большой, чтобы двое могли лежать на н ём бок о бок.
Я сворачиваюсь в клубок посередине и лежу лицом к
окну. Вижу окно над раковиной, в нём отражается
дверной проём. Кухня — это его место. Я буду ждать
его здесь. Приятно быть там, где я не должна
находиться. Смотрителя Зоопарка не волнует, что я
лежу на столе, но, в целом, столы не предназначены
для того, чтобы на них лежали. Поэтому, я чувствую
себя бунтовщицей. И это помогает. Нет, не помогает.
Кого я обманываю? Я выпрямляюсь и спрыгиваю со
стола. Дохожу до ящика со столовыми приборами, с
силой тяну его на себя, приборы гремят. Я
осматриваю
содержимое,
выбирая:
длинные,
короткие, изогнутые, с зубцами. Тянусь к ножу,
который Айзек использует для чистки картошки.
Вожу остриём по ладони, взад вперёд, взад вперёд.
Если я нажму немного сильнее, т о смогу увидеть
кровь. Я наблюдаю за тем, как кончик ножа
оставляет
вмятины
на коже, и жду прокола,
неизбежной
резкой
боли,
красного,
красного
облегчения.
— Прекрати.
Я подпрыгиваю. Нож падает на пол, а я
прикрываю ладонью кровь, которая выступает на
моей коже. Она просачивается сквозь пальцы, а
затем стекает вниз по руке. Айзек стоит в дверях в
одних пижамных штанах. Я смотрю на духовку.
Интересно, он спустился вниз из-за того, что
голоден?
Айзек быстро подходит ко мне, наклоняется и
поднимает нож. Затем делает то, что вынуждает меня
нахмуриться. Он вкладывает его обратно мне в руку.
У меня начинают дрожать губы, когда мужчина
сжимает мои пальцы вокруг рукояти. Онемев, я
молча наблюдаю, как Айзек прижимает острый
конец к коже, чуть выше его сердца. Моя рука в
мужских тисках, я сжимаю рукоятку дрожащей
рукой. Не могу пошевелить пальцами, даже немного.
Он пользуется своей силой, а когда я пытаюсь
отстраниться, дёргает меня к себе за руку с ножом. Я
вижу кровь там, где нож вжимается в его кожу, и
вскрикиваю. Айзек заставляет меня причинять ему
боль. Я не хочу причинять ему боль. Не хочу видеть
его кровь. Он нажимает сильнее.
— Нет! — я изо всех сил пытаюсь вырваться на
свободу, и мне удается отпрянуть назад. — Айзек,
нет! — он отпускает мою руку. Нож падает на пол
между нами. Я стою, замерев, и смотрю, как на его
груди выступает кровь, а затем стекает вниз. Разрез
не больше дюйма, но он глубже, чем тот, который я
сделала себе.
— Зачем ты э то сделал? — плачу я. Это было
так жестоко. Я хватаю первое что вижу — кухонное
полотенце, и прижимаю его к ране, которую мы
сделали вместе. У него кровь стекает по груди, у
меня по руке. Мне больно, и это сбивает с толку.
Когда я поднимаю на него глаза , ожидая ответа,
Айзек пристально смотрит на меня.
— Что ты чувствуешь? — интересуется он.
Я качаю головой. Не понимаю, о чём он меня
спрашивает. Нужны ли ему швы? Здесь должна быть
где-то игла... нить.
— Что ты почувствовала, когда это случилось?
— он пытается поймать мой взгляд, но я не могу
отвести взгляд от его крови. Мне не хочется, чтобы
Айзек истёк кровью.
— Тебе нужно наложить швы, — говорю я. —
По меньшей мере, два…
— Сенна, что ты чувствуешь?
Мне
потребовалась
минута,
чтобы
сосредоточиться. Он действительно хочет, чтобы я
ответила? Открываю и закрываю рот.
— Мне больно. Я не хочу, чтобы ты пострадал.
Почему ты так поступил?
Я очень зла. Смущена.
— Потому что это то, что я чувствую, когда ты
вредишь себе.
