– Что-о-о-о?
– Ничо-о-о, – с выделенным ударением на «о» ответила жена, заметив, что лицо у Селеверова опухло, словно тот плакал.
Римка опешила и не нашла ничего лучше, как поинтересоваться:
– Ты что? Плакал, что ли?
Олег Иванович исподлобья посмотрел на жену и, скривившись, ответил вопросом на вопрос:
– Я тебе девочка, что ли?
Толстая Анжелика с интересом посмотрела на отца и замерла в задумчивости над заливавшейся настоящими слезами сестрой. Элона, лишенная обязательного в такой момент внимания, истошно голосила и звала Дусю:
– Ду-у-уся… Ду-у-у-сенька моя… Ду-у-уся… Забери меня. Возьми меня к себе… Ду-у-ся…
При слове «Дуся» Олег Иванович подошел к дочери, присел на корточки, расстегнул шубку, вытащил из нее девочку и взял на руки.
– Э-э-э-х, Лёка-Лёка! – как можно ласковее посетовал Селеверов. – Ну что же ты так надрываешься?!
Элона для проформы взвизгнула еще разочек и стащила с себя шапку, из-под которой показались взмокшие от пота волосы, напоминающие слипшиеся перья.
– Эх ты, цыпленок, – прижал к себе дочь Олег Иванович и подул той в ухо.
– Я сейчас этого цыпленка в духовку засуну, – проворчала Римка и погрозила разомлевшей дочери кулаком.
– Не на-а-адо! – завизжала Элона и вцепилась в отцовскую шею.
– Мама шутит, – успокоил ее Селеверов и скорчил жене зверскую рожу.
– Еще как надо! – никак не сдавалась Римма. – Будет она мне условия ставить, говнюха такая!
Чувствуя себя в полной безопасности, девочка повернула голову к матери и высунула язык.
– Ма-а-ама! Смотри! – тут же настучала на сестру Анжелика, успевшая разуться и даже поставить валенки к батарее.
Пока Римма пыталась сориентироваться на местности, Олег Иванович опустил Элону на пол и стремительно развернулся к старшей дочери. Анжелика с достоинством поджидала своей очереди. Селеверов распахнул объятия, и старшая дочь пушечным ядром ткнулась отцу в живот. Олег Иванович, крепкий мужчина, заметно пошатнулся:
– Ну что, колобок, соскучилась по папке?
Колобок важно сопел, безмолвно требуя своей порции ласки. Селеверов погладил по голове кудрявую Анжелу и подмигнул Римке:
– Дело есть.
Селеверова насторожилась. Ей, привыкшей к тяжелому взгляду исподлобья, строгому голосу и медвежьей медлительности мужа, его поведение показалось дурным знаком.
– Какое дело? – нарочито равнодушно поинтересовалась Римка.
– Потом… – пообещал Олег Иванович и смерил жену долгим ласкающим взглядом.
У Селеверовой по спине поползли мурашки. Чтобы скрыть растерянность, она оживленно захлопотала, на ходу сочиняя ужин.
– Не надо, – остановил ее супруг и обратился к девочкам: – К Дусе пойдем?
– Пойдем, – обрадовались сестры.
– Собирайтесь тогда!
– Зачем? – осмелилась возразить Римка. – Мыть их завтра. Завтра и пойдут.
– Собирайтесь, – не слушая жену, приказал Селеверов и скупо бросил: – Надо. Пусть привыкают.
Сестер не нужно было поторапливать. Неторопливая Анжела тут же начала подпрыгивать около вешалки, пытаясь снять шубы. Элона спешно тащила от раскаленной батареи не успевшие просохнуть валенки. Одна Римка посреди общей суматохи брякнулась на стул и решительно заявила:
– Я никуда не пойду. Этих не поведу. Нечего привыкать!
– Опомнилась! – пресек женину тираду Селеверов, а потом странно добавил: – Привыкли уже. Ломать нечего.
Анжелика и Элона через несколько минут стояли готовые, преданно глядя на отца, натягивавшего армейский бушлат, оставленный с дембельских времен на память.
– Сам отведу, – ничего не объясняя, объявил Олег Иванович и решительно распахнул дверь; до Римки только и донесся топот детей по барачному коридору.
– Куда это твои на ночь глядя? – поинтересовалась проходившая мимо комнаты соседка, периодически поглядывавшая на Селеверова со вполне объяснимым бабьим интересом.
– А тебе чего? – по привычке рявкнула Римка. – Идешь и иди.
