То ли дело Нюся!
Сидит.
Фляжечку с самогоном — а чудесный напиток, и как это прежде князю не доводилось его пробовать? — к груди прижимает трогательно… и такое душевное волнение вызывает оная картина, что жениться тянет прям тут.
— Под венец? — Нюся фляжечку погладила, думая, что права была маменька, говоривши, что путь к сердцу мужчины через требуху егоную лежит. Правда, не борщи варить надобно, а самогоночку… — Под венец… пойду.
Она не стала томить кавалера ожиданием: вдруг да передумает?
Да и девки смолкли.
Страх перед мертвою свахой, которая, если подумать, ничего?то дурного сотворить не сумела, а напротив, убралася с глаз долой да и сидела себе тихонько в углу вагона, отступил перед исконным девичьим желанием выйти замуж.
Этак дашь слабину, и в вековухах останешься.
— Нюся! — согласие, которого некромант ожидал с обмершим сердцем — вдруг да откажет, небось, серьезная девушка, не чета прочим — наполнило его радостью. — Нюся, я весь твой! Давай жениться…
И попытался воплатить благородное это намерение в жизнь.
Процесс женитьбы в нынешнем сознании князя был тесно связан с иным процессом, который должен был бы привести к продолжению древнего рода, однако порыв сей, душевно — телесный был остановлен Нюсей.
— Сначала в храм, — сказала она строго.
— А где тут храм?
В храм некромант готов был идти.
— Где?то там, — Нюся выглянула из окошка и рассудила: — Надобно по рельсам идти. Тогда, глядишь, и придем куда…
— К храму?
— К храму, — согласилась она, прикидывая, хватит ли дядькиного самогону, чтобы жених выдержал и путь, и венчание… по всему выходило, что расходовать драгоценную жидкость надобно с большой осторожностью. На беду князя вагон от основной ветки отогнали всего на две мили, которые он в любовном томлении одолел быстро. А на станции отыскался жрец, каковой следовал до Петушков с благородным намерением основать там храм Вотана — Заступника и силой веры способствовать возрождению клятых земель. И к намерению некроманта, несколько запылившегося, но все одно бодрого, одержимого страстью к Нюсе, он отнесся благосклонно.
Брак был заключен прямо на станции.
Невесте вручили букет сухого ковыля. Жениху — кольцо, любезно проданное станционным смотрителем за десяток злотней. Несколько смущала фляга, с которой жених не сводил жадного, можно сказать, влюбленного взгляда. Хотя, может, и не с фляги, но с пышной невестиной груди…
Как бы там ни было, проснулся некромант с жутким похмельем.
А хуже того, женатым.
…спустя три месяца Познаньский высший свет имел счастье свести знакомство с княжной Нюсей, тяжелой ея рукою, каковую она не стеснялась пускать в ход, не делая различий меж чинами, и главное, с чудесною самогонкой на конопляном цвету…
Себастьян шел уверенно.
И Евдокия едва поспевала за ним. Но чем дальше она шла, тем спокойней становилась.
— Погоди… ты уверен, что…
— Мы идем правильно, — Себастьян указал пальцем на тропу. — Ее явно топтали не олени.
С этим Евдокия была согласна хотя бы потому, что олени на Серых землях не водились. А она больше не сомневалась, что находится именно здесь.
И вправду серые.
Что небо, что земля, что трава… приглядишься — вроде бы и зелень есть, да только какая?то тусклая, будто бы припорошенная пылью.
— Нет, я не сомневаюсь, что мы идем правильно. Я не понимаю, зачем мы вообще идем за ними? Не проще ли вернуться по рельсам…
— И угодить в теплые объятья полиции? Или военного ведомства? — Себастьян остановился. — Дуся, ты же не думаешь, что останавливали нас исключительно из желания провести альтернативную перепись населения и узнать, у кого в королевстве хвост имеется?
— Тебя искали.
— Меня. И нашли бы… будь тот улан поумней чутка, мы бы так легко не отделались. И не отделаемся, ежели высунем нос…
— Но… — Евдокия растерялась.
Выходит, что план ее никуда не годен?
Дойти до заставы. Нанять проводника. Людей в сопровождение…
— Погоди, — Евдокия остановилась. — Я понимаю, почему мы не пойдем на заставу, но… тебе не кажется, что… разбойники — это несколько чересчур?
