путешествуют по моему носу и щекам. Он смотрит на
мои веснушки. Айзек всегда так делал, будто они
были произведениями искусства, а не пигментным
дефектом. У доктора нет веснушек. У него мягкие
глаза, которые в уголках опущенные вниз, и два
передних зуба, незначительно закрывающие друг
друга. Он выглядит одновременно обычным и
красивым. И если вы присмотритесь достаточно
близко, то увидите, насколько интенсивны его черты.
Каждая говорит с вами по-разному. Или, может быть,
я просто писатель.
— Мы здесь не ради выкупа, — настаивает он.
— Они хотят чего-то от нас.
—
Что,
например?
— произношу
я
как
раздражительный ребёнок. Поднимаю тыльную часть
руки к губам и кусаю кожу на костяшках пальцев. —
Никто ничего не хочет от меня, за исключением,
может быть, большего количества историй.
Айзек поднимает брови. Мне приходит на ум
Энни Уилкс и источники её психопатической
влюбленности. Ни за что.
— Они не оставили мне печатную машинку, —
уточняю я. — Или даже ручку и бумагу. Речь ид ёт не
о моей писательской деятельности.
Мужчина не выглядит убеждённым. Я готова
направить его в сторону карусели, особенно, если это
означает, что он перестанет смотреть на меня так,
будто у меня есть волшебный ключ, чтобы выбраться
отсюда.
— Карусель — это жутко, — говорю я. Это всё,
что нужно, чтобы подтолкнуть его разработку
теорий. В пол уха слушаю его теории — нет, я их
вообще не слушаю. Притворяюсь, что слушаю, а сама
вместо этого считаю узлы в деревянных стенах. В
конце концов, я слышу своё имя.
— Расскажи мне, как ты э т о помнишь, —
призывает он меня.
Я качаю головой.
— Нет. Какой в этом толк?
Я не в настроении, чтобы вернуться к
рассмотрению этих аспектов своей жизни. Они несут
за собой другие вещи. Те, из-за которых, в конечном
счёте,
я
очутилась
на
удобном
диване
психотерапевта.
— Хорошо. — На этот раз встаёт он. — Я
собираюсь приготовить обед. Если ты собираешься
оставаться здесь, запри люк.
На этот раз Айзек не остаётся проверить,
заперлась ли я. Он рассеян. Я ненавижу его.
Мы едим в тишине. Он разморозил гамбургеры
и открыл банку зелёных бобов. Доктор нормирует
нашу еду. Я понимаю это. Играю с бобами и ем
гамбургер с помощью вилки, разрезая его на куски.
Айзек ест ножом и вилкой, нарезает одним,
нанизывает другой. Я спросила его об этом один раз,
и он сказал:
— Есть инструменты для всего. Я врач. И
использую правильный инструмент для правильной
цели.
Айзек злиться на меня. Я бросаю на него взгляд
каждые несколько укусов, но взгляд доктора остаётся
на его пище. Когда я заканчиваю, то встаю и несу
свою тарелку к раковине. Мою и вытираю её. Кладу
обратно в шкаф. Я стою за ним, пока он заканчивает
свою трапезу, и смотрю на затылок Айзека. Вижу
седину в его волосах, в основном на висках. Немного.
В последний раз, когда я видела доктора, её там не
было. Может быть, искусственное оплодотворение
послужило причиной. Или его жена. Или хирургия. Я
родилась с сединой, так что, кто знает? Когда он
встаёт из-за стола, я быстро отворачиваюсь и
занимаю себя тем, что протираю стойку. Протирание
тряпкой и уборка кажутся глупыми. Я убираю дом
своего похитителя. Это немного ощущается как
предательство: жить в грязи или убрать свою
тюрьму. Я должна была спалить её с лица земли.
Заканчиваю вытирать своей тряпкой, складываю её и
аккуратно вешаю на кран. Прежде чем пойти наверх,
я хватаю в охапку несколько дров из др овяного
шкафа. Мы почти сталкиваемся у подножия
лестницы.