– Я-то иду… – ехидно пропела той в ответ соседка.
– Вот и иди, – не осталась в долгу Селеверова и хлопнула дверью.
– Совсем Римка озверела! – сделала вывод соседка и предложила на общей кухне новую тему: – Бьет он ее, что ли?
– И правильно делает! – единодушно вынесло вердикт барачное сообщество. – Если такую на кулак не насаживать, порядка не будет. Халда такая!
Увлекшись разговором с соседкой, Селеверова пропустила момент, когда Олег Иванович пересек с девочками двор. Римкиному взору предстал только скудно освещенный лампочкой, выкрашенной красной краской, Дусин подъезд, на третьем этаже которого салютовала от неожиданной радости заплаканная Евдокия.
– Ко мне-е-е-е? – не поверила постучавшемуся в дверь счастью Ваховская.
– К тебе! – хором прокричали не менее счастливые девочки и с шумом ввалились в прихожую, теперь украшенную двумя хохломскими стульчиками.
– Снимай! – радостно прокричала Элона и протянула по направлению к Дусе ногу в валенке.
– Это еще что такое?! – возмутился Олег Иванович. – Сама разучилась? Сейчас домой пойдешь. Тренироваться.
– Я сама, – тут же объявила Анжела и с гордостью посмотрела на отца. Потом – на Дусю и уж в последнюю очередь – на эту противную Лёку.
– И я сама, – невозмутимо добавила Элона и, стянув с себя валенки, первой бросилась в комнату.
Счастливая Дуся хлопотала вокруг Хозяина и, по-собачьи глядя тому в глаза, все время приговаривала:
– Спасибо. Спасибо.
– Тебе, Евдокия, спасибо, – однократно поблагодарил Ваховскую Селеверов и во избежание неловкости перешел на привычный хозяйский тон: – Римка их завтра заберет. К обеду.
– Как же к обеду? Завтра ж суббота. Мы их моем.
– Ну послезавтра, – разрешил Олег Иванович и, не прощаясь, покинул свою квартиру.
– Послезавтра? – нараспев проговорила Дуся и, накинув цепочку на дверь, поспешила в комнату.
– Лелёки вы мои, сладкие. Пришли к Дусе?
Сестры, расползшиеся по комнате в разные места, одновременно подали голос:
– Чай!
– И чай, и…
– Мо-ло-чай, – привычно подхватили девочки, с легкой Дусиной руки называвшие так чай с молоком, и сели за круглый стол, покрытый вязаной скатертью.
– Может, кашку? – на всякий случай переспросила Евдокия.
– Я буду, – согласилась Анжелика и положила руки на стол, приготовившись к приему пищи.
– Колбасу! – потребовала Элона и засунула руки под скатерть.
– Нету колбаски, – огорчилась Дуся. – Может, яишенку?
– Я буду, – опять согласилась Анжелика, сжав кулачки.
– А я не буду. Буду молочай.
Судились-рядились: чай – молочай, кашу – яишенку, книжку – песенку. Недовольная Римка подходила к окну, пристрастно смотрела на знакомые окна, потом – на стрелку часов, готовя аргументы для мужа, но ровно в девять свет в квартире на Ленинградской, пять, потух. Дуся вела себя безупречно.
Полночи Селеверовы проговорили, сидя за столом: Олег Иванович на обрывках тетрадных листов рисовал схемы, отбраковывая одну за другой. В Римкиных глазах рябило от стрелок, разлетавшихся по бумаге в разные стороны. Она не успевала ни за мыслью, ни за рукой супруга, поэтому долго не могла понять, что и в какой последовательности собирается предпринять Олег Иванович и почему над некоторыми стрелками значилось «+Д». В результате Селеверова сникла и призналась:
– Хочу спать.
Подобное признание задело Самого за живое:
– Спа-а-ать? – не поверил тот собственным ушам. – Ты что, не понимаешь, что происходит?
– А что происходит? – еле слышно полюбопытствовала Римка.
– А то… – Селеверов вскочил из-за стола и потянулся вверх. Снизу могло показаться, что это вырвался джинн из бутылки. – А то… Квартира у нас своя будет.
– Ладно! – отмахнулась Римка.
– Хочешь посмотреть?
– Сейчас?
– Ну…
Селеверова молча кивнула головой: слова больше не выговаривались. Олег Иванович обнял жену за плечи и подвел к окну.
– Смотри! – голосом волшебника произнес Селеверов.
– Куда?
