Скрипело.
И скрежетало.
И норовило впиться в спину шляпками гвоздей, что было вовсе невозможно терпеть.
— И зачем вы меня ждете? — Евстафий Елисеевич не скрывал раздражения.
— Поговорить.
Гавриил широко улыбнулся.
Он читал, что улыбка располагает людей, вот только нонешним утром Евстафий Елисеевич не был склонен располагаться к людям в целом и к данному конкретному человеку в частности.
Евстафий Елисеевич прижал ладонь к боку — язва опять плеснула огнем, отчего показалось, что сами внутренности поплавило — и дал себе зарок ныне же заглянуть к медикусу.
Тот давненько на воеводу поглядывал, намекая, что этак недолго на государевой службе и костьми лечь, и прочею требухою. Медикус при управлении служил серьезный, мрачного вида и черного же юмора человек, какового Евстафий Елисеевич втайне опасался.
А вот, видать, придется на поклон идти…
— И о чем же, — сквозь зубы произнес Евстафий Елисеевич, сгибаясь едва ли не пополам, — боль была ныне почти невыносимою, — вы хотели бы со мною поговорить?
— О маниаках!
Признаться, вид познаньского воеводы Гавриила встревожил.
Нет, выглядел тот солидно, но вот… бледен, и неестественно так бледен, до синевы под глазами, до вен, что выпятились на висках. И сердце бьется быстро — быстро.
Гавриил слышит его, ритм неровный, рваный, будто бы бежал Евстафий Елисеевич.
А на висках его пот блестит, крупными каплями, бисеринами даже.
Дышит хрипло.
— Вам дурно? — поинтересовался Гавриил, испытывая преогромное огорчение, поелику весьма рассчитывал, что к нынешним его аргументам, самому Гавриилу представлявшимся вескими, неоспоримыми даже, познаньский воевода отнесется с пониманием.
И уделит делу приоритетную важность.
Быть может, даже позволит самому Гавриилу помогать полиции. Скажем, во внештатные агенты возьмет — с.
Или даже в штатные… эта мысль, появившаяся внезапно, показалась вдруг неимоверно привлекательной. Вот только…
— Мне хорошо, — просипел Евстафий Елисеевич, сгибаясь, кляня себя за то, что прежде?то к язве относился несерьезно, полагая ее едва ли не блажью.
— Да? — Гавриил потенциальному будущему начальнику не поверил. — А чего у вас тогда глаза такие?
— К — какие?
— Выпученные.
— От удовольствия, — рявкнул Евстафий Елисеевич, теряя остатки терпения. — Тебя видеть рады!
Он хотел добавить еще что?то, но пламя, пожиравшее внутренности, стало вовсе нестерпимым. И он не удержал сдавленный стон.
— Вам плохо, — с уверенностью произнес Гавриил, пытаясь понять, как же быть дальше.
На помощь позвать?
Но кого?
От познаньского воеводы пахло болезнью, и пожалуй, кровью… он закашлялся, вытер губы рукавом, и запах крови сделался резким.
— Ждите, — решился Гавриил. — Я скоро. Я вас спасу!
Евстафий вовсе не желал, чтобы спасали его всякие подозрительные личности, однако возразить не сумел. Рот его наполнялся кислою слюной, которую познаньский воевода сглатывал и сглатывал, а слюны не становилось меньше. Вкус ее изменился… и когда его вырвало, насухо, желтою желчью, то в желчи этой он увидел бурые кровяные сгустки.
Норовистою была его язва.
Здание полицейского управления показалось Гавриилу огромным. Он вертел головой, пытаясь уловить из тысячи запахов, в нем обретавших, тот самый, который приведет к медикусу.
От медикусов всегда пахло одинаково: касторкою, ацетоном и еще аптекарскими порошками. И нынешний не стал исключением.
Он обретался в дальнем кабинетике и, к счастью, имел привычку являться на работу затемно. Происходила сия привычка единственно от личной неустроенности, которая, в свою очередь, проистекала от дурного норова и исключительной неуживчивости пана Бржимека.
Его и в полицейском?то управлении с трудом терпели.
— Чего надо? — осведомился он на редкость нелюбезным тоном, от которого любой иной посетитель, верно, растерялся бы, залепетал извинения. Но Гавриил лишь головою тряхнул.
— Воеводе плохо.
