Мне даже не нравилось, когда он э т о делал. Мне
было больно окунуться в себя и увидеть, « Зачем и
Почему» у вашего часового механизма. Вы намного
уродливее, чем думаете, намного более эгоистичны,
чем когда -либо сможете себе признаться. Поэтому
вы игнорируете то, что внутри вас. Если вы в этом не
признаётесь, не значит, что этого не существует.
Пока кто-то не приходит и не выворачивает
наизнанку всё, что у вас внутри. Они видят все ваши
тёмные уголки, и принимают их. И говорят, что это
нормально, иметь тёмные углы, вместо того, чтобы
заставлять вас их стыдиться. Айзек не боялся моего
уродства. Он прошёл со мной через взлёты и падения.
В его любви не было никакого осуждения. И вдруг
стало меньше падений и больше взлётов.
Ник достаточно любил меня, чтобы оставить в
покое. Айзек знал меня лучше, чем я сама. Я сказала,
что хочу, чтобы меня оставили в покое, но он знал. Я
сказала, что хочу белизну, но он знал. Он оживил
меня. Он просветил меня. Потому что Айзек — мой
спаситель. Не Ник. Ник был просто большой
любовью. Айзек знал, как исцелить мою душу.
— Нам было хорошо вместе, — говорю я ему.
— Но я не она.
— Я не понимаю, — отвечает он. — Ты ни кто?
— Точно.
— Бренна, в этом нет смысла.
— А был ли он когда-нибудь?
Ник замолкает.
Я качаю головой.
— Во мне для тебя нет смысла. Вот почему ты
оставил меня.
— Я буду стараться ещё сильнее.
— У меня рак. Ты можешь стараться столько,
сколько хочешь, но у меня рак, и меня не будет здесь
уже через год.
Выражение на его лице является смесью из
сожаления и шока.
— Но... Я думал... Я думал, что ты сделала
операцию.
Я никогда не говорила Нику о том, что мне
пришлось удалить грудь, но мой агент и публицист
знали.
Информация
в
писательском
мире
распространяется быстро.
Я запятнала идеальный белый идеализм Ника.
Рак случается, конечно. Но в мире Ника вы
побеждаете его. И потом живёте долго и счастливо.
— У меня обнаружили его снова. Он вернулся.
Четвёртая стадия.
Он начинает запинаться, не может закончить
предложения. Я слышу такие слова как « лечение,
химиотерапия, борьба», и моё сердце устаёт.
— Заткнись, — требую я.
Свечение Ника — эфемерное явление. Он уже
похож на того тупого дебила, который думал, что я
слишком тёмная для его белой комнаты.
— Уже слишком поздно. Рак дал метастазы.
Пока я была там. Он вернулся. Он в моих костях.
— Должно же быть что-то...
Мужчина выглядит таким ужасно несчастным.
— Ты пытаешься спасти меня. Но я не останусь
в живых, чтобы быть твоей музой.
— Почему ты так жестока?
Я смеюсь. Хороший глубокий смех.
— Очарование, одетое в нарциссизм, ты
знаешь, что? Убирайся из моего дома.
— Бренна…
— Вон! — я бью его кулаками в грудь. — Это
больше не моё имя!
— Ты сошла с ума, — настаивает он. — Ты не
сможешь сделать это в одиночку. Позволь мне
помочь тебе.
Я кричу. Он создал монстра, теперь же
собирается встретиться с ним. С каждой маленькой
его частицей.
— Я действительно сошла с ума! Из-за тебя! Я
могу сделать это в одиночку. Я всегда делала это в
одиночку. Как ты смеешь думать иначе?
Ник хватает меня за запястья и пытается
успокоить. Я не собираюсь успокаиваться. Я
вырываюсь и дохожу до центра моей белой комнаты,
ярость исходит от меня волнами. Я могу оседлать её,
но кто-то может получить травму.
— Ты это видишь, — говорю я, вскидывая руки
вверх, — это ты. Из-за тебя я чувствовала себя так
хорошо, а потом так ужасно. Что я решила просто
прекратить чувствовать.