– Сюда смотри. – Олег Иванович показал рукой на знаменитый итээровский дом. – Видишь?
– Ну…
– Вот. Два окна на третьем этаже. Видишь? – Селеверов ткнул пальцем по направлению к Дусиным окнам.
– Ну… Дуся.
– Нет, теперь не Дуся. Теперь это наша квартира.
Римка отстранилась от мужа и посмотрела на него с ужасом, как смотрят на сумасшедших родственников, по виду похожих на обыкновенных, нормальных людей.
– С ума сошел? – выдавила из себя Римка, и ее глаза наполнились слезами горькой обиды.
– Не сошел, не сошел, – успокоил ее Олег Иванович и бережно обнял. – Не со-шел… Смотри.
Селеверов стремительно подошел к зеркалу и вынул из-под прищепки отрывного календаря пожелтевший листочек счастья:
– Вот.
– Что это?
– Ордер.
– Какой ордер?
– Обыкновенный ордер. Ордер на квартиру.
– Олежа! – взвизгнула Римка и повисла на шее у мужа. – Правда? На квартиру? Отдельную?
– Самую что ни на есть отдельную, – заверил Селеверов жену.
– Завод выделил?
– Почему завод? – изумился Олег Иванович. – Дуся принесла.
– Кто-о-о-о? – изумилась Римка.
– Дуся. Только я не понял, зачем она… Плакала здесь, меняться предлагала. Денег, если что… Только не уезжайте говорит… Куда уезжайте? Так и не понял… Прикипела, говорит. Все ваше будет. Так зачем ждать… Съезжаться надо. Говорил же я тебе: всё будет. Только подождать надо. А ты, Муся, не верила…
Римка после слов мужа оторопела. Она тут же вспомнила сегодняшнее злополучное утро, себя, растерянную Дусю, мявшую в руках свои огромные рукавицы, собственное нечаянное подлое вранье. Злые слова про удобства и всякое разное. Обычно не знавшая стыда Римка побагровела от нахлынувшего на нее жара. Не-е-ет, Бог – свидетель: ничего такого она не хотела, ни о чем таком не думала. Нечаянно все получилось. Непреднамеренно.
– Видишь, как получилось? – продолжал свой монолог немногословный Селеверов. – Сама принесла. Никто не просил. А ты не верила… Всё будет… – снова повторил Олег Иванович и нежно обнял жену, горячо дыша той в ухо.
Римка не отстранилась: дала довести себя до кровати. Послушно стянула с себя одежду, послушно легла рядом. Не испытывая ни малейшего возбуждения, терпела, раздвинув ноги, пока огромное медвежье тело Самого не затряслось на ней в сладострастных конвульсиях.
– Не успела сама-то? – отдышавшись, поинтересовался Селеверов у притихшей Римки.
– Успела, успела, – поспешила она заверить мужа и повернулась на бок, как обычно, всем видом показывая: вот оно как хорошо и лучше не надо, а только спать-спать.
Олег Иванович все понял правильно, как всегда, и, положив на хрупкую Римку свою тяжелую руку-лапу, заснул, согревая дыханием ее спину. Подождав еще немного, Селеверова высвободилась, перевернулась на спину и заплакала злыми слезами разочарования: получается, и квартира – это не счастье. А если и счастье, то не ее. Чужое. Дусино, может. Олегово. Не ее. Потому что нечестное такое счастье. Словно вырвала она его из Дуси этой дурацкой, свалившейся ей на голову. Не вырвала – украла. «Укра-а-а-ала!» – догадалась про себя Римка и застонала от собственной сообразительности. «Украла! – корила себя Селеверова. – И у кого? У дуры этой бестолковой. У чужой тетки, даже не у матери. И она тоже хороша! Нате вам – берите, живите, пользуйтесь! Ее кто просил? Никто ее не просил. Слова не сказал. Так влезла же! И в дом, и в ду-у-ушу…»
Скоро Римкин злой стыд, достигнув пика, постепенно начал угасать, и, отплакав свое, Селеверова успокоилась и заговорила совсем по-другому: «А почему нет? Разве это справедливо? Одна – в отдельной квартире. А мы вчетвером в одной комнате. На общей кухне. В обосранном туалете». Римке тут же вспомнилась вся ее жизнь на знаменитом некрасовском настиле рядом с вонючей матерью и тремя братьями. Беспробудное пьянство отца, закончившееся нелепой смертью: во всем чистом, как перед последним боем. Шаловливые руки материнских собутыльников, проверяющих, «в трусах ли ты». Вспомнила, в очередной раз разозлилась и, вытянувшись изо всех сил, произнесла вслух:
– Очень даже справедливо получается. Я тоже не сволочь: будет жить с нами. Даже лучше. Работать пойду. Не обидим. И девки под присмотром – разогреть там или чо. Пусть живет…
«Пусть живет» – стало первой фразой, с которой началось утро в обретшей надежду на отдельную квартиру семье Селеверовых.
