достаточно, чтобы я начала избавляться от людей,
прежде чем они сами покинут меня. Вот что я
сделала с Ником. Это то, что я пыталась сделать с
Айзеком. Но он оказался исключением, и не ушёл. А
остался на всю зиму.
Времена года появляются из мешков: весна,
лето, осень и зима. В воображении я представляла
гигантские мешки, наполненные воздухом, цветом и
запахом. Когда один сезон подходи л к концу,
следующий за ним сезон вырывался из мешка и
разливался по всему миру, подавляя уставшего и
ослабевшего предшественника своей силой.
Зима закончилась. Весна вырвалась на волю и
помчалась вперёд,
овевая
Вашингтон
тёплым
воздухом и окрашивая деревья в ярко -розовый цвет.
Небо теперь ярко-голубое, а Айзек подрезал кусты
перед моим домом. За неделю до этого я шла к
входной двери, зацепилась за ветку и до крови
поранила руку. Айзек решил, что я с е б я режу. Я
заметила, как он внимательно изучал ранку. Когда
мужчина пришёл к выводу, что рана слишком кривая,
чтобы быть нанесённой ножом, то отправился на
поиски садовых ножниц в гараж. Обычно я нанимала
ландшафтную компанию, чтобы обустроить двор, но
сейчас подрезкой маленьких ёлочек занимался мой
доктор.
Я наблюдала за ним через окно, вздрагивая
каждый раз, когда мышцы его рук напряга лись и
ножницы отрезали очередную веточку. Если он
случайно отрежет себе палец, я буду ответственна за
это. Вокруг его теннисных туфлей валялись листья и
ветки. Мне никогда не было так жарко в Вашингтоне,
чтобы я обливалась потом, но Айзек весь взмок и
выглядел уставшим. Нельзя запретить Айзеку делать
что-нибудь. Он не послушает. Но зима закончилась, а
я устала быть его объектом заботы. Доктор прочно
обосновался в моём доме. На моём диване, в кухне,
возле живой изгороди. Воздух прогрелся и всё
изменилось. Ник часто говорил мне, что я дочь зимы,
седая прядь в моих волосах тому доказательство. Он
утверждал, что со сменой времени года, менялась и я.
Впервые я согласна с ним.
— Когда ты собираешься домой? — спросила я,
когда Айзек зашёл в дом. Он мыл руки в кухонной
раковине.
— Через пару минут.
— Нет, я имею в виду насовсем. Когда ты
собираешься уйти и не возвращаться?
Он не спеша вытирал руки и тянул время.
— Ты готова к тому, чтобы я ушёл?
Это взбесило меня. Он всегда отвечает
вопросом на вопрос. Я не ребёнок. Я сама могу
позаботиться о себе.
— Во-первых, я никогда не просила тебя быть
здесь.
— Нет, — он покачал головой. — Ты не
просила.
— Ну, тогда тебе пора уходить.
— Разве?
Айзек пошёл прямо на меня. Я напряглась, но в
самую последнюю секунду он обогнул меня слева и
прошёл мимо. Я закрыла глаза, чувствуя, как воздух,
который всколыхнулся от его движения, окутыва л
меня. В голове возникла странная мысль. Очень
странная: « Ты никогда снова не почувствуешь его
запах».
Я не из тех, для кого важны запахи. Обоняние
— моё самое не любимое чувство. Я не зажигала
ароматические свечи и не бродила у пекарни, вдыхая
запах свежего хлеба. Обоняние просто одно из
чувств, с которым я борюсь в своей белой комнате. Я
не пользуюсь им, мне плевать на запахи. Я жила в
белой комнате. Я жила в белой комнате. Я жила в
белой комнате. Но… понимала, что буду скучать по
его запаху. Айзек и есть обоняние. Это его чувство.
О т мужчины пахнет специями и больницей. Я
чувствую также запах его кожи. Он мог просто стоять
в нескольких метрах от меня, а я уже улавлива ла
запах его кожи.
