что когда кто -то переохлаждается, необходимо
сосредоточиться на создании тепла в груди, голове и
шее.
Растирание
конечностей
будет
толкать
холодную кровь обратно к сердцу, л ёгким и мозгу,
что сделает только хуже. Я знаю, что должна дать
ему тепло своего тела, но не могу снять с себя штаны,
и даже если бы могла, то не знала бы, как и где
расположить своё тело с торчащей костью. Ощущаю
столько вины. Так много. Айзек был прав. Я знала,
ч т о Смотритель Зоопарка играл со мной в игру.
Знала это, когда увидела зажигалки и карусельную
комнату. Но отключилась и отказалась помогать ему
всё понять. Я отключилась. Зачем? Боже. Если бы я
сложила вместе два и два, мы смогли бы обнаружить
колодец несколько недель назад. Если Айзек умрёт,
это будет моя вина. Он здесь, и это моя вина. Даже
не знаю почему. Но хочу узнать. Это игра, и если я
хочу выйти, то должна найти истину.
КАРУСЕЛЬ
В Мекилтео есть карусель. Она расположена в
рощице вечнозелёных деревьев у подножья холма,
который называется «Хребет Дьявола». Животные,
насаженные на этой карусели, сердитые, их глаза
выпучены, головы закинуты назад, будто что -т о их
напугало. Этого и следовало ожидать от карусели,
находящейся на Хребте Дьявола. Айзек отвёз меня
туда на моё тридцатилетие в последний день зимы.
Я помню, как удивилась тому, что он знал о
моём дне рождения, и что знал, куда отвезти. Не на
претенциозный обед, а на поляну в лесу, где до сих
пор обитало немного тёмной магии.
— Как у твоего врача, у меня есть доступ к
медицинским записям, — напомнил мне Айзек,
когда я спросила, откуда он узнал. Он не сказал, куда
мы едем. Просто усадил меня в машину и включил
рэп. Шесть месяцев назад моя музыка была
бессловесная, теперь я слушаю рэп. Айзек был
заразительным.
Хребет Дьявола изогнут, как змея — это крутой
скалистый путь, который наполовину предназначен
для ходьбы, наполовину для скольжения вниз. Айзек
держал меня за руку, пока мы шли, обходя валуны ,
которые торчали из земли как звенья позвоночника.
Когда мы вошли в круг деревьев, луна уже повисла
над каруселью. У меня перехватило дыхание. Я сразу
же почувствовала, что что-то не так. Цвета были не
те, животные были не те, чувство было не то.
Айзек
передал
пять
долларов
старику,
сидящему за пультом управления. Тот ел из банки
сардины, вынимая их пальцами. Он сунул купюру в
передний карман рубашки и встал, чтобы открыть
ворота.
— Выбирай с умом, — прошептал Айзек, когда
мы переступили порог. Я пошла налево, а он направо.
Там были баран, дракон и страус. Я прошла
мимо них. Казалось очень важным, на чём я решу
прокатиться в своё тридцатилетие. Я остановилась у
лошади, которая выглядела больше сердитой, чем
напуганной. Чёрная, со стрелой, пронизывающей её
сердце. Голова животного была наклонена, будто она
была готова к бою, со стрелой или нет. Я выбрала её,
взглянув на Айзека, пока перекидывала ногу через
седло. Он был на несколько фигур впереди, и уже на
белом коне. У него на седле был медицинский крест
и кровь на копытах.
« Идеально», — подумала я.
Мне
нравилось,
что
он
не
ощущал
необходимости сидеть рядом со мной. Айзек выбрал
свою лошадь так же серьёзно, как я свою, и, в конце
концов, каждый из нас катался в одиночестве.
Не было никакой музыки. Только шелест деревьев и
гул машин. Старик дал нам прокатиться дважды.
Когда всё закончилось, Айзек подошёл, чтобы
помочь мне слезть. Своим пальцем он погладил мой
мизинец, который всё ещё был обёрнут вокруг
треснувшего стержня, который пронзал мою лошадь.
