Но не этого.
Мы с Малинкой быстро попятились и вышли из толпы, крепко взялись за руки и поспешили домой, оставив Прутьку прыгать, кричать и свистеть вокруг клетки.
Целый день разговоров только и было, что о людоеде и о том, что с ним сделают. Старосты решили казнить оборотня через два дня вечером, как раз праздник Ласковой Сестры-Весны будут отмечать, перед праздником и казнят. А пока не давать еды и питья и оставить клетку на площади, людям на потеху.
Все говорили, это правильное решение, так и надо злобному убийце! А мне единственное, чего хотелось – вернуть время вспять и отказаться идти на площадь, где в клетке из безумных глаз зверя на меня глянула бездна…
***
Всеволод вернулся быстро, и с порога при виде него стало понятно - слухи не врут.
Ярый тут же чертыхнулся, отворачиваясь к окну и болезненно жмурясь.
- Значит, правда, зверь, - сказал Гордей. Он был собран и деловит, и не скажешь, что получил удар, откуда не ждали.
- Да. - Всеволод устало опустился на стул. – Бурый род. Не старик и не подросток. Большего уже не узнать – Ярость Крови свела его с ума.
- Далеко забрался. – Тихо сказал Гордей.
- Да. И даже семью не установить… Даже родным не сообщить.
- Если они остались, родные, - сквозь зубы процедил Ярый. – Без причины в Ярость не впадают. Мы знаем о двух мелких хуторах, которые лесные начисто разорили, а кто поклянётся, что других не было? Тех, где совсем никто не выжил и не смог рассказать? Здесь, у людских земель?
- Теперь уже не узнать. – Повторил Всеволод. Протянул руку, сжимая плечо Вожака. – Два дня он будет сидеть в клетке на площади, а потом его казнят. Но это не им решать. Ночью я сделаю всё, что нужно.
Тот быстро дёрнул головой.
- Нет. Я сам.
- Гордей, я могу это сделать, позволь мне.
- Я должен сам.
- Почему?
Они долго и пристально смотрели друг на друга. Лицо Гордея осунулось, от счастья последних дней ни следа не осталось.
- Чтобы впредь не допускать случаев, когда мой народ будет вынужден идти на крайние меры. Это моя вина… Что зверь не смог найти помощи своих, что он опустился до животного состояния. Что он убил. Значит, где-то случилась беда, а мы не смогли их защитить. И думаю, всё ещё хуже - советники нам соврали.
- Гордей! – Всеволод недовольно нахмурился. – Думай, что говоришь!
- Беляк сказал, езжайте, ни о чём не думайте. Отдыхайте. Наслаждайтесь жизнью. Всё под контролем. А выходит, всё не так уж и гладко, раз случилось такое. Сам знаешь, какая причина толкает на Ярость Крови. Ни жадность, ни желание лиходейничать её не пробудит. Только смерть твоей семьи на твоих глазах, желание защитить их любой ценой. Где-то убили наших, Всеволод. Подло, тайно. А мы ни слухом, ни духом! Ты не думал, что советники от нас что-то скрыли?
- Нужно верить своим советникам, Вожак. – Всеволод снова схватил друга за плечо, крепко сжимая. - Нужно верить! Раз Беляк так сказал, значит, была причина. Да ты и сам подумай – какой от тебя был бы толк, пока душа далеко? То-то же! Так что не выдумывай, мал ещё всех вокруг винить! Советники голову свою в случае чего первыми на поле боя сложат! На любую подлость ответят, себя не жалея! И от Вожака не станут скрывать врага, что на его земле его народ убивать вздумал!
Гордей отвернулся, тем самым прекращая спор.
- Вечером я всё сделаю. – Передохнув, повторил Всеволод.
- Нет. - Вожак уверено поднял голову, глянул тёмными провалами глаз. – Я сам.
Больше не споря, Всеволод кивнул.
***
Утром я встала засветло – сна ни в одном глазу. Весь день вчерашний пряталась на кухне или на заднем дворе, и от разговоров про людоеда, и от постояльцев. Если про первого я не могла слушать, то последние… не знаю, отчего не хотелось их видеть, даже Всеволода. Но за ночь я так устала, как будто совсем не спала. Как будто бегала по тёмным улицам и видела жуткие вещи. Как будто видела смерть, как в последний миг – лицом к лицу.
И устала от неё!