Он хороший художник, чтобы понять меня.
— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Сейчас я
здесь.
Вот и всё. Это всё, что он должен был сказать, и
правда поражает меня как ледяной ветер. Мои
волосы встают дыбом. Я чувствую, что горю от горя.
Хватаюсь за виски и с силой давлю на них
подушечками пальцев. Я окаменела. Никогда в жизни
мне не было так страшно. Ни от рака, ни от
одиночества, ни от моего будущего или прошлого. Я
боюсь, что никогда снова не увижу Айзека. Что он
никогда не обнимет меня. Жизнь настолько
абсолютна в своей несправедливости, что всё, что я
могу делать — это кричать. Я обращаюсь к Нику.
Нику, который сейчас здесь.
— Сейчас? — в неверии шепчу я. — В данный
момент? Где ты был, когда меня изнасиловали, или
когда у меня вырезали грудь? Где ты был, когда
кто-то похитил меня посреди ночи и бросил голодать
в сердце чёртовой арктической тундры? — я
сокращаю расстояние между нами и три раза бью его
по груди. — Где. Ты. Был.
Он дрожит. Я обрушила на него слова как
лютый ливень, но мне по*уй. Сейчас я даже
произношу такие вещи, как по*уй, потому что не хочу
тратить ни секунды на белую комнату, в которой
прожила всю свою жизнь. Он сейчас здесь. Но, Айзек
был здесь тогда... и тогда... и тогда... и тогда.
— Я была так увлечена тобой, что упустила это,
— добавляю я. И так сильно дрожу. Меня трясёт
хуже, чем Ника, который сейчас похож на слабый
дрожащий лист, каким он всегда был. Мне хочется
раздавить его между пальцами.
— Что ты упустила, Бренна? — мне не
нравится, как он меня называет.
— А-а-а-а... ар... — Я сгибаюсь пополам.
Сочные, тяжёлые слёзы падают прямо из моих глаз
на пол. Шлёп.
Думаю, я плачу. Всё время. И это так
прекрасно.
— Я упустила свой шанс, — отвечаю я,
выпрямляюсь и вытираю слёзы носком обуви. — Со
своей родственной душой.
Ник выглядит смущённым, когда понимает о
чём речь. До него доходит кто его замена —
мужчина, который был заперт в доме с его бывшей
музой.
— Доктор? — спрашивает он, прищурив глаза.
— Айзек. Его зовут Айзек.
— Я твоя родственная душа. Я написал эту
книгу для тебя. — Он выглядит так, будто пытается
убедить самого себя, его кадык дёргается и всё в этом
роде.
— Ты понятия не имеешь о том, что такое
родственная душа.
Я чувствую такую тягу к Айзеку. Интересно,
ведёт ли он такой же спор с Дафни.
— Тебе пора уходить, — говорю я. Так хорошо
произнести эти слова. Потому что на этот раз, я даже
не буду плакать.
Прежде, чем принять душ, прежде, чем поесть,
прежде, чем залезть в постель и уснуть со своим
четырнадцати месячным кошмаром, я вызываю
такси. Прошу его заехать в мой гараж, и подхожу к
о к н у , чтобы проверить. Молодой парень около
двадцати лет добровольно побритый налысо. Там, где
должны быть волосы, выступают тени. Так он
борется с залысинами. Дерзко и немного глупо,
потому что всё ещё можно понять, почему он это
делает. Его глаза округлены и окидывают взглядом
всё вокруг; либо его испугали новостные фургоны,
либо парень страдает от ломки. « Сойдёт», — думаю
я.
Я сажусь на переднее сиденье.
— Не возражаешь? — спрашиваю его. Но на
самом деле меня не волнует, если он скажет « да». Я
пристегиваю ремень безопасности. — Отвези меня в
один
из
магазинов
с
пиломатериалами
и
инструментами.
Водитель предлагает пару вариантов, и я
пожимаю плечами.
— Без разницы.
Мы проезжаем мимо новостных автофургонов,
и я улыбаюсь им. Не знаю, почему, но мне смешно.