Я выпускаю кухонное полотенце из рук. Ничего
драматичного, просто мне становится слишком
тяжело удерживать его. Также как и пришедшее ко
мне осознание.
Я смотрю туда, где оно лежит между моих ног.
С одной стороны виднеется ярко-красное пятно.
Айзек
наклоняется,
чтобы
поднять
его.
Он
поднимает нож и вкладывает его обратно мне в руку.
Схватив меня за запястье, он ведёт меня обратно к
столу и сажает перед собой.
— Рисуй, — говорит Айзек, указывая на дерево.
— Как?
Он обхватывает мою руку, в которой зажат нож.
Я стараюсь снова вырваться, но натыкаюсь на его
взгляд.
— Доверься мне.
Я прекращаю сопротивляться.
В этот раз он прижимает остриё к древесине.
Наносит прямую линию.
— Рисуй здесь, — говорит доктор.
Я знаю, что он мне говорит, но это не то же
самое.
— Я не рисую на своём теле. Я режу его.
— Ты рисуешь свою боль на коже. С помощью
ножа. Прямые линии, глубокие линии, неровные
линии. Это просто другой вид слов.
Я понимаю это. Всё и сразу. Мне грустно от
того что я та, кто есть. Где-то фоном звучит
« Landscape» — странная не прекращающаяся песня.
Я опускаю взгляд на гладкую деревянную
поверхность. Нажимаю и вырезаю линию глубже,
чем предыдущую. Немного забавляюсь с лезвием.
Приятное ощущение. Наношу ещё один надрез.
Добавляю больше линий, больше изгибов. Мои
движения становятся более неистовыми всякий раз,
когда нож касается поверхности стола. Айзек,
должно быть, думает, что я сошла с ума. Но, даже
если и так, он не двигается. Он стоит за моим
плечом, словно его главная цель — контролировать
моё безумие. Закончив, я отбрасываю нож подальше
от себя. Прижав обе ладони к узорам на столе, я
наклоняюсь над ним. Дышу так тяжело, словно
пробежала не один километр. В принципе, так и
есть, в эмоциональном плане. Айзек наклоняется и
касается слова, которое я вырезала. Я не планировала
этого. Даже не знаю, что написала, пока не взглянула
на его пальцы, обводящие контур слова. Пальцы
хирурга. Пальцы ударника.
«НЕНАВИСТЬ»
— Кого ты ненавидишь? — спрашивает он.
— Не знаю.
Разворачиваюсь и утыкаюсь в его грудь, забыв,
что он стоит прямо за мной. Айзек обнимает меня и
прижимает к себе. Одной своей рукой удерживает
меня за голову, прижимая моё лицо к своей груди.
Другой поглаживает по спине. Он обнимает меня, и я
дрожу. И клянусь... Я клянусь, что он просто немного
исцелил меня.
— Я до сих пор вижу тебя, Сенна, —
произносит он в мои волосы. — Человек не может
перестать видеть то, в чём узнаёт самого себя.
Спустя неделю « Landscape» умолкает. Я как раз
выхожу из своей крохотной, т ёплой ванны, когда
голос певицы умолкает прямо посреди припева. Я
заворачиваюсь в полотенце и выскакиваю из ванной,
чтобы найти Айзека. Выскакиваю из-за угла,
прижимая полотенце к своему всё ещё влажному
телу, и нахожу его на кухне. Мы смотрим друг на
друга в течение двух минут, ожидая, что песня
заиграет снова, думая, что это сбой в системе. Но она
не возобновляется. Мы испытываем облегчение, пока
тишина
не
поглощает
всё.
По-настоящему
оглушительная тишина. Мы так привыкли к шуму,
что у нас уходит несколько дней, чтобы смириться с
потерей. Именно так всё и происходит, когда
являешься заложником чего-либо. Человек жаждет
свободы, но когда добивается е ё, то чувствует себя
обнажённым, лишившись цели. Интересно, если мы
когда-нибудь уйд ём отсюда, будем ли испытывать
чувство потери? Похоже на шутку, но я знаю, как
работает человеческий разум.