Голова болела, но это только больше разозлило. Что же мне всё не так всегда, всё не по-моему! От кого и от чего я прячусь? Зачем? Нет, хватит! Буду ходить, где хочу, слушать и не слышать, если придётся, но больше не забьюсь в нору, как будто я трусливый заяц.
Вот пойду и позавтракаю в столовой, хватит на кухне или в комнате за узким столом жаться!
Сестра, зевая, поплелась следом. Правда, мечты о завтраке пришлось быстро отложить, потому как нас заставили этот самый завтрак готовить. За хлебом, что стоит в печи, следить, кашу варить да крепкий чай заваривать. За работой мрак забытого тяжкого сна рассеялся, как и моё упрямство. Ничего же не случилось… Откуда это неописуемое волнение и тревожность? Малинка рядом, отчим далеко, целая жизнь впереди. На что жаловаться?
А уж когда петухи заголосили и во двор хлынули из курятника цыплята и неуклюжие гусята с длинными шеями, мы с сестрой прилипли к окну, чтобы на них полюбоваться – и не могли друг другу не улыбнуться.
Хозяйка сбегала в столовую, вернулась и сказала, что пока к завтраку никто не спустился, и чтобы мы следили. Ушла в комнаты с подносом, на котором завтрак для мужа - всё свежее да на чистой салфеточке с вышитыми подсолнухами, да второй сверху прикрыто, чтобы не дай бог не застыло да не заветрилось.
Балует она его, я бы не стала такому лежебоке завтраки подносить. Он бы у меня, если бы лентяйничал, да болезным без конца притворялся, голодным бы сидел!
Сестра посмотрела хозяйке вслед и захихикала.
- Ты тоже не понимаешь, как можно то ругать, то хвалить, а воз и ныне там?
- Зато муж есть. – Смеется сестра.
- И толку от него?
- У хозяйки спроси, какой с него толк.
- А ты чего ухмыляешься?
- Я? Так.
- Что так?
- Да чего пристала опять? И к хозяйке? Может, любит она его. Может, ей главное, чтобы он рядом был, а остальное неважно? Толк какой? А мало любви?
- Понятно.
- Что тебе понятно?
- А чего ты злишься? Отношение твоё мне понятно.
Сестра на удивление промолчала, хотя и надулась. Она сама не своя с тех пор, как Всеволод объявился. Чуть что, про любовь заговаривает, да с таким видом мечтательным, что плеваться хочется. И в отличие от меня не прячется, а все в столовую ходит да в местах, где можно с ним случайно столкнуться, ошивается. Думает, не видит никто, но я же вижу!
Когда они уже уедут? Без Всеволода успокоится Малинка, да и мне, если разумно подумать, проще будет.
Но вот чего не хотелось, так лишний раз ссориться.
- Пойду, проверю, спустились ли постояльцы.
Столовая встретила тишиной и розовым рассветным светом из окон. Солнце поднималось быстро, скоро растопит последние обрывки ночного холодного тумана, высушит росу и разбудит голосистых птиц.
В зале я оторвала глаза от окон лишь случайно. Ни звука не было, ни движения. И вздрогнула.
Они сидели за угловым столом, застывшие, скорбные, как на поминках. Бледные, как после болезни.
Впервые вижу, что Гордей не улыбается. Его руки сложены на столе, как будто он на них опирается, блеск в глазах погас, взгляд пустой.
Если бы он ухмыльнулся, я бы тут же ушла! Отправила бы сестру, пусть бы сама их обслуживала.
Но это, верно, как встретить пса на пути. Огромного, живого и здорового, скалящего зубы, ты бы живо испугался, а тут… словно из него весь дух выбили, жалко его становится так, что в груди ноет.
Ноги уже шли к столу, хотя меня никто не звал. Что случилось? Скажите, что произошло и заставило вас излучать мертвецкий холод?
Но… о чём это я? Как я могу сейчас спрашивать, что случилось? Отчего у них лица белые, без капли крови? Отчего они сидят, ссутулившись, будто великий груз на спине держат?
Гордей смотрел, как я подхожу, и молчал. А его взгляд тянул – ближе, ближе…
- Доброе утро. Будете завтракать?
Ну вот, хотела спросить громко да уверено, а вышел сердитый мышиный писк.
- Доброе. Два обычных завтрака принеси, - сказал Всеволод.
- Два?
Их же трое.
- Да.
Молчание. Объяснять, что к чему не собираются, и ладно.