— Дуся, все это место — несколько чересчур. Я, за между прочим, метаморф. У меня натура тонкая. Чувствительная. Я, быть может, к подобным испытаниям не предназначенный…
Воздух тяжелый, влажный.
Странно как… трава сухая, мертвая трава, несмотря на пыльную свою зелень, а воздух влажный, да так, что юбки Евдокиины влагой напитались, липнут к ногам. И жакет, и платок, который она уже давно у лица не держала, но сжимала в руке. Платок этот сделался невыносимо тяжелым, не говоря уже о ридикюле.
— Нам нужен проводник, — Себастьян отер пот со лба.
— Думаешь, предоставят?
— Думаю, договоримся… у меня рекомендации имеются к надежному человеку, — он вдруг закашлялся и согнулся пополам. — П — р–р — роклятье… сейчас… воняет?то как…
…болотом.
…багною темной, которая прячется под тонким ковром осоки. И норовит схватить за ногу, затянуть, облизать… отпускает, но лишь затем, чтобы наивная жертва, решившая, будто бы ковер этот безопасен, сделала следующий шаг. И еще один. И потом, когда безопасный край станет недостижимо далек, багна вздохнет. От этого вздоха ее разлезется гнилое кружево мхов под ногами, раскроется черный зев стылой воды…
Пахло этою водой.
И еще мертвяками. Утопленниками, каковых время от времени выносила на Стылый кряж ленивая Вислянка. Мертвецкой. И старым погостом. Даже не старым, но древним, таким, который, быть может, помнил времена, когда сия земля принадлежала дрыгавичам…
Запахи эти оседали в легких, тиною, пылью меловой, грязью, от которой, чуял Себастьян, не избавиться.
— С тобой все хорошо? — Евдокия оказалась рядом.
И сесть помогла.
— Нет. Но пройдет, — Себастьян попытался усмехнуться, но вело… как после хорошей попойки вело… правда, не в пляс, но в сон. И ведь ясно, что нельзя спать, а тянет, тянет… и земля уже глядится едва ли не периною, а то и мягче. — Пройдет, Дуся… пройдет… вот скажи мне…
Сглотнул вязкую слюну.
— Что сказать?
— Что?нибудь…
Нельзя спать.
Вставать надобно, даже если через силу.
— Думаешь, разбойники твои рекомендации примут?
— Надеюсь, что примут.
Правильно, о деле надобно думать. Мысли о деле всегда спасали. И теперь полегчало.
Разбойники.
Не случайные… явно не случайне… случайные люди не рискнули бы вагон отцепить… тут и про боковую ветку знать надобно. И с проводником в сговор войти… небось, не первое дело, только до того не вагоны брали, а людишек.
Мало ли кто исчезает в Приграничье?
Приграничье — оно такое… был человечек, и не стало… и тропа эта явная, пролегшая в сизых травах… не сама собою появилась. А значит, надо встать и идти. Надеяться, что не послышалось Себастьяну в вагоне… и что господа — разбойники, донельзя разочарованные нынешним неудачным налетом, не станут стрелять сразу… обидно будет, если станут.
— Нам без проводника здесь делать нечего…
Он шел, опираясь на Евдокиино узкое плечо. Не по — женски крепкое плечо. И пожалуй, опирался чересчур уж, да Евдокия не жаловалась.
Терпела.
Себастьян был ей за то благодарен.
Становилось легче. Нет, не исчезли запахи, не ушло чувство опасности, но словно бы поблекло, подернулось кисейною завесой.
Кажется, метаморфы не столь уж нежны, как о том писали…
— Стой, кто идет? — раздалось вдруг, и над ухом свистнула стрела.
— Я иду! — отозвался Себастьян, останавливаясь.
И Дусю за спину задвинул. К счастью, возражать и геройствовать она не стала.
— Кто «я»? — подозрительно поинтересовался голос, но стрелами больше пуляться не стал, все радость.
— Я, Сигизмундус…
А стрелка разглядеть не выходило.
Колыхалось все то же сизое море травы, ветер чертил узоры…
— У меня к Шаману дело!
— Какое?
— Важное! — Себастьян выпрямился и шарфик влажный поправил.
Стрелок замолчал.
Исчез?