— Позволь мне отнести их для тебя.
Я усиливаю хватку на дровах.
— Разве ты не должен остаться, чтобы охранять
дверь?
— Никто не придёт, Сенна. — Айзек выглядит
почти грустно и пытается взять у меня дрова.
Я отвожу руки подальше от него.
— Ты не знаешь этого наверняка, — возражаю
я. Он смотрит на мои веснушки.
— Тише, — говорит мягко он. — Они бы уже
пришли к этому времени. Прошло четырнадцать
дней.
Я качаю головой.
— Не может быть, что так много... — Я
мысленно делаю подсчёты. Мы были здесь в
течение...
четырнадцати
дней.
Он
прав.
Четырнадцать. Боже мой. Где поисковые группы?
Где полиция? Где мы? Но, самое главное, где это т
человек, который притащил нас сюда? Отдаю свои
дрова. Айзек слегка мне улыбается. Я следую за ним
вверх по ступенькам и поднимаюсь по лестнице на
чердак, чтобы он мог передать мне дрова.
— Спокойной ночи, Сенна.
Я оборачиваюсь на яркое солнце, льющееся
через окно позади меня.
— Доброе утро, Айзек.
Мы в неизвестности.
Айзек сходит с ума. Почти каждый день, в
течение нескольких часов, он вышагивает перед
кухонным окном, всматриваясь в снег, будто тот с
ним разговаривает. Кажется, словно он что-то видит,
но
там
ничего
нет — только белые холмы,
находящиеся посреди белизны, раскинутые на белом
и покрытые белым. Мы нигде и снег ни о чём не
говорит. Я скрываюсь от него в своей спальне на
чердаке и иногда, когда устаю от этого, лежу на полу
в комнате с каруселью , смотря на лошадей. Он не
заходит сюда, говор я, что это его пугает. Я стараюсь
напевать песни, потому что так делал бы один из
моих персонажей, но это заставляет меня чувствовать
себя чокнутой.
Независимо от того, где нахожусь, я чувствую,
что он пульсирует сквозь стены. Айзек всегда был
интенсивным. Это то, что делает его хорошим
врачом. Он пытается выяснить, почему мы здесь,
почему никто не пришёл. Полагаю, я тоже должна
думать об этом, но не могу сосредоточиться. Каждый
раз, когда я начинаю задаваться вопросом, зачем
кому-т о т а к делать, начинается пульсирующая
головная боль. Если я буду углубляться в свои мысли,
то взорвусь. « Как грейпфрут в микроволновке», —
думаю я.
Когда мы находимся в одной и той же комнате,
его глаза давят на меня. Они давят как пальцы,
впиваясь в мою плоть всё сильнее и сильнее, пока я
не вырываюсь, сбегая в свой люк и прячась. Айзек
больше не поднимется в мою комнату. Он начал
спать в комнате, где я нашла его связанным, а не на
диване. Это произошло после шести недельной
отметки. Айзек просто перебрался туда однажды
ночью и перестал охранять входную дверь.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я, следуя за
ним к кровати. Он снимает рубашку, и я быстро
отвожу глаза.
— Иду спать.
Я в недоумении наблюдаю, как он отбрасывает
свою рубашку в сторону.
— Что, если... что насчёт...?
— Никто не приходит, — произносит он,
раскрывая простыни и забираясь в постель. Айзек не
смотрит на меня. Интересно, он не хочет, чтобы я
увидела что-то в его глазах?
Я не спорю с ним. Несу свои одеяла и нож вниз
и сажусь на диван, уставившись на дверь. Айзек
может позволить себе расслабиться, но я не
собираюсь этого делать. Не собираюсь доверяться
своей тюрьме. И уж точно, я не собираюсь
принимать это как постоянство. Я готовлю чайник с
к о ф е , хватаю
немного
вяленой
говядины
и
приступаю к вахте. Когда он спускается вниз
следующим утром и находит меня бодрствующей, то
удивляется. Доктор приносит мне свежий кофе и
тарелку овсянки, а затем отсылает спать.
