два стакана и бутылка чего-то. Я мою руки и
отворачиваюсь от раковины.
Айзек сидит за столом с бутылкой виски в
руках.
Мой рот открывается.
— Где ты это нашёл?
Он усмехается.
— В кладовой, позади контейнера с сухарями.
— Я ненавижу сухари.
Айзек кивает, как будто я сказала что -то
значительное.
Мы выпиваем первую стопку, пока мясо
жарится на сковороде. Я думаю, это оленина. Айзек
говорит, что говядина. Это действительно не имеет
значения, так как наша ситуация крадёт большую
часть нашего аппетита. Мы действительно не
способны отличить оленину от говядины.
Мы оба делаем вид, что пить весело, когда на самом
деле это необходимо, чтобы справляться со
сложившейся ситуацией. Чокаемся и стараемся не
смотреть друг другу в глаза. Это как игра: стучим
стаканами, опрокидываем виски, смотрим на стену с
вымученной улыбкой. Мы едим нашу еду в скупом
молчании, лица опущены над тарелками, как
безвольные подсолнечники. Такое удовольствие. Мы
справляемся волей-неволей. Сегодня это виски. А
завтра, может быть, сон.
Когда мы заканчиваем, Айзек убирает со стола
и начинает мыть тарелки. Я остаюсь на месте,
вытягиваю руку и кладу голову на стол, чтобы
смотреть на него. Моя голова кружится от виски и
глаза слезятся. Не просто слезятся. Я плачу. « Ты не
плачешь, Сенна. Ты не знаешь, как это делать».
— Сенна? — Айзек вытирает руки кухонным
полотенцем и присаживается на скамейку лицом ко
мне. — Ты теряешь жидкость, известную также как
слёзы. Ты знаешь об этом?
Я жалобно шмыгаю.
— Я просто так сильно ненавижу сухари…
Он прочищает горло и сдерживает улыбку.
— Как твой врач, я бы посоветовал тебе сесть.
Снова шмыгаю и выпрямляюсь, пока не
приобретаю
сколько -нибудь
вертикальное
положение.
Мы оба сидим на скамейке, оседлав её, смотря
друг на друга. Айзек тянется ко мне, но он не
касается моего лица, используя большие пальцы,
чтобы вытереть мои щёки от слёз . Доктор
останавливается, когда обхватывает мо ё лицо обеими
руками.
— Мне больно, когда ты плачешь. — Его голос
так искренен, так открыт. Я не умею так говорить.
Всё,
что
я
говорю,
звучит
стерильно
и
роботизировано.
Стараюсь отвернуться, но он держит моё лицо
так, что я не могу двигаться. Мне не нравится быть
так близко к нему. Айзек начинает просачиваться в
мои поры. От этого у меня всё покалывает.
— Я плачу, но ничего не чувствую, — уверяю
его.
Он сжимает губы в тонкую линию и кивает.
— Да, знаю. От этого мне ещё больнее.
Ничего не происходит в течение нескольких
недель. Мы разработали рутину, если это можно так
назвать. Всё вроде для того, чтобы оставаться в
здравом уме изо дня в день и выжить. Я называю это
Циклом Здравомыслия. Когда вы заперты, вам нужно
как-то убить время, или же вы начнёте чувствовать
покалывания, как тогда, когда сидите в одном и том
же положении слишком долго, и ваши ноги пронзают