Раньше я была знаменита из-за своих книг, теперь
знаменита из-за чего-то ещё. Это трудно переварить;
я известна потому, что кто-то другой сделал нечто со
мной.
Прошу
моего
таксиста
подождать,
пока
отправляюсь в « Fix-It», магазин, который он выбрал.
Здание огромное. Я быстро прохожу мимо отделов
освещения и дверных ручек, пока не нахожу то, что
ищу. Проходит около тридцати пяти минут, пока два
сотрудника готовят мой заказ. У меня нет кошелька
или кредитки, только пачка стодолларовых купюр,
которую я засунула в задний карман перед выходом
из дома. Я держала их в кладовой в старой оловянной
коробке для печенья на чёрный день; суровый день,
худой день, день, когда мне просто захочется
спустить пачку наличных. Теперь, когда времени у
меня осталось не много, я решила, что пришло время
п отрати ться. Бросаю три купюры кассиру и
выкатываю свои покупки к такси. Я не разрешаю ему
помочь мне. Укладываю вс ё в багажник и
возвращаюсь обратно на переднее сиденье.
Мои ноги дёргаются весь путь обратно.
Вспышки, двери, в мою сторону летят вопросы. Я
снова прошу его заехать в гараж. На этот раз он
помогает мне, укладывает всё у двери, которая ведёт
в коридор. Я вручаю ему остальную часть заначки из
оловянной коробки.
— На чёрный день, — говорю я. Его глаза
вылезают из орбит. Он думает, что я сошла с ума, но,
эй, я отдала ему много денег. Парень уезжает до того,
как я могу изменить своё решение. Я наблюдаю, как
он выезжает, и быстро закрываю дверь гаража.
Хватаю в охапку свои покупки и включаю стерео
носком, когда прохожу мимо него. Первая песня,
которую Айзек дал мне. Громко. Я делаю ещё
громче, пока она не гремит по всему дому. Уверена,
её слышат все снаружи: вечеринка для одного
человека.
Я заношу всё в белую комнату и открываю
крышки банок ножом для масла: малиновый,
жёлтый, кобальтовый, нежно- розовый, пурпурный —
как синяк — и три различных оттенка зелёного, цвет
летней листвы. Сначала я опускаю руку в красную
краску и тру кончики пальцев. Она падает тяжёлыми
каплями, пачкает мою одежду и пол, где я сижу на
коленях. Я набираю больше, и мои руки полны
краски. Тогда я бросаю её, горсть красной краски на
моей белой, белой стене. Цвет взрывается. Он
распространяется. Это работает. Я беру больше —
беру все цвета, и пачкаю мою белую комнату. Я
окрашиваю её во все цвета Айзека, а Флоренс Уэлч
поёт мне свою песню.
А затем звонит мой телефон. Я не поднимаю
его, но когда позже слушаю сообщение, детектив
Гариссон мягкая «с» сообщает, что Сапфира мертва.
Покончила с собой. «Вот и хорошо», — сначала
думаю я, но потом у меня начинает болеть в груди.
Он не говорит мне, как она это сделала, но что-то
подсказывает, что вскрыла себе вены. Истекла
кровью насмерть. Она любила, когда её пациенты
кровоточили своими мыслями и чувствами, и
выбрала именно этот способ, чтобы уйти. Сапфира со
своим комплексом Бога никогда бы не допустила,
чтобы её осудили в суде. Она думала, что люди
глуп ы. Не достойны судить её. Я звоню ему на
следующее утро. Суда не будет. Го л о с детектива
звучит разочарованно, когда он рассказывает мне об
этом, но я чувствую облегчение. Это конец кошмара.
Я не смогла бы справиться с затянувшимся на месяцы
судебным процессом. Тратить свои последние дни на
поиски справедливости. Думаю, я простила Сапфире
её комплекс Бога, но не уверена, что Бог поступил
также.
Гаррисон сообщает мне, что продолжается
расследование по поиску соучастников Сапфиры.