– Чо старуху в бараке гнобить? – по-хозяйски рассуждал Олег Иванович. – У детей хоть бабка будет, а не пьянь эта… Опять же по справедливости…
По справедливости решили произвести взаимовыгодный обмен: Дуся – отдельную квартиру в итээровском доме и деньги, «сбережения кое-какие»; Селеверовы – все остальное. Документы там, разгрузить-погрузить. Одним словом, жить полноценной семьей в любви и согласии.
Дело осталось за малым: «порешать» в заводоуправлении. В том, что «порешать» удастся, Олег Иванович даже не сомневался. Заводу – квартиру и комнату, им – отдельное жилье. Можно сказать, выгода обоюдная. Ну, если что – так подмазать кому надо. Из парткома – бумагу: старуху не на улицу, в семью. Все по-честному. По-партийному. Комар носа не подточит. Евдокия, если вызовут, подтвердит, встречное заявление напишет: ходатайствую, мол, чтобы одной семьей и с моего согласия. Вопросов не будет.
В заводоуправление ходили по очереди. Сначала – Дуся, чтоб никаких подозрений: «не заставили», «не запугали», «сама желаю». Потом – Олег Иванович: в костюме, с характеристикой, лицом просветлевший. «Не могу смотреть, как пожилая женщина мучается, в одиночестве силы теряет, а у нас – семья, двое детей. Они ей как родные». – «Точно, – подтверждала Дуся. – Как родные. Даже больше: и Лёка, и Лика». – «Кто-о-о-о?» – недоумевало заводоуправление. И Дуся тут же исправлялась: «Элона. И Анжелика». – «Знаем, знаем», – кивали тетки в комиссии, кокетливо поглядывая на Селеверова. И только мастер, под начальством которой столько лет трудилась Ваховская на своем вредном производстве, не глядя Дусе в глаза отрешенно заявила:
– Против я. Объегорят они ее. Чувствую.
– Что вы! – всплеснула руками Евдокия Петровна. – Никак нельзя это слушать и принимать во внимание. Порядочные люди: сама их об этом попросила, потому что к старости клонит, и страшно жить в одиночестве. А там – девочки мои: Элона…
Второй раз в своей жизни Дуся почувствовала, что такое настоящая популярность. Первый раз в заводскую знаменитость Ваховскую превратили легендарные слова Брежнева, после которых она стала жилицей «барского» дома на Ленинградской. А сейчас – неоправданный, с обывательских позиций подозрительный квартирный вопрос. Просто тогда заводчане подозревали в чем-то нехорошем саму Дусю, а в этот – разумеется, Селеверовых.
Завод гудел как растревоженный улей, обсуждая недобропорядочность Селеверова и Дусину глупость. И Олег Иванович, и уж тем более Евдокия Петровна неоднократно проходили через одну и ту же ситуацию многозначительного молчания, когда прежде оживленно болтавшие собеседники вдруг замолкали и начинали активно переглядываться и хмыкать без слов. В отличие от Селеверова, Дусю это нисколько не смущало. Возвышаясь над толпой благодаря своему двухметровому росту, она была недоступна для сплетниц, как глухонемая для слепых. Дуся не нуждалась в советах, поэтому, как только товарки по цеху заводили песню о людском коварстве и черной неблагодарности, Ваховская легко махала на них рукой и с усердием продолжала делать свою вредную работу, казавшуюся приятным рукомеслом на фоне интенсивного бурления человеческого недовольства.
Цеховой мастер еще один раз предприняла попытку остановить закрутившееся колесо Дусиной судьбы, но тщетно: Евдокия смиренно опустила голову и скупо проронила:
– Нехорошо так о людях думать. Бог, он все видит. Не надо было бы, не допустил.
– Что же ты такая ду-у-у-ра? – простонала мастер и стянула с головы косынку. – Ка-а-акой Бог? Люди все одинаковые. Задарма каждый удавится, а тут – квартира. Опомнись! Пожалеешь… Христом богом тебя прошу, Евдокия. Уж столько лет вместе работаем.