— Я люблю тебя, — произнёс Айзек.
Я посмотрела на старика. Его не было на своём
посту. Его не было нигде.
— Сенна...
Может быть, старик пошёл, чтобы принести
ещё сардин.
— Сенна?
— Я слышала тебя.
Я соскользнула с лошади и повернулась лицом
к Айзеку. Мои волосы были собраны, иначе я бы
начала возиться с ними. Он был не очень далеко от
меня, может быть, на расстоянии шага. Мы были
зажаты между двух окровавленных, увлечённых
смертью, карусельных лошадей.
— Сколько раз ты был влюблён, доктор?
Он сдвинул рукава рубашки до локтей и
посмотрел на деревья позади моего плеча. Я
продолжала смотреть ему в лицо, чтобы взгляд не
блуждал по чернилам на его руках. Татуировки
Айзека меня смущали. Они заставляли чувствовать
то, что я вообще не знала его.
— Дважды. Любовь моей жизни и теперь моя
родственная душа.
Я отпрянула. Я была писателем, сочинителем
слов, и редко использовала избитое выражение про
родственную душу. Я слишком часто грешила против
любви, и та слишком часто грешила против меня,
чтобы верить в эту уставшую концепцию. Если
кто-то любит тебя так же, как любит себя, почему
тогда предаёт, нарушает обещания и лжёт? Разве
самосохранение не в нашей природе? Не должны ли
мы оберегать нашу родственную душу с таким же
рвением?
— Ты считаешь, что есть разница между этими
понятиями? — спросила я.
— Да, — ответил он. Айзек сказал с таким
убеждением, что я почти ему поверила.
— Кем она была?
Айзек посмотрел на меня.
— Она была бас-гитаристкой. Наркоманкой.
Красивой и опасной.
Другой Айзек, которого я не знала, любил
женщину, сильно отличающуюся от меня. И теперь
доктор Айзек говорил, что влюблён в меня. Как
правило, я старалась не задавать вопросы. Это даёт
людям чувство близости, когда вы их спрашиваете, и
затем вам от них не избавиться. Так как я в любом
случае не могла избавиться от Айзека, то считала,
что безопасно задать самый актуальный вопрос. Тот,
на который только он мог ответить:
— Кем ты был?
Начинался
дождь.
Не
предсказуемая
вашингтонская морось, а большие капли воды,
которые взрывались, когда попадали на землю.
Айзек взялся за край своего свитера и снял его
через голову. Я сто яла неподвижно, хотя была
поражена. Он был передо мной без рубашки.
— Я был этим, — сказал он.
Большинство
людей
помечают
себя
разбросанными идеями: сердцем, словом, черепом,
женщиной-пиратом с огромной грудью — маленькие
части, которые представляют собой целое. У Айзека
была одна татуировка, и она была непрерывной.
Верёвка. Она обматывалась вокруг его талии и
груди, петляя вокруг шеи, как удавка. Она дважды
оборачивалась вокруг каждого бицепса, прежде чем
закончится прямо над словами, которые я видела
торчащими из-под рукавов. На это было больно
смотреть. Неудобно.
Я поняла. Татуировка напоминала оковы.
— Вот кто я сейчас, — произнёс он. Двумя
пальцами Айзек указал на слова на предплечье:
« Умереть, чтобы выжить».
Мои глаза посмотрели на другую руку.
« Выжить, чтобы умереть».
— Что это значит?
Айзек внимательно посмотрел на меня, будто
не знал, должен ли отвечать.
— Часть меня должна была умереть, чтобы
спасти себя. — Мой взгляд опустился на левую руку.
« Выжить, чтобы умереть».
Он спасал жизнь, чтобы умереть самому. Чтобы
оставить плохую часть себя мёртвой, доктор должен
был постоянно напоминать себе о бренности жизни.
Медицина была единственным спасением для
Айзека.
Боже.
— В чём разница? — спросила я его. — Между
любовью всей жизни и родственной душой?