Через два дня отключается электричество. Мы
остаёмся в темноте. Не только в доме. На дворе
ноябрь. Солнце на Аляске не появится ещё месяца
два. Вокруг кромешная тьма. Свет источает только
камин, в котором тают наши запасы древесины. Вот
тогда ко мне приходит понимание — мы умрём.
Ближе к концу ноября мы съедаем последнюю
картофелину. Лицо Айзека сильно осунулось, и я бы
с удовольствием перекачала в него жир из своего
тела, если бы он у меня был.
— Что-то всегда пытается м е н я убить, —
говорю я как-то, когда мы сид им и наблюдаем за
огнём. Теперь мы постоянно проводим время на полу
в комнате на чердаке и стараемся сесть так близко к
огню, как только возможно. Свет и тепло. Свет и
тепло. Канистры из-под дизельного топлива в сарае
пусты, банки из-под пельменей в кладовой пусты,
генератор тоже пуст. Мы срубили все деревья,
находящиеся по нашу сторону забора. Деревьев тоже
больше не осталось. Стоя у чердачного окна, я
наблюдаю, как Айзек рубит деревья, и шепчу:
«Быстрее, быстрее ...» — пока он не срубил их все и
не перенёс поленья внутрь, чтобы сжечь.
Зато здесь есть снег, много снега. Мы можем
питаться снегом, купаться в снегу, пить снег.
— Похоже на то. Но до сих пор все эти попытки
терпели неудачу.
— Что?
— Убить тебя, — отвечает он.
«О, да». Как легко порхают мысли, когда нет
пищи, чтобы удерживать их на месте.
«Мне везёт».
— У нас заканчивается еда, Сенна, — он
смотрит на меня, как будто ему действительно
нужно, чтобы я поняла. Как будто я не видела
чёртову кладовку и холодильник. Мы оба сильно
похудели, что я не знаю, как можно это
игнорировать. Я знаю, у нас заканчивается еда...
дерево... надежда...
Айзек устанавливает ловушки, которые мы
обнаружили в сарае, но так как вокруг дома
электрический забор, вряд ли много животных
попадут на нашу сторону, предварительно не
изжарившись. Мы остались без электричества, но
забор
продолжает
функционировать.
Гул
электричества сейчас для нас как пощёчина.
— Если наш генератор не работает, то где-то на
территории должен быть ещё один источник
питания.
Айзек кладёт ещё одно полено в огонь. Пламя
медленно лижет дерево, я закрываю глаза и твержу
про себя: «Теплее, теплее, теплее... ».
— Всё это было спланировано, Сенна, —
д е л и т с я о н мыслями.
—
Смотритель Зоопарка
подстроил всё так, чтобы топливо в генераторе
закончилось на той же неделе, когда наступила
темнота. Всё происходящее запланировано.
Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю
ничего.
— Еды хватит ещё на неделю, наверное, если
будем экономны, — говорит мне Айзек.
Как обычно, у меня в мыслях один и тот же
вопрос. Зачем было кому-то мучиться и тащить нас
сюда, если в итоге нас бросили голодать и замерзат ь?
Я задаю свой вопрос вслух.
В ответе Айзека нет ни капли энтузиазма,
который я вкладываю в свой вопрос.
— Тот, кто в с ё сделал — безумен. Пытаясь
разобраться с сумасшедшим, ты сходишь с ума сам.
Полагаю, он прав. Но я уже сошла сума.
Через три дня еда заканчивается. Напоследок
мы обедаем горсткой риса, сваренного в котелке на
огне. Айзек подвешивает его на металлические
прутья, которые нашёл в сарае. Рис жёсткий и его
трудно жевать. Айзек кладёт мне больше, чем себе,
но я почти всё оставляю на тарелке. Мне плевать,
если я умру голодной. Потому что, единственное, что
я знаю совершенно точно — это то, что умру, и когда
найдут моё тело, мне совсем не хочется, чтобы при
вскрытии в желудке обнаружили недоваренный рис.