— Насколько плохо? — пан Бржимек подхватил кофр. О состоянии своих пациентов он предпочитал узнавать уже в пути, даже если путь сей занимал всего?то этажа два.
— Совсем плохо…
— Совсем плохо — это еще не диагноз.
Гавриил не обиделся. Напротив, человек сей, мрачный, сосредоточенный, напоминал ему приютского медикуса, единственного, пожалуй, человека, относившегося к самому Гавриилу, если не с симпатией, то с явным сочувствием.
— Бледный. Взопрел. Глаза выпучил, — принялся перечислять Гавриил, при том загибая пальцы. Ему приходилось подстраиваться под широкий шаг пана Бржимека, который слушал и кивал. — А еще кровью пахнет.
— Сильно? — это обстоятельство медикуса заинтересовало настолько, что он остановился и даже смерил Гавриила скептическим взглядом.
— Сильно.
— Свежей или так?
— Свежей, пожалуй, — согласился Гавриил.
— Язва, значит… догулялся… говорили ему, говорили… но кто ж слушает… все ж себя вечными полагают… — дальше медикус двинулся рысцой.
А Гавриил остался.
Очевидно же, что оказия для беседы о серийных маниаках с Евстафием Елисеевичем случится не скоро… к кому другому идти?
К кому?
Полицейских в управлении великое множество, но ни один из них не внушал Гавриилу хоть какого доверия. Гавриил подозревал, что слушать его не станут, в лучшем случае посмеются, а в худшем объявят безумцем, спровадят еще в лечебницу…
И как быть?
А так, как до сего дня… сам разберется. В конце концов, у него и подозреваемый имеется, и жертва потенциальная. Осталось малое — найти убедительные доказательства вины.
Еще лучше — задержать на месте преступления.
Голосили.
Выли громко, с переливами, с поскуливаниями да причитаниями, от которых на глаза наворачивались слезы. Евдокия моргала часто, но слезы все равно катились.
С чего бы?
Она ведь не знала панну Зузинскую… не настолько, чтобы горевать по ней искренне… и вовсе горевать… смешно как — по колдовке горевать… она ведь намеревалась сделать с Евдокией… что сделать?
Не известно.
Но уж точно не замуж выдать.
— Спокойно, — произнесли рядом, и голос этот разорвал пелену всеобъемлющего горя.
Евдокия всхлипнула.
— Это тебя отпускает… это от наговора… ты, Дусенька, оказывается, нежное создание, — произнес Себастьян, как показалось, с упреком. Но вот голос его — именно его, а не Сигизмундуса — был на удивление мягок. — Знал бы…
— И что? — она смахнула слезы с глаз.
Надо же… и вправду сердце щемит… и на душе тошно, тянет вновь разревется… но Себастьян держит, прижимает к себе, гладит по голове, будто бы она, Евдокия, дитя. Или, хуже того, нервическая барышня… а она и вправду нервическая барышня, ежели по такому пустяку в слезы.
Или не пустяку?
Чужая смерть — это ведь не пустяк.
— В монастыре б оставил.
— Не хочу в монастырь…
— А кто в монастырь хочет? — он отстранился. — Но ничего… привыкают… все, успокоилась?
— П — почти, — Евдокия облизала мокрые губы. — Я… не понимаю, почему…
— Потому что она колдовка. К тебе прилепилась. А теперь померла, вот связь и разорвалась. Не только с тобой.
Выли несостоявшиеся невесты.
Стояли над телом.
Держались за руки. И выли… Евдокия испытала преогромное желание к вою присоединиться, но с желанием этим сумела справиться. Колдовка.
Связь.
И всего?то… пройдет…
— А теперь, дорогая кузина, — нарочито бодрым тоном произнес Себастьян, поправляя шарф. — Нам следует поторопиться, если мы не хотим упустить наших дорогих друзей.
— Что?
— Пора нам, говорю…
И за руку дернул.
Прикосновение пальцев его, каких?то неестественно — горячих окончательно разрушило морок. А Себастьян уже тянул за собой.
— К — куда?
Евдокия только и успела, что поднять ридикюль с револьвером. И ведь помнила же, что в руках держала, ан нет, лежит на полу… рядом с телом.
Панна Зузинская мертвой выглядела… нестрашной.
Ненастоящей.