Сестре я не сказала, кому завтрак, задумалась. Вернулась в зал, выставила тарелки и кружки, Всеволод и Ярый пододвинули их к себе, перед Гордеем осталось пустое место. Значит, он не будет завтракать?
Его пристальный взгляд так смущает! Краска на щёки так и льётся!
Когда в глубине его неподвижных глаз легко сверкнула крошечная искра былого смеха, а по скорбным губам скользнула тень былой улыбки, ноги отступили от стола.
Но совсем уйти не получилось. Не знаю, отчего. Я зашла за перегородку и стала двигать стулья, ставить их ровнее, сметать пыль со стола, хотя их только вечером протирали, в общем, занималась всякой ерундой.
Остальные постояльцы до сих пор не спустились.
Шаги звучали громко, Гордей вышел ко мне, остановился рядом, вздохнул. И снова ощущение нахлынуло, будто вокруг крепкие стены, за которыми ничего не страшно.
- Чего тебе?
Он опёрся плечом о перегородку. Его волосы выбились из хвоста, закрыв лоб и щеку.
Откуда в его лице столько усталости, будто он ночью глаз не сомкнул? Столько смирения, будто увидел конец жизни? И от улыбки ни следа.
- Ты мне нравишься, Жгучка. Очень сильно. Пойдёшь со мной гулять? На выходных на праздник?
Пальцы еле успели сжать тряпку, которая чуть не шмякнулась на стол.
Так просто взял и сказал? Нравишься?
Когда он смеялся, лучился очарованием так ярко, что слепил глаза, я не сомневалась – отказала бы слёту и не задумалась. А сейчас мне кажется… мне хочется сказать “да”.
Я тряхнула головой. Опомнись! Всеволод уехал, на нас даже не оглянувшись, и этот, как время придёт, дальше отправится, не обернётся.
Но один взгляд на его лицо – слишком серьёзное, слишком горькое, глаза смотрят так, будто его душа не на месте. Человеку с такими глазами не отказывают без причины.
- Я с сестрой хотела…
Надо же, краснею. И не от слов, а от своего тона – лепечу, как младенец, что только-только слова научился произносить.
- Значит, пойдём все вместе.
И это не вопрос.
Где же его улыбка во все зубы? Она вернула бы моё упрямство и уверенность, что всё это ерунда, просто кокетство от нечего делать, пока дороги, которые случайно нас свели, снова не разведут.
Но нет… он молча отступает, осторожно пятится и пропадает в утреннем полумраке.
Потом кто-то из постояльцев спустился, громко кашляя и сморкаясь, из кухни крикнула кухарка, Фадей выполз, сонно зевая и требуя ещё кусок пирога. Всеволод с друзьями ушли очень быстро, оставив завтрак почти нетронутым.
Не успела я как следует взяться за утреннюю работу, как вбежал Прутька, такой же всклокоченный и дёрганый, что и день назад.
- Слушайте! Людоед сбежал!
В столовой наступила тишина, только кто-то из постояльцев с грохотом уронил на стол ложку. Окрылённый успехом малец продолжал:
- С утра стражники проверять пришли – а клетка-то открыта, кругом в пыли следы лап. И кровищи вокруг, что воды у озера! И тел нет.
- Это что же делается! – Крикнул усатый торговец из первой комнаты. – Как такое может быть? Куда он делся?
Прутьку окружили, стали тормошить и расспрашивать. Тот кричал, чтобы его расслышали:
- Не знаю я! Нет людоеда в клетке! Больше не сказали ничего!
Гости так разволновались, что даже Глаша на шум прибежала, думала, пожар начался или драка. Убедилась, что ничего не горит, никто никому морду не бьёт, послушала недовольных постояльцев, кому ж приятно жить в месте, где оборотень сквозь клетки ходит? - и отправила мужа на площадь, узнать, что к чему.
Тот вернулся только к обеду и важно прошёл в столовую, встав на виду, чтобы никто не заслонял.
- Спокойно, все спокойно, велено не паниковать, я всё узнал! Людоед не сбежал, ночью его казнили по приказу старост. Тело бросили в реку, чтобы к земле не привязывать. Бояться нечего!
- Но зачем? – Крикнул какой-то торговец. – Говорили, через два дня казнь! Прилюдно!
- Чтобы никто не мешал. А то много шума от него, буянить бы кто стал… решили по-тихому казнить и забыть. Так что нет больше людоеда! Не тревожьтесь и не берите в голову!