Это как-то оскорбительно. Даже у заключённых есть
право решать, какой будет их последняя трапеза. Где
моё
право? Вспоминаю картофельную кожуру,
которую ела над раковиной. Приятно осознавать, что
я догадалась не выбрасывать её. На прошлой неделе
на завтрак мы ели кофейные зёрна. Поначалу было
даже смешно, как будто мы герои какого-то ужастика
про историю выживания, но когда горло защипало от
горечи, мне захотелось плакать.
Я плотнее закутываюсь в одеяло. Очень
холодно, но мы сжигаем только по два полена в день.
Если бы можно было выйти за ворота, мы бы
нарубили деревьев сколько душе угодно. Иногда я
вижу, как Айзек стоит снаружи, засунув руки в
карманы, задрав голову, и смотрит на забор. Он
ходит вдоль забора и найденной в сарае отвёрткой
водит по прутьям,
чтобы выяснить, как далеко
отскакивают искры. Думаю, доктор надеется, что
однажды Смотритель Зоопарка о нас забудет. Мы
уже разрубили всё, что может гореть, в том числе сам
сарай. Двери в доме сделаны из стекловолокна, а то
мы использовали бы и их тоже. Мы сожгли мебель.
Айзек распилил и разрубил кровати, и от них
остались только металлические каркасы. Мы сожгли
книги. Боже — книги! Мы сожгли паззлы, даже
разобрали репродукции Олега Шупляка, сначала
ради деревянных рам, а, в конце концов, бросили в
огонь и сами картины ( Прим. пер.: Олег Шупляк —
украинский художник, который пишет картины с
двойным смыслом.). Мне хочется назвать нашу
ситуацию своим личным Адом, но в Аду тепло.
Хотела бы я оказаться в Аду прямо сейчас.
Айзек приходит в мою комнату. Мне слышно,
как он возится возле камина и поджигает полено.
Моё единственное оставшееся драгоценное полено.
Мы берегли его. Полагаю, теперь нам не до
экономии. Обычно, заканчивая, он уходит в свою
комнату, но в комнате на чердаке теплее всего, и
сейчас она единственная, где горит камин. Я
чувствую, как прогибается матрац под его весом, и
он садится рядом с моим коконом.
— У тебя есть какая-нибудь гигиеническая
помада?
— Да, — произношу я шёпотом. — В ванной.
Слышу, как Айзек подходит к шкафчику. У нас
осталась одна розовая зажигалка «Zippo», в которой
осталось всего несколько капель жидкости. Мы были
так экономны, но, как ни экономь, рано или поздно
всё имеет свойство заканчиваться.
— Помада будет поддерживать огонь дольше,
— говорит Айзек. — И благодаря ей он будет давать
больше тепла.
Отчасти мне интересно, откуда он об этом
знает. На кончике языка вертится саркастичный
вопрос: « Ты узнал об этом в медицинской школе
выживания?» Но я не могу подобрать слова, чтобы
спросить об этом.
— Я буду спать здесь, с тобой, — говорит
Айзек, сидя на кровати. Я открываю глаза и
пристально смотрю на белое одеяло. Здесь так много
белого. Мне он начинает надоедать, но тут как раз
мы погружаемся во мрак. Теперь я определённо за
белый цвет. Айзек встаёт и стаскивает с меня одеяло.
Как только он забирает его, я сразу же начинаю
безостановочно дрожать. Смотрю на него, лёжа на
спине. Он выглядит потрёпанным. Айзек так сильно
потерял в весе, что это пугает меня. Подождите.
Разве я уже не думала об этом? Я не смотрела на себя
в течение нескольких недель. Но одежда, та, что
Смотритель Зоопарка оставил мне, висит и болтается
на мне, как будто я реб ёнок, носящий вещи своей
матери. Айзек наклоняется и поднимает меня на
руки. Не знаю, откуда он черпает силы. Я едва могу
держать голову прямо. Одеяло вс ё ещё подо мной.
Доктор опускает меня на пол перед камином и
расстилает одеяло вокруг меня. Не могу понять, что
он делает. Моё сердце начинает колотиться. Айзек
стоит надо мной. Я у него между ног. Наши глаза
встречаются, когда мужчина опускается на меня,
сначала колени, потом локти. Я не двигаюсь. Не