— Доброе утро, Айзек.
— Спокойной ночи, Сенна.
Я не сплю. Могу безбожное количество
времени находиться без сна. Вместо этого, я
подтаскиваю стул к окну прямо над кухней и смотрю
на снег вместе с ним.
Теперь, спустя неделю, я просыпаюсь с
ясностью, острой и холодной, как снег за окном.
Иногда, когда я пишу книгу, то ложусь спать с
брешью в своей истории, которую не знаю, как
исправить. Когда просыпаюсь, то у меня есть ответ.
Это как если бы оно было там всё время, а мне
просто нужен был правильный сон, чтобы найти
ответ.
Я мгновенно поднимаюсь на ноги, распахиваю
люк и босиком сбегаю вниз по лестнице, прежде чем
достигаю последней ступени. Я скачу через две
ступеньки за раз и торможу в дверях кухни. Айзек
сидит за столом, обхватив голову руками. Его волосы
торчат вверх, как если бы он всю ночь проводил по
ним руками. Я наблюдаю, как под столом с
кроличьей скоростью дёргается мужское колено . Он
переживает
семь
стадий
горя,
по
версии
похищенного. Судя по его налитым кровью глазам, я
бы
сказала,
что доктор находится на стадии
« Принятия».
— Айзек.
Он смотрит на меня. Несмотря на моё желание
знать, что он чувствует, я отвожу взгляд. Я давно
потеряла привилегию знать его мысли. Мои ноги
мёрзнут, я жалею, что не надела носки. Иду к окну и
указываю на снег.
— Окна в этом доме, — говорю я, — все они
выходят на одну сторону.
Туман
в
его
глазах,
кажется,
немного
рассеивается. Айзек отодвигается от стола и встаёт
рядом со мной.
— Да… — говорит он. Конечно, доктор тоже
э т о знал. Только потому, что я была в тумане, не
означает, что и он был.
Он обросший, больше, чем я когда-либо видела.
Отрываю глаза от него, и мы вместе смотрим на снег.
Мы так близко, что достаточно протянуть мизинец, и
я коснусь его руки.
— Что за домом? — спрашивает Айзек.
Между нами опускается тишина, прежде чем я
произношу:
— Генератор...
— Ты думаешь?
— Да, думаю.
Мы смотрим друг на друга. У меня по рукам
бегут мурашки.
— Он может заправлять его, — говорю я. —
Думаю, что до тех пор, пока мы остаёмся здесь, он
будет пополнять генератор. Если мы выясним код и
выйдем, то потеряем электричество и замёрзнем.
Айзек надолго и глубоко задумывается над
э тим . Всё звучит логично. Для меня, по крайней
мере.
— Почему? — спрашивает Айзек. — Почему ты
так думаешь?
— Это из Библии, — отвечаю я, а затем
автоматически вздрагиваю.
— Тебе придётся объяснить мне, почему ты так
считаешь, Сенна, — говорит он, хмурясь. Его голос
резок. Айзек теряет со мной терпение, что не совсем
справедливо, так как мы оба в одной лодке.
— Ты видел картину, которая висит рядом с
дверью? — мужчина кивает. Конечно. Как он мог
пропустить? На стенах этого дома висят семь
репродукций. Когда вы проводите шесть недель
где-то
взаперти, то проводите много времени,
рассматривая произведения искусства на стенах.
— Это картина Ф. Кэли ( Прим. ред.: Фредерик Кейли
Робинсон (англ.
Frederick Cayley Robinson)1862
-1927
, британский художник
, представитель символизма
и викторианской сказочной живописи
). Это должны быть Адам и Ева, когда они
обнаружили, что должны покинуть Эдем.
Айзек качает головой.