— Айзек, — в моём голосе звучало столько
уверенности, но когда он повернулся ко мне, держа
руки в карманах, я не знала, что сказать. Мы
смотрели друг на друга. Это ужасно. Больно.
— Сенна, чего ты хочешь?
Я хотела в свою белую комнату. Хотела никогда
не знать его запаха и не слышать его музыку со
словами.
— Я не знаю.
Он сделал шаг к двери. Мне хотелось пойти к
нему. Хотелось.
— Сенна ...
Айзек сделал ещё один шаг. Ему хотелось,
чтобы я остановила его. « Он давал мне шанс», —
подумала я. Ещё три шага, и он выйдет за дверь. Я
чувствовала притяжение. Будто что-то подталкивало
меня под коленки, тянуло к нему. Мне хотелось
наклониться и унять это ощущение. Ещё один шаг. И
ещё.
Его глаза умоляли меня. Но бесполезно. Я была
слишком далеко.
— Прощай, Айзек.
Для меня это была потеря. По крайней мере,
мне так казалось. Прошло много времени с тех пор,
как я оплакивала человека, двадцать лет, если быть
точной. Но я оплакивала Айзека Астерхольдера
по-своему. Не плакала; я слишком сухой человек,
чтобы плакать. Каждый день я прикасалась к тому
месту, где раньше на тумбочке лежала книга Ника.
Пыль начинала заполнять поверхность. Ник что-то
значил для меня. Мы с ним жили вместе. А между
мной и Айзеком такого не было. Хотя, возможно , это
не так. У нас с ним были мои трагедии. Люди уходят
— это то, к чему я привыкла, но Айзек просто
появился в моей жизни. Я просидела в своей белой
комнате не один день, пытаясь очистить себя от всех
цветов, которые вдруг почувствовала: красные
велосипеды, «цепляющие» тексты песен, запах
травы. Я сидела на полу, натянув платье на колени и
прижавшись к ним лбом. Белая комната не смогла
вылечить меня. Цвета были повсюду.
Спустя семь дней после того, как Айзек вышел
из моего дома, я пошла проверить почтовый ящик, и
на обратном пути увидела на лобовом стекле машины
пакет. Я прижимала его к груди в течение часа,
прежде чем вставил а в проигрыватель. В комнате
раздалось мощное крещендо слов, ударных и звуков
арфы, и всего того, что он чувствовал. Всего, что
чувствовала я. Самое замечательное в этом, что я
что-то чувствовала.
Музыка разрывала меня на части, пока я не
начала задыхаться. Откуда музыке знать, что
чувствует человек? Как она может помочь дать всему
этому название? Я пошла в кладовую. Там на верхней
полке лежала коробка. Я потянула её вниз и
отбросила крышку. В коробке лежала красная ваза.
Ярко-красная. Ярче крови. Отец прислал её мне,
когда была опубликована моя первая книга. Она
показалась мне ужасной, настолько яркой, что резало
глаза. Теперь цвет притягивал мой взгляд. Я отнесла
её в белую комнату и поставила на стол. Теперь там
повсюду была кровь.
В течение нескольких дней я искала песню. Я
плохо разбиралась в прелестях iTunes. Остановилась
на Флоренс Уэлч. Есть что-то в её напряжённом
пении. Я нашла песню. Но не знала, как записать её
на один из компакт -дисков, которые использовал
Айзек. Но как-то разобралась. После чего поехала в
больницу, и диск всю дорогу лежал у меня на
коленях. Я долго стояла возле его машины. Это был
смелый шаг. Цветной. Не знала, что во мне есть
какие-то цвета. Я оставила конверт на лобовом
стекле машины доктора и надеялась на удачный
исход.
Его песни напоминал и мне о плавании, про
которое я как-то забыла.