Или крадется, он, проведший в этих местах не один год, выучил их повадки, сроднился, оттого и не выдают его ни ветер, ни травы, ни даже запахи.
— Сигизмундус, значит, — из травы вынырнул паренек самого безопасного вида.
Он был круглолиц, круглоглаз и конопат до того, что кожа его гляделась рыжею. Голову его прикрывал мятый картуз, не особо сочетавшийся с некогда роскошным камзолом темно — зеленого бархату. Правда, ныне бархат пестрел многими пятнами, на локтях прохудился, шитье и вовсе истрепалось.
— Ну чё, Сигизмундус, — в руке парень держал арбалет, вида весьма сурьезного. — Считай, пришел… и девка твоя тож пришла. Гы… Шаман гостям завсегда радый…
Сказал он это радостно.
Слишком уж радостно.
— Руки до гуры! — рявкнул парень и арбалетом под ребра ткнул, чем привел Сигизмундуса в состояние, близкое к панике. — А вы, прекрасная паненка, уж сами извольтя… ножками, ножками…
Выяснить, где обретается известная в узких кругах писательница — романист, получилось не сразу. Ушло на то полдня времени, а еще полсотни злотней, ибо без оных люди, имевшие к оной писательнице непосредственное отношение, отказывались с Гавриилом беседовать.
Да и, злотни принимая, разговаривали снисходительно, будто бы с душевно больным.
Впрочем, сие Гавриила не беспокоило.
У него имелась цель.
Благородная.
И следовательно, способная искупить все иные его, куда менее благородные деяния. И не только его…
Обреталась панночка Эржбета в квартале Булочников, в верхней его части, каковая вплотную примыкала к Белому городу, а потому считалась «чистою», свободною, и от попрошаек, и от куда более криминального элементу.
Улочка Бежмовецка отличалась тою удивительной чистотой и степенностью, которая свойственна улочкам, где обретаются люди заможные.
И Гавриил на этой улочке чувствовал себя чужаком.
Сияли витрины, и стены домов, крашеных в белый яркий колер, сияла листва низкорослых вязов, круглые булыжники мостовой и те поблескивали, будто бы натертые воском. Неторопливо прогуливались паны и панны, раскланивались друг с другом, порой останавливались, чтобы перекинутья словечком — другим. И такая во всем была неторопливость, сонность даже, что мухи и те здесь летали медленно, с чувством собственного достоинства.
Пятый дом, который, собственно говоря, и являлся целью Гавриила, принадлежал некой панне Арцумейко, потомственной булочнице, ныне, правда, от дел отошедшей. Да и то, женское ли то дело у печи спозаранку стоять, когда сыновья взрослые имеются? А при них и невестки. Панна Арцумейко сыновей любила, невестками помыкала, однако же без особой злобы, скорее порядку ради и еще от скуки, которою маялась, впрочем, как и почти все обитатели улочки.
Со скуки она и решилась на небывалое: сдать комнаты.
И жиличку выбирала придирчиво, силясь совместить невозможное: чтобы жиличка оная была, во — первых, девицею приличной, не то, что нонешние. А во — вторых, интересною.
Эржбету ей порекомендовала почтенная вдовица, с которой панне Арцумейко случалось сходится за партией лото… вдовицу она, признаться, недолюбливала за нечеловеческое везение последней и неспособность промолчать, выигрывая. Однако же, когда вдовица объявила о своем отъезде — скука доконала, а в Краковеле внук родился, вот и зовет сынок родный на проживание, на помощь женушке — испытала преогромное огорчение. В конце концов, иные гостью дамского клабу нравились панне Арцумейко еще меньше.
Вдовица и рассказала о жиличке, девице благородного происхождения, каковая, не иначе, как по дури девичьей, по молодости, возжелала писательской славы и из дому сбегла.
Дамы сошлись на том, что в прежние, преблагостные времена, девицу бы, несомненно, домой повернули, выпороли разок — другой, аль в монастырь сослали б, на перевоспитание. Тогда б и дурь вышла, а ныне такое делать неможно… вот и живет, бедная, в заблуждениях, думает, что будто бы бабье счастье в буковках скрывается.
Панна Арцумейко девицу приняла, сама себе сказав, что совершает сие исключительно из благих побуждений, дабы несчастная наивная Эржбета не связалася с дурной компанией, а паче того, не ступила на путь порока.