— Я думал, что это просто два очень депрессивных
человека на пляже.
Я улыбаюсь.
— Мы как первые люди, — произношу я.
— Адам и Ева? — он уже полон неверия, что я
даже не хочу рассказывать ему остальное. Пожимаю
плечами.
— Конечно.
— Продолжай, — говорит он.
— Бог поселил их в райском саду и сказал не
есть запретный плод, помнишь?
Теперь настала очередь Айзека пожимать
плечами.
— Да, полагаю. Воскресная школа, базовые
знания.
— После того, как они были искушены и съели
плод, то остались сами по себе, изгнаны из божьего
места, которое он создал для них, лишены его
защиты. — Когда Айзек ничего не говорит, я
продолжаю: — Они покидают абсолютный рай и
теперь
должны заботиться о себе: охотиться,
возделывать землю, познать холод, смерть и роды.
Когда последнее слово покидает мой рот, я
краснею. Было глупо с моей стороны упоминать
роды, учитывая Дафни и их ещё не родившегося
ребенка. Но Айзека это не останавливает.
— Так ты считаешь, — говорит он, сдвинув
брови вместе, — что пока мы остаёмся здесь — в
месте, которое наш похититель обустроил для нас —
мы будем в безопасности, и он будет поддерживать
тепло и пополнять запасы еды?
— Это просто моё предположение, Айзек. Я не
знаю.
— Что за запретный плод?
Я стучу пальцем по столу.
— Клавиатура, может быть...
— Это маразм, — отвечает он. — И если одна
картина означает так много, что ещё здесь скрыто?
Я не хочу думать об этом.
— Сегодня вечером я приготовлю ужин, —
произношу в ответ.
Я смотрю в окно, пока чищу картошку над
раковиной.
Потом
смотрю
вниз
на
кожуру,
сваленную в противную кучу. Мы должны это съесть.
Скоро мы, вероятно, будем голодать, мечтая о
кусочке картофельной кожуры. Я сгребаю кожурки и
держу их в ладони, не уверенная, что с ними делать.
Я посчитала картофель, прежде чем выбрать из них
четыре самых маленьких, из пятидесяти фунтового
мешка. Семьдесят картофелин. Насколько мы могли
бы их растянуть? И муку, рис и овсянку? Казалось бы,
много, но мы понятия не имели, как долго будем
заключены здесь.
Заключены. Здесь.
Я ем кожуру. По крайней мере, таким образом,
она не пропадёт.
Боже. Я морщусь и сжимаю картофельную
кожуру, когда бросаю картофель, который держала, в
раковину и прижимаю ладонь ко лбу. Я должна
сосредоточиться. Оставаться позитивной. Я не могу
позволить себе погрузиться в темноту. Мой психолог
пыталась научить меня технике, как справиться с
эмоциональной перегрузкой. Почему я не слушала?
Помню, что-то о саде... гулять по нему и касаться
цветов. Было что-то, о чём она говорила? Сейчас я
стараюсь представить себе сад, но всё, что вижу —
тени, отбрасываемые деревьями, и вероятность того,
что кто-то прячется за живой изгородью. Я так
облажалась.
— Нужна помощь?
Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я
отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит
отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна.
Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.
— Конечно. — Я указываю на оставшийся
картофель, и он берёт нож.
— Прямо как в старые времена, — слегка
улыбаюсь. — За исключением того, что я не в
ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного
взгляда на лице.
— Неужели? Эта ситуация довольно таки
тяжёлая.
Я кладу нож.
— Нет, на самом деле. Ты выглядишь
спокойным. С чего бы?
— Принятие. Смирение с неотвратимым.
— В самом деле?
Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха
между нами и раковиной, заваленной свежей
кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка
заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах
своего мыла.
Я
должна знать, где всё время в комнате
находится этот человек. Слышу его у холодильника,
он пересекает комнату, садится за стол. По шуму,
который мужчина создаёт, могу сказать, что у него