Он пришёл не сразу. Вероятно, не пришёл бы
вообще, если бы несколько недель спустя не увидел
меня в больнице. Я поехала, чтобы подписать
некоторые счета. Страховку. И видела его мельком,
не более нескольких секунд. Он был с доктором
Акелой. В одинаковых белых халатах, выделяющих их
среди прочих людей , снующих вокруг поста
медсестёр, они вместе шли по коридору — два
полубога в мире людей. Я замерла, когда увидела его,
на меня нахлынуло то ощущение, которое могли
подарить только наркотики. Доктор шёл к лифтам,
где стояла я. « Великолепно, это будет полный
отстой». Если в лифте будут люди, возможно, мне
удастся протиснуться вглубь и спрятаться. Я с
надеждой ждала, но когда двери разъехались,
единственными людьми внутри оказались двое на
рекламном
постере
о
лечении
эректильной
дисфункции. « Мы должны делать это чаще», —
гласил лозунг. Приятная, спортивная пара под
пятьдесят, женщина казалась несколько смущённой.
Я влетела в лифт и ударила кулаком по кнопке
«первый этаж». Закрывайтесь же! И двери начали
закрываться. К счастью, они закрылись, но перед
тем, как закрылись, сквозь щель, я увидела Айзека.
На секунду мне показалось, что он собирался
просунуть руку и не дать дверям закрыться, но
доктор, наоборот, отпрянул. В его глазах вспыхнуло
удивление. Он не ожидал увидеть меня сегодня. « Мы
должны делать это чаще», — подумала я. Всё это
произошло за три головокружительные секунды.
Обычно этого времени хватает, чтобы моргнуть три
раза. Но я не моргала, также как и он. Все эти три
долгие секунды мы играли в «гляделки». Мы не
смогли бы сказать больше за эти три секунды, даже
если бы использовали слова.
Если необычайно долго отталкивать от себя
человека, то его реакция на ваши извинения, скорее
всего, будет очень замедленной. По крайней мере,
мне так казалось. И именно так вели себя герои моих
историй. Он пришёл через неделю. И я убрала
красную вазу обратно в шкаф, вернувшись к жажде
белого.
Я стояла у почтового ящика, когда его машина
въехала на мою подъездную дорожку. На меня
нахлынули чувства.
Ты чувствуешь.
Когда же это снова начало происходить? Я
ждала, зажав в руках бесполезную пачку писем.
Айзек вышел из машины и подошёл ко мне.
— Привет, — сказал он.
— Привет.
— Я ехал в больницу, но сначала мне
захотелось проведать тебя.
Я приняла это объяснение. Я скучала по нему.
« Ты скучаешь по Нику, ты знаешь Ника. С этим
человеком ты незнакома».
Я прогнала мысли прочь.
Мы вместе подошли к дому. Когда я закрыла за
нами дверь, Айзек забрал у меня почту. Я наблюдала,
как он положил её на столик, стоящий у двери. Один
белый конверт соскользнул с края и упал на пол. И
приземлился за правой ногой Айзека. Он повернулся
ко мне и обхватил мое лицо ладонями. Мне хотелось
смотреть на безопасную белизну этого конверта, но
мужчина стоял рядом, вынуждая смотреть на него.
Его взгляд был острым. Пронзительным. В нём
плескалось слишком много эмоций. Айзек поцеловал
меня с цветом, с барабанным боем и с точностью
хирурга. Он целовал меня как тот, кем являлся, всем
своим существом — это был всепоглощающий
поцелуй. Мне стало интересно, как его целую я, ведь
я была разбита на части.
К о гд а Айзек прервал поцелуй, я испытала
чувство потери. Его губы на какой-то краткий миг
коснулись тьмы, и в моей душе вспыхнул свет. Он всё
ещё касался руками моей головы, зарываясь в волосы,
и мы почти соприкасались носами, пока смотрели
друг на друга.
— Я не готова к этому, — призналась я тихо.
— Я знаю.
Он пошевелился, пока я не оказалась в его
руках. Объятья. Гораздо более интимные, нежели
что-либо, чем я занималась с мужчинами в течение
последних лет. Я упиралась макушкой ему в
подбородок, прижимаясь лицом к ключице.