Юбки, кружево… волосы… лицо бледным пятном. Глаза распахнуты. Не человек — кукла постаревшая до срока.
— Не смотри на нее, — приказал Себастьян. — И шевелись, Дуся… шевелись…
Проводник лежал в тамбуре. И кажется, был мертв… определенно, был мертв… пахло кровью, резко, отвратительно. И от запаха этого Евдокию замутило.
Она стиснула зубы.
Не хватало еще… собралась на Серые земли, воительница… то мутит, то в слезы… и вправду, похоже, самое место ей — в монастыре. Сидела бы, вышивала образ святой Евдокии гладью да молитвы возносила бы Иржене во спасение грешных душ.
Она заставила себя не смотреть на тело.
И вцепилась в тощее Сигизмундусово запястье.
— Осторожней, кузина, руку сломаете… у меня, за между прочим, организм нежный, к насилию неприученный…
— Ничего. Приучим.
Себастьян рассмеялся.
— Так?то лучше, Дуся… радость моя, ты мне ничего сказать не хочешь?
Сказать?
Она не знала, что Себастьян желал услышать.
Дурнота отступила, и вой, доносившийся из вагона, ныне скорее раздражал, нежели вызывал желание к нему присоединиться.
— Где мы?
— А что б я знал…
Небо низкое, черно — серое, будто бы из дрянного атласу, который вот — вот разлезется, а то и вывернется, выставит гнилую изнанку.
Ни луны.
Ни звезд.
Дорога… стальные полосы, ушедшие в землю. Перекосившийся вагон, в эту самую землю зарывшийся. Клочья серой травы на ржавых колесах. Пробоины.
И степь.
Евдокии случалось видеть такое от безбрежное травяное море, по которому ветра гуляли привольно. И под тяжестью их клонились к земле белокосые ковыли. Но в степи пахло иначе.
Сухою землей.
Солнцем.
А тут… тяжкий запах застоявшейся воды, не болота даже, но той, которая зацветает не то в брошенном колодце, не то в пруду, когда умирают питавшие оный пруд родники.
— Похоже, прибыли, — Себастьян озирался с немалым любопытством. — К слову, Дусенька… не знаю, как тебе, а мне тут неуютненько…
И вправду, неуютненько.
Не жарко, но и не холодно. Земля сухая. И трава сухая, колется, норовит уязвить ладонь. Ноги проваливаются по щиколотку, и каждый шаг подымает облачко пыли. От пыли этой в горле першит, и Евдокия прикрывает рот платком.
— Идем, — Себастьян повел носом. — А то не хотелось бы потеряться здесь…
С этим Евдокия была согласна.
Не хотелось бы.
Вернуться бы в вагон… и ждать… должны же их искать? И если так, то найдут… спасут… ко всему нельзя бросать людей. Там женщины и…
Евдокия тряхнула головой. Да когда же это закончится?!
— А они? — она вцепилась в Себастьянову руку, надеясь, что этой ее нынешней слабости он не заметил. — С ними что?
— По рельсам выйдут, — Себастьяна судьба пассажиров совершенно не беспокоила. — Дуся, не волнуйся… с ними цельный некромант остался.
Некромант открыл глаза.
Голова гудела.
Непривычно гудела. И то верно, ведь прежде не находилось людей столь бессовестных, а главное, бесстрашных, которым бы вздумалось причинять членовредительство некроманту.
Некромантов люди опасались.
Он со стоном сел, ощупывая голову.
— Выпейтя, — под спину поддержали, а в руки заботливо сунули фляжку, к которой некромант приник, ибо пить хотелось неимоверно.
Правда, первый же глоток едва не встал поперек горла.
И горло это опалило.
— Крепкая, — довольно произнесли над ухом и по спине похлопали с немалою заботой, во всяком случае, некромант надеялся, что это забота, а не попытка его добить. — Дядька Стась ее на конопляным цвету настаивает…
— К — кого?
— Самогоночку…
Конечно, самогоночку… самогоночки некроманту до сего дня пробовать не доводилось, поелику, что происхождение его, что состояние позволяли потреблять напитки более благородные.
Самогонка опалила.
И некромант подумал, что умрет.
Он застыл с разинутым ртом, тяжело дыша, и Нюся не упустила моменту, подняла фляжечку. Дядькин самогон еще никогда не подводил!
Некромант глотнул.