— Первая — это выбор, вторая — нет.
Я никогда не думала о любви как о выборе. Для
меня она скорее было чем-то неизбежным. Но если
вы остаётесь с кем-то, кто страдает саморазрушением
и решаете сохранить любовь, это может быть
выбором, я полагаю.
Я ждала, чтобы он продолжил. Чтобы объяснил,
как я вписывалась в его теорию.
— Существует нить, которая соединяет нас,
которая не видна глазу, — сказал Айзек. — Может
быть, у каждого человека душа соединена с
несколькими людьми, и так весь мир пронизан
этими невидимыми струнами.
Как будто , чтобы подтвердить свою точку
зрения, он прочертил своим пальцем линию по
чёрной ленте, которая была вплетена в гриву моей
лошади.
— Может быть, вероятность того, что ты
найдёшь каждую из своих половинок, слаба. Но
иногда тебе везёт наткнуться на одну. И ты
чувствуешь притяжение. И это не совсем выбор
любить её, несмотря на недостатки и различия. Ты
любишь её, даже не пытаясь изменить. Ты любишь
эти недостатки.
Он говорил о полигамии с родственными
душами. Как можно было отнестись к чему-то
подобному всерьёз?
— Ты дурак, — выдохнула я. — В этом нет
никакого смысла.
Я чувствовала, что злюсь. Хотела наброситься
на него и заставить увидеть, как глупо он выгляд ел,
веря в такие не прочные идеалы.
— В этом слишком много смысла для тебя, —
сказал он.
Я оттолкнула его. Айзек т акого не ожидал.
Расстояние между нами увеличилось только на одну
секунду, пока левой ногой мужчина отступил на шаг
назад, чтобы удержать равновесие. Тогда я сама
набросилась на Айзека, откинув его на красочную
лошадь за спиной. Ярость в кулаках. Я колотила его
по груди и ударяла по лицу, а он стоял и просто
позволял мне. « Как он посмел. Как посмел».
С каждым ударом мой гнев опускался на более
низкую точку кипения. Я била его, пока мой гнев не
испарился,
а
я н е была в изнеможении. Я
соскользнула
вниз,
мои
руки
коснулись
металлических ромбиков карусельного пола, а спина
упёрлась в копыта лошади, на которой я каталась.
— Ты не можешь исправить меня, —
произнесла я, глядя на свои колени.
— Я и не хочу.
— Я истерзана, — добавила я. — Изнутри и
снаружи.
— И всё же я люблю тебя.
Он наклонился, и я почувствовала его руки на
своих запястьях. Позволила ему поднять себя. Я была
одета в чёрный джемпер из флиса, который
застёгивался на молнию по всей длине. Айзек
потянулся к моей шее, захватывая верхнюю часть
застёжки-молнии, и потянул её вниз к моей талии. Я
была настолько потрясена, что у меня не было
времени среагировать. Минуту назад он был с голой
грудью, теперь это была я. Если бы у меня были
соски, т о они бы заострились от холодного воздуха.
Если бы.
Я лишь шрамы и куски от женщины. Айзек
видел меня такой. В некотором смысле он всё создал
скальпелем и твёрдой рукой, но я всё равно
потянулась,
чтобы
скрыть
свою
грудь. Айзек
остановил меня. Схватив меня за талию, он поднял
меня и усадил боком в седло пронизанной лошади.
Мужчина раскрыл флис, открывая себе доступ, а
затем поцеловал кожу там, где должна была быть моя
грудь. Он целовал, нежно касаясь шрамов. Моё
сердце. Конечно, Айзек чувствовал, как стучит моё
сердце. Хотя нервные окончания были повреждены,
но я почувствовала, как его тёплые губы и дыхание
двигаются по коже. Я издала звук. Скорее не
настоящий звук. Это был вздох и облегчение. Каждый
вдох, задержанный мной когда -либо,
за
раз
освободился из меня, вылетая со свистом.