— Спокойной ночи, Сенна.
— Спокойной ночи, Айзек.
Он отпустил меня, отступил и сделал шаг влево.
Впечатления, которые Айзек оставил после себя,
оказались такими короткими и такими острыми. Я
слушала гул его автомобиля, когда мужчина выезжал
с подъездной дорожки. Раздался скрип гравия, когда
он выезжал на улицу. Когда Айзек уехал, снова стало
тихо и спокойно, как и было всегда. Всё успокоилось,
кроме меня.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ГНЕВ И ПЕРЕГОВОРЫ
Где-то за стеной начинает играть музыка. Мы
застываем, глядя друг на друга, и раскрывая глаза всё
шире с каждым аккордом. Между нами существует
невидимая нить, которая появилась с тех пор, как
Айзек увидел мою боль и принял её, как свою
собственную. Я чувствую, как она натягивается по
мере того, как музыка звучит всё громче, а Айзек,
шокированный, как и я, стоит, не шевелясь. Мне
хочется оказаться в его объятиях и спрятать лицо у
него на шее. Я боюсь. Страх пробирает до мозга
костей. Он стучит, как барабаны, предвещающие
конец света.
Там
Та-дам
Там
Та-дам
Флоренс Уэлч исполняет « Landscape» за
стенами нашей тюрьмы.
— Достань тёплую одежду, — велит он, не
отводя от меня взгляда. — Одень вс ё , что найдёшь.
Мы убираемся отсюда.
Я бегу.
В шкафу нет ни одного пальто. Ни перчаток, ни
термобелья, ничего достаточно тёплого, чтобы
осмелиться выйти наружу в двадцатиградусный
мороз. Почему я не замечала этого раньше? Я быстро
исследую одежду на вешалках в шкафу. Меня
окружает музыка, она звучит в каждой комнате. От
этого я двигаюсь быстрее. Кто мог знать о песнях,
которые Айзек присылал мне? Они личные...
посвящены мне, в них так много недосказанного, как
и в моих мыслях. В шкафу нашлось много кофт с
длинными рукавами, но большинство из них из
тонкого хлопка или лёгкой шерсти. Я натягиваю все
кофты через голову, пока мне не становится трудно
двигать руками. Но я уже сейчас понимаю, что и
этого будет не достаточно. В любом случае, в такую
погоду необходимо утеплённое белье, т ёплое пальто,
сапоги. Я обуваю единственную пару обуви, которая
кажется мне тёплой: пара сапожек на меху — скорее
модные, нежели практичные. Айзек ждёт меня внизу.
Он держит дверь открытой, словно боится отпустить.
Я заметила, что он даже куртку не надел. На нём
пара чёрных резиновых сапог, предназначенных для
дождя или работы во дворе. Наши взгляды
скрещиваются, когда я прохожу мимо него и выхожу
на улицу. Я сразу же проваливаюсь в снег. Вплоть до
колен. Снег по колено, в этом не может быть ничего
хорошего. Айзек следует за мной. Он оставляет дверь
открытой, и мы двигаемся вперёд метров пять или
шесть, затем останавливаемся.
— Айзек? — я цепляюсь за его руку. Дыхание
мужчины облачком пара вырывается изо рта. Я вижу,
как он дрожит. Я сама дрожу. Боже. Мы даже не
пробыли снаружи и пяти минут.
— Здесь ничего нет, Айзек. Где мы?
Я
верчусь
по
сторонам,
мои
колени
прокладывают путь через снег. Кругом всё белое.
Куда ни глянь. Даже деревья, кажется, находятся
очень далеко. Когда я прищури ваюсь,
то могу
разглядеть отблеск чего-то вдалеке, непосредственно
перед линией деревьев.
— Что это? — спрашиваю я, указывая в том
направлении. Айзек вглядывается вместе со мной.
Сначала это просто напоминает кусок чего-то, и я
взглядом следую вдоль этого предмета. Я смотрю,
крутясь на месте, пока не завершаю полный круг. С