоять против всех. Сила не признавать ничьей воли, кроме своей собственной.
Дагни невольно задохнулась: она поняла его цель. Застыв по стойке смирно, вытянув руки по швам, не дрогнув и мускулом, с безупречной выдержкой она стояла под сыпавшимися на нее похвалами, как под ударами кнута.
— Тебе также задавали вопросы, правда? — продолжил он, наклонившись вперед. — И они смотрели на тебя с восхищением. Они вели себя так, словно ты стояла на высокой горе, а им оставалось только, сняв шляпы, взирать на тебя с почтительного расстояния. Верно?
— Верно, — прошептала она.
— И они глядели на тебя так, словно не смели приблизиться, заговорить в твоем присутствии, даже прикоснуться к складке твоей одежды. Они понимали это и держались подобающим образом. Они ведь глядели на тебя с почтением, правда? Снизу вверх?
Дернув Дагни за руку, он заставил ее опуститься на колени, прижал к своим ногам и припал ко рту поцелуем. Дагни беззвучно смеялась, полуприкрыв глаза, затуманенные удовольствием.
По прошествии нескольких часов, когда они лежали рядом в постели, и рука Риардена блуждала по ее телу, он вдруг спросил:
— А кем были твои другие мужчины? — заставив Дагни откинуться на спину, а потом пригнулся к ней, — и она поняла по выражению его лица, по легкой задержке дыхания, даже по ровному, негромкому, но явно напряженному тону, что вопрос этот вырван из него долгими часами муки.
Он смотрел на нее так, словно в мельчайших подробностях ожидал увидеть в ответе незнакомые лица, и зрелище это было для него кошмаром, но отвернуться он не мог; в его голосе звучали презрение, ненависть, страдание и странная, не связанная с мучением лихорадочная нервозность: он задал свой вопрос, крепко прижимая ее к себе.
Дагни ответила спокойно, однако он заметил, как в ее глазах промелькнул опасный огонек, означавший, что она поняла все до конца.
— Кроме тебя у меня был только один мужчина, Хэнк.
— Когда?
— Когда мне было семнадцать лет.
— И долго это продолжалось?
— Несколько лет.
— Кто он?
Она отодвинулась, навалившись на его руку; Риарден приподнялся на локте, лицо его стало напряженным.
— Этого я тебе не скажу.
— Ты любила его?
— Я не буду отвечать на этот вопрос.
— Тебе нравилось спать с ним?
— Да!
Смех в ее глазах превратил это короткое слово в подобие пощечины, смех говорил о том, что она знает — именно этого ответа он боится и именно его хочет услышать.
Обхватив Дагни обеими руками, он крепко прижал ее к себе, так что стало больно спине; слова его звучали гневно, но в голосе слышалось удовольствие:
— Кто он?
Дагни не ответила, она смотрела на него темными, внезапно заблестевшими глазами, и искаженный болью рот ее сложился в подобие насмешливой улыбки.
Прикосновением губ он заставил ее рот сделаться покорным.
Он овладел ею так, будто бурная, полная отчаяния страсть его могла стереть неведомого соперника из ее памяти, из ее прошлого, и более того — будто этим он мог превратить любой фрагмент ее жизни, даже самого соперника в инструмент своего удовольствия. Бурные движения Дагни, обхватившей его руками, сказали Риардену, что именно так она и хотела принадлежать ему.
* * *Силуэт конвейерной ленты, возносившей уголь к вершине далекой башни на фоне исчертивших небо огненных полос казался исходящей из земли неистощимой чередой черных контейнеров, по диагонали пересекавшей закат. Далекий приглушенный лязг угадывался за звоном цепей, которыми молодой человек в синем комбинезоне крепил механизмы к железнодорожным платформам, выстроившимся на боковых путях коннектикутской «Шарикоподшипниковой компании Квинна».
Мистер Моуэн из Объединенной сигнально-семафорной компании, располагавшейся на противоположной стороне улицы, стоял рядом и наблюдал. Он остановился по дороге домой со своего предприятия, чтобы проследить за погрузкой. Легкое пальто обтягивало его невысокую полную фигуру, котелок покрывал седеющие светлые волосы.
В воздухе уже тянуло первыми сентябрьскими холодами. Все ворота на территории Квинна были широко открыты, люди и краны вывозили наружу станки, словно извлекали все жизненно важные органы, оставляя труп, подумал мистер Моуэн.
— Значит, еще одна? — спросил он, тыкая большим пальцем в сторону предприятия, хотя ответ уже знал заранее.
— А? — буркнул молодой человек, только что заметивший его.
— Значит, еще одна компания перебирается в Колорадо?
— Угу.
— Третья из Коннектикута за последние две недели, — продолжил мистер Моуэн. — А если поглядеть на то, что происходит в Нью-Джерси, Род-Айленде, Массачусетсе и по всему Атлантическому побережью…
Молодой человек не смотрел на него и не слушал.
— Словно забыли перекрыть водопровод, — проговорил мистер Моуэн, — и вся вода утекает теперь в Колорадо. И все деньги.
Молодой человек перебросил цепь через укрытый брезентом крупный станок и вслед за ней перелез на противоположную сторону.
— Где привязанность к своему родному штату, где верность… Но люди бегут. Не знаю, что с ними случилось.
— Все дело в билле, — проговорил молодой человек.
— В каком билле?
— В Билле об уравнении возможностей.
— Как это?
— Я слышал, что мистер Квинн год назад намеревался открыть филиал в Колорадо. Билль разрушил его планы. Поэтому он и решил целиком перебраться туда со всем штатом и оборудованием… во всеоружии, так сказать.
— Не вижу оснований для этого. Билль был необходим. Стыд и позор, чтобы старые фирмы, существовавшие из поколения в поколение… Закон здесь был просто необходим…
Молодой человек действовал уверенно и быстро, работа словно бы радовала его. За его спиной громыхал вползавший на небо конвейер.
Четыре далекие дымовые трубы казались флагштоками, над ними неторопливо курились дымки, похожие на длинные вымпелы, приспущенные в красных вечерних сумерках до половины мачты.
Мистер Моуэн привык видеть эти трубы на горизонте еще со времен своих отца и деда. Конвейер был виден из окна его кабинета уже тридцать лет. То, что «Шарикоподшипниковая компания Квинна» могла исчезнуть с противоположной стороны улицы, казалось непостижимым; о решении Квинна Моуэн узнал заранее и не поверил ему; или, точнее, поверил, как верил многим словам, которые слышал или произносил, усматривая в них только звуки, не имеющие конкретного отношения к конкретной реальности. Теперь он понял, что переезд соседа такой реальностью стал. И стоял возле платформ на боковом пути, будто полагая, что еще может остановить погрузку.