— Все, кого мы допрашиваем, в шоке. Она была
уважаемой в сообществе психиатров. Без семьи в
стране. Без друзей. Она, кажется, просто свихнулась,
потеряла связь с реальностью.
« У кого есть время для друзей, когда вы
экспериментируете на людях? » — думаю я.
— Что известно о крови на книгах? —
спрашиваю я. — Она человеческая?
Повисает долгая пауза.
— Тест показал, что это кровь животных. Баран
или коза, мы не уверены на сто процентов. Мы нашли
ваши книги в её доме, вместе с вашей медицинской
картой из…
— Я поняла, — произношу я быстро.
— Есть кое-что ещё, — произносит он. — Мы
нашли видео о вашем пребывании в доме…
Я зажмуриваюсь.
— Что вы собираетесь с ними делать?
—
Это
будет
сохранено
в
качестве
доказательств, — говорит детектив.
— Хорошо. Никто их не увидит?
— Не СМИ, если это то, о чём вы спрашиваете.
— Хорошо.
— Есть ещё одна вещь…
Сколько ещё вещей может быть?
— У Сапфиры была квартира в Анкоридже. Мы
считаем, поэтому женщина попала к вам так быстро,
когда Айзек заболел. Она наблюдала за вами и
доктором Астерхольдером. И видела, что происходит
в доме, только когда было электричество, а в
некоторых комнатах записывался только звук. Таким
образом, в записях есть пробелы. Но она была
приостановлена. Я надеялся, что вы сможете сказать
мне что-нибудь о контексте того, что я видел.
—
Где
она
остановила
съёмку?
— я
задыхаюсь...
меня
тошнит.
Мне
никогда
не
приходило в голову, что в доме установлено
несколько камер.
— Вы приставили нож к груди доктора
Астерхольдера.
Я облизываю губы.
— Он приставил нож к своей груди, —
произношу я. Мой ум разрывается на куски, что
именно Сапфира пыталась сказать мне. — Это
момент, когда я изменилась, — добавляю я. — Это
причина, почему она сделала то, что сделала.
Я ищу книгу матери. Иду в местный книжный
магазин и рассказываю детали сюжета девушке за
прилавком с широко раскрытыми глазами, которой
не более восемнадцати лет. Она вызывает менеджера,
чтобы помочь мне. Тот серьёзно смотрит на меня,
пока я повторяю всё, что только что сказала девушке.
Когда я заканчиваю, он кивает головой, будто знает,
о чём я говорю.
— Книга, о которой, как мне кажется, вы
говорите, недолго пробыла в списке бестселлеров
«Нью-Йорк
Таймс»,
—
наконец
произносит
мужчина. Я поднимаю брови за его спиной, пока он
ведёт меня к задней части магазина и вытягивает
книгу с полки. Я не смотрю на неё, когда продавец
протягивает её. Чувствую вес книги в своих руках и
безучастно смотрю ему в лицо. Мне кажется, будто я
собираюсь встретиться с матерью лицом к лицу.
— Вы та писательница, которую…
— Да, — резко отвечаю ему. — Я хотела бы
немного личного пространства.
Он кивает и оставляет меня. У меня ощущение,
ч т о мужчина собирается пойти туда, куда идут
руководители, чтобы сказать всем, что знает, что
похищенная писательница здесь.
Я делаю один из тех вдохов, которые
прожигают вас изнутри, и лишь затем опускаю
голову.
Вижу название книги, оранжевые и желтоватые
буквы, которые составляют образец женского платья.
Видно только спину женщины, но её руки широко
раскинуты, её светлые волосы струятся вниз по
спине. « Падение».
Падение моей матери. Интересно, написала ли
она это для меня. Я слишком много прошу?
Объяснение
для
дочери...
брошенной
тобой
фарфоровой кукле? Моя мать — самовлюбленный
человек. Она написала для себя, чтобы почувствовать
себя лучше из-за того, что бросила меня. Я открываю
книгу, ищу её изображение внутри. Там его нет.
Интересно, она всё ещё хороша? Носит ли до сих пор
цветастые юбки и головные повязки? Она пишет под