И еще раз… и огонь во внутренностях притих, затое по телу разлилось тепло удивительное, мягкое. И такая благость это самое тело охватило, что из всех желаний осталось одно — лежать и думать о высоком…
— Полегчало? — поинтересовалась Нюся, бутыль убирая.
И рядышком присела, провела рукою по волосам, дивясь тому, до чего они мяконькие, сразу видна княжеская порода.
— Хорошо?то как… — пробормотал некромант.
— Нюся…
— Хорошо?то как, Нюсенька… — он прикрыл глаза. — А чего тут было?
— Ограбление…
— Ограбление, — мечтательно произнес некромант, который и вправду был князем, хотя происхождение свое скрывал, полагая, что одною славой предков жить не будешь. — И кого грабили, Нюся?
— Так ить… вас, — Нюся фляжечкой потрясла.
Выпил?то некромант немного, пару глоточков всего, да, видать, слаб был телом. Небось, князь — это вам не дядька Стась, который полведра всадить способный и на плясовую пойти.
— Меня? — удивился некромант. Впрочем, удивление было вялым, поелику ныне князь пребывал в преудивительном состоянии гармонии, что с собою, что с миром.
— И прочих тож. Панну Зузинску застрелили, — пожаловалась Нюся, подвигаясь ближе.
И князь был вовсе не против этакой близости. Напротив, и сама девка, и, что важнее, фляга в ее руках, показались ему родными.
Он Нюсю и приобнял.
— Жалость какая… а хочешь… хочешь я ее подыму?
Ему вдруг возжелалось совершить подвиг во имя прекрасной дамы. А в нонешнем его состоянии Нюся представлялась прекрасней всех познаньских барышень разом. Ему были милы и ее простоватость, и нелепое платье, в котором виделся признак душевной склонности к эпатажу и вызов обществу, и манера речи. Некромант вдруг явно осознал, что влюбился.
— Зачем? — удивилась Нюся. — Пущай себе лежит…
— Пущай, — некромант нахмурился. — А чего она тут лежит?
Вид мертвого тела был ему привычен.
— Так где застрелили, там и лежит.
Девки устали выть и теперь тихонько поскуливали. Им, в отличие от Нюси, было страшно.
— Нет, не порядок, — некромант взмахнул рукой. Сила, переполнявшая его, требовала немедленного выхода. — Пусть полежит где?нибудь еще…
Панна Зузинская дернулась.
И девки завизжали. Нюся бы тоже завизжала, но от страху этакого — живых мертвяков встречать ей не приходилось — голос переняло. Она разевала рот, точно рыба, не способная сказать ни словечка.
Тело дергалось.
Некромант хихикал. Ему все происходившее представлялось донельзя забавным. Он даже удивился тому, что прежде не играл этаких вот шуток.
— Цыц! — сказал он девкам, и панна Зузинская повторила приказ.
Девки смолкли.
Они забились в самый угол вагона, вцепились друг в друга, боясь дохнуть.
— Ведите себя хорошо! — скрипучим неживым голосом произнесла панна Зузинская. На ноги она поднялась. И пальчикам погрозила.
А после, повинуясь некромантовой воле, двинулась к концу вагона.
Нюся сглотнула.
И приникла к заветной фляге. Дядькин самогон был крепким. Затое и действовал моментально.
— Не бойся, Нюся, — некромант воспользовался мгновеньем женской слабости, чтобы Нюсю обнять. Она же не стала противиться, здраво рассудив, что дать в глаз за лишние вольности всегда успеет. — Я тебя защитю! Тьфу ты… защищу…
И окинув разомлевшим взглядом нюсины обильные прелести, добавил тихо:
— Защищу… затащу…
— Куда это ты меня затащить собрался? — поинтересовалась Нюся.
— Так это… под венец! — нашелся некромантус и идея сия показалась донельзя здравою. А и вправду, как это прежде он не додумался до такой очевидное мысли: пора жениться!
Князь он или так, хвост собачий?
А князю без жены никак неможно… и отец о том твердит не первый уж год, сетуя, что разумная жена, небось, сыскала бы способ отвадить единственного сына и наследника от занятий, не совместимых с гордым княжеским званием.
Оттого и норовил подсунуть девок бледных, томных, при одном упоминании о мертвяке падающих в обморок. И девицы сии донельзя некроманта раздражали никчемностью своей.