Постояльцы пошумели, пошумели, да успокоились.
Вот как… Наверное, так лучше, не мучить, а быстро лишить жизни. Да, он людоед, да, виновен в человеческих смертях, но мучить… это всё равно что такими же лютым зверем становится.
Постояльцы радовались, а мне хотелось тишины подальше от людей. Мы редко когда с сестрой отдыхали, так что хозяйка на радостях, что с оборотнем так всё гладко вышло, отпустила нас с сестрой на полдня в сад. Заодно, чтобы мы раннюю ягоду пособирали, конечно, а не просто так прогуливались.
Но в саду всё равно лучше – очень тихо. Недавно поспевшая жёлтая как солнышко черешня была тёплой и сладкой. Мы даже не разговаривали, разошлись по разным сторонам и обирали разные деревья.
И к счастью, пропустили все торжества, устроенные горожанами.
Всеволода с друзьями я в этот день не видела, не знаю, где они были и когда вернулись.
Уже перед сном, когда стемнело, Малинка пошла за водой на кухню и не вернулась. Она иногда цеплялась там с кем-нибудь языками и болтала, забывая обо всём на свете, приходилось за ней спускаться. И в этот раз то же самое! На кухне темно, она, Глаша и кухарка сидят у очага, в котором тлеет огонь, и слушают Прутьку. Глаза у всех горят, что те угли! Я когда вошла, Глаша резко обернулась, увидела меня и за сердце схватилась.
- Фух, это ты! Чего подкрадываешься? Чуть не померла с испуга.
- Я не подкрадывалась, как обычно шла.
- Она всегда так тихо ходит, - отмахнулась Малинка и снова стала тормошить Прутьку. – И что дальше?
- Ну, что?... Дальше охрана видела, как второй зверюга людоеда повалил и за горло держал, пока тот дёргаться не перестал. А потом отпустил, вылез из клетки… и в человека оборотился!
- Точно напились, алкаши проклятущие! – С восторгом проговорила Глаша. – Вон чего выдумали, паршивцы!
- А тело тогда куда делось? – Спросила кухарка.
- Людоеда этот человек взял и с собой унёс. Стража говорит, он так шёл, будто горе у него какое. Потерялся в темноте и больше их никто не видел.
Все молчали, но Прутька уже закончил и только глаза многозначительно вылупил.
- И всё? – Наконец, спросила Глаша.
- Ну да, - слегка растеряно сказал Прутька. – Чего ж ещё?
Хозяйка стегнула его полотенцем, которое всё это время держала в руках.
- Тьфу ты, так и знала, брешут, как водку хлещут! Тоже мне охрана, налакались спирта с такими же горе-охотниками, да примерещилось по пьяни! Что ж они не вмешались, как увидели, что людоеда кто-то забрал?
- Дак два оборотня было! Сожрали бы их, пикнуть не успели бы! Жить-то всем, поди, охота!
- Ну, это ладно. А зачем, скажи, одному оборотню другого жрать?
- Не знаю я. Только стражники говорят, чистая правда это, до последнего словечка!
- Дурни они! И ты дурачок, раз веришь!
Глаша встала и потрепала мальчишку по голове. Такая быстрая смена от зла к добру была в её привычках. На нас тоже распространялась, то хвалила, то ругала, то вперемешку.
- Всё! Спать все идите, нечего россказни глупые слушать, не заснёте потом.
Малинка даже не вспомнила, что бросила меня в комнате одна. Глаза словно монеты, идёт в комнату и вздыхает.
- Прямо тайна какая-то с этим убийцей!
Видно, хотела поговорить, но я не поддалась. Кому-то подобные истории, как Прутьке, кровь леденят, а для кого-то они - невыносимое горе. Не хочу о погибшем оборотне попусту болтать!
Легли мы с сестрой спать, помолчали немного, повздыхали. Не знаю, о чём думала Малинка, верно, о людоеде и тёмной истории его казни. А я думала о тех словах, которые услышала утром в столовой. Не хотела, но думала. Казалось, не день с тех пор прошёл, а целая неделя. Но сердце так же дрожало, а в ушах так же тихо звучало его признание.
И снова мне что-то мутное снилось. Поминальный костёр, выбрасывающий в ночное небо длинные языки алого пламени, и чьё-то беззвучное прощание, но всё так далеко, не со мной.