Айзек
поцеловал
мою
шею,
за
ухом,
подбородок, в уголок рта. Я повернул голову, когда
он попытался поцеловать другой уголок, и мы
встретились на середине. Мягкие губы и его запах.
Айзек поцеловал меня однажды у двери моего дома,
и тогда это был барабанный бой. А этот поцелуй был
вздохом. Облегчением, и мы были настолько пьяны
от него, что цеплялись друг за друга, будто ждали
т а кого поцелуя всю жизнь. Его руки были под
флисом, обнимая мои рёбра. Мои руки держали его
лицо. Он снял меня с лошади. Я направила его к
единственной скамейке на карусели. Это была
изогнутая колесница с кожаным сиденьем. Айзек
сел. Я оседлала его колени.
— Не спрашивай меня, уверена ли я, — сказал
ему. И потянула вниз молнию на брюках. Я была
полна решимости. Я была уверена. Он не убрал руки
с моей талии. Не говорил. Ждал, пока я поднимусь,
сниму с себя джинсы и заберусь обратно к нему на
колени. Я оставила свои трусики. Его штаны были
спущены до середины бёдер. Мы были одеты, и не
были. Айзек сделал всё так, как мне нужно, чтобы
это было: наполовину сокрыты, на холодном воздухе,
с возможностью подняться и уйти, если бы я
захотела. Я чувствовала меньше, чем думала, что
буду. Но также чувствовала больше. Не было
никакого страха, только вибрации чего -то громкого,
что я не совсем понимала. Он поцеловал меня, в то
время как мы двигались. И ещё раз, когда всё было
закончено. Старик не вернулся. Мы оделись и пошли
обратно вверх по склону, замёрзшие и в оцепенении.
И не проронили больше ни слова.
На следующий день я подала в суд, потребовав
запрет на его приближение ко мне.
Это был конец для Айзека Астерхольдера и
меня.
Я стараюсь иногда вспоминать, какими были
его последние слова для меня. Сказал ли он что-то,
когда мы шли на тот холм, или в автомобиле по
дороге домой. Но всё, что я помню — это его
присутствие и молчание. И небольшое эхо. И « всё же
я люблю тебя».
И всё же он любил меня.
И всё же я не могла любить его в ответ.
Когда я просыпаюсь, Айзека р я д о м нет. Я
сравниваю
свою
панику
с
болью. Могу
сосредоточиться только на одной из них. Выбираю
боль, потому что она не ослабляет хватку в моём
мозгу. Я знакома с сердечной болью : интенсивной,
мучительной
болью
сердца,
но
никогда
не
испытывала физическую боль, тем более такую
изысканную как эта. Боль сердечная и физическая
схожи в том, что ни от одной из них нельзя
избавиться, как только они появляются. Сердце
посылает тупую боль, когда оно разбито; боль в ноге
настолько остра и сильна, что мне трудно дышать.
Я борюсь с болью в течение минуты... двух, прежде
чем начинаю её игнорировать. Я сломала своё тело, и
это никак нельзя исправить. Я и не собираюсь. Мне
нужно найти Айзека. И затем я начинаю думать: « О,
Боже». Что если Смотритель Зоопарка пришёл, пока
я была без сознания, и что-то с ним сделал? Я
медленно перекатываюсь на бок, и пытаюсь встать,
используя здоровую ногу. И тогда я её вижу. Нижняя
половина моих штанов отрезана. Место, откуда
торчала кость, обёрнуто тонкой марлей. Я чувствую,
как что-то стекает по ноге, когда двигаюсь.
Закрываю рот рукой и дышу через нос. Кто здесь
был? Кто это сделал? Огонь горит. Огонь, который я
разожгла, должен был к этому времени потухнуть.
Кто-то развёл его снова, добавил новые поленья.
Меня шатает. Мне нужен свет. Мне нужно…
— Сядь.
Я замираю, поражённая голосом. Поворачиваю
голову настолько, насколько это возможно.
— Айзек, — вскрикиваю я. И начинаю терять