За последним панна Арцумейко следила особенно строго.
И Гавриила она окинула взглядом цепким, неприязненным, от которого он несколько смутился и, не зная, что еще сделать, чтобы сухощавая женщина в поплиновом платье глянула добрей, протянул ей розы.
Розы были куплены для Эржбеты.
В качестве извинения, ибо словами у Гавриила извиняться не получалось.
— Кто таков? — розы панна Арцумейко приняла, оценив и вид, и цвет, и стоимость. А в цветах она разбиралась неплохо, даром, что сестрица ее родная за цветочника вышла.
— Гавриил, — Гавриил снял шляпу из светлой соломки и под мышку сунул. — Мне бы с панночкой Эржбетой… свидется…
Панна Арцумейко нахмурилась.
Нет, жиличка была дома, только — только встала… она вовсе имела пренеприятную привычку ходить по комнате допоздна, а порою и принималась стучать по клавишам печатное машинки модели «Белльвиль», каковая на взгляд панны Арцумейко была просто?таки неприлично громкою. Настучавшись, жиличка отправлялась в постель, из которой вылезала ближе к обеду.
А где это видано, чтобы женщина пристойная вела себя подобным образом?
Сама панна Арцумейко по давней привычке вставала о шестой године… и невестки ее, коим она имела обыкновение звонить, уже не спали… а эта…
— По делу, — уточнил Гавриил.
— Из издательства, что ли? — панна Арцумейко разом подобрела.
Втайне она надеялась, что в один прекрасный день издательство откажется печатать экзерсисы жилички. Не со зла, о нет. Скорее уж наоборот. Глядишь, тогда и очнется та, осознает глубину своих заблуждений, раскается, вернется под родительское крыло…
В общем, станет такою, какою положено быть женщине.
— Да, — ответил Гавриил и густо — густо покраснел.
Он убеждал себя, что этакая ложь — исключительно из благих побуждений. Иначе не пустят его за кованую оградку, во дворик махонький, в котором уже стоял плетеный столик под белою скатерочкой. На столике возвышался самовар, а в тени его ютились чашки и чашечки, наполненные вареньем.
Варенье панна Арцумейко очень жаловала.
И любила вкушать пополудни, обязательно во дворике, откудова открывался пречудесный вид на улицу и на соседний двор…
— Вам на второй поверх, — панна Арцумейко махнула в сторону лестницы, раздумывая, не стоит ли проводить гостя.
Или же вернуться в гостиную? Там стены тонкие, все слышно будет… особенно, если со слуховою трубкой, купленною исключительно по случаю…
Эржбета пребывала в дурном настроении, причин для которого имелось множество. И первою было письмо от дорогой матушки, где она в выражениях изысканных, но все одно холодных, укоряла Эржбету за поведение, неподобающее шляхетной панночки. А заодно уж взывала исправиться и, что куда актуальней, исполнить, наконец, дочерний долг и выйти замуж.
Взывала она о том давно, и прочие взывания Эржбета со спокойным сердцем отправляла в камин, однако ныне матушка, отчаявшись, верно, достучаться до разума дочери, пригрозила, что даст ея адрес потенциальному жениху. Был он, по словам матушки, всего — навсего баронетом во втором колене, что, конечно, являлось преогромным недостатком, затое приданого не требовал, а, главное, сам готов был оказать семейству вспомоществление.
Пожалуй, именно это обстоятельство и заставило матушку столь радеть о браке.
Эржбете замуж не хотелось.
Совершенно вот не хотелось… тем более за какого?то там баронета во втором колене, имени которого матушка не удосужилась сообщить. Но письмо, отправленное, как и предыдущие, в камин, не шло из головы. А вдруг и вправду даст адрес?
И что тогда Эржбете делать?то?
Второю причиной дурного настроения, куда как по мнению Эржбеты, важною, был творческий кризис. Как вышло, что герой, показавшийся сперва личностью порядочной настолько, насколько вообще сие понятие свойственно мужчинам, вдруг повел себя непостижимо? И вместо того, чтобы наброситься на героиню в порыве страсти, опрокинуть ея на ложе, заботливо поставленное Эржбетой в комнате — а действо, в нарушение всяких норм морали и нравственности происходило в спальне героя — попытался загрызть несчастную девственницу? Разве можно подобным образом с девственницами поступать?