«Я – самое жалкое и недостойное для них для всех существо, ну еще бы! Ведь отец лишил меня наследства! За что? Все народы обогащены путешествиями, а прежде всего – Англия. Да если бы он видел огромные кипы описаний этих путешествий, в лист, в четвертушку, в осьмушку, которые сыреют в книжных кладовых! Неужели их авторов всех лишили наследства? Никто не верит, что я не так уж грешен, как хотелось бы думать отцу. Он лелеял свою жестокость и со всем пылом подпирал ее самыми нелепыми доводами. Да бог знает, что было бы с ним самим, когда б он хоть раз испытал то, что выпало мне на долю! Чтобы оценить опиум, мало трусливому после двух-трех затяжек сделаться храбрым и дерзким, слабому – сильным, глупцу – гениальным. Мало испытать счастье полного перерождения своей личности. Чтобы воистину оценить силу и всемогущество опиума, надо изведать бездну страданий. Вот, например, бессонница. Это адская мука при жизни! Слышать, как посреди гнетущей тишины последовательно проходят минуты ночи, ворочаться с боку на бок на своей постели, бороться против непобедимого внутреннего волнения, чувствовать какое-то страшное замирание сердца – это такая пытка, понять которую может только тот, кто сам ее уже перенес.
При употреблении опиума нечего бояться бессонницы. Через самое малое время болезненное раздражение уступает место какому-то легкому возбуждению, которое переходит в приятную дремоту. Физическая боль более не существует, и если верно мнение, что роль медицины состоит главным образом в облегчении страданий, то опиум – ее всемогущее орудие.
Англичанину не поверить в это! Англичане дадут несчастному скорее умереть в мучениях, боясь обмана, оскорбительного для их самолюбия! Но опиум – это самая прекрасная и правдивая ложь на свете.
Но… даже Сименс глядит на меня с унизительным, жалостливым отчуждением. Сименс! Ну, он ведь праведник, а я… Но я хотя бы не убивал никого. Удивляюсь этой снисходительности властей к систематическим убийствам несчастных женщин, на которых возведена напраслина. Ведьмы! Экая чушь! Убийства, это просто убийства… Очевидно, правительство полагает, что народу необходимо каким-то образом выплескивать свое недовольство, пока это не приняло столь кошмарную форму, как во Франции. Революция – безумное воплощение безумных мечтаний! В Китае для успокоения людей и воплощения их грез существует опиум… из-за чего я и удостоен брезгливости всего своего семейства. Одна только Елена…
Милейшее существо. Конечно, сочетание мягкости характера и застенчивости завоюет любое мужское сердце. Легкое жеманство тоже кажется очень милым, однако не это ее главные достоинства. С красотою в ней соединено умение поглядеть на мир глазами своего собеседника, даже как бы прожить в одну минуту всю его жизнь. Не представляю, что она может судить, а не оправдывать! Она простила Джорджу все его прегрешения. Не удивлюсь, если ей известно и про леди К., и про ребенка. Кстати… еще одно потрясение ожидало меня по приезде. Клер покончила с собой. Считается, что она утонула, когда лодка опрокинулась, но я не сомневаюсь: это тщательно подготовленное самоубийство. Но дитя, несчастное дитя, еще один мой племянник или племянница… я этого не узнаю никогда!.. Похоже, это маленькое существо пополнит ряды тех детей, которые никогда не знали любви – а ведь их называют детьми любви. Леди К. – с нее сталось бы свершить самое страшное! Помню, как она клялась, что никогда, никогда Джордж не увидит их ребенка, кричала, какое счастье, что дитя ничуть не похоже на Макколов, что его невозможно будет узнать и никто никогда не заподозрит… Она намекала на какое-то врожденное уродство, но тут же прикусила язычок. Я уехал тогда, так и не узнав, какую судьбу выберет Клер для младенца, а вернувшись, услышал о ее давней гибели. Где-то растет подкидыш, даже не подозревая…»
Марина чуть не взвизгнула от досады, когда листок кончился. Схватила с полу целую кучку, принялась перебирать, надеясь найти продолжение, но там шла речь совсем о другом.
«Kак у всех пьяниц чувствуется необходимость опохмелиться, так и у курильщика опиума является необходимость нового возбуждения нервов при помощи курения опиума. Он снова разжигает свою трубку – и так без конца, как страждущий запоем алкоголик. В конце концов им овладевает или сумасшедший, как в белой горячке, бред, делающий его настолько опасным, что, например, на острове Ява голландские власти должны были издать указ: умерщвлять такого рода опасных для общества курильщиков, – или же его поражает паралич или иные страшные результаты. А между тем как красиво, как очаровательно выглядит цветущее поле этого яда, особенно в Китае! Я не мог оторвать глаз от моря цветов, ярких, как огненные точки, нежно-розовых, бледно-лиловых, нежно-белых. Никогда я не видал такого разнообразия оттенков в цветах мака, и никогда у нас эти цветы не бывают так велики и пышны. Я смотрел, и мне казалось, что каждый цветок дышит, живет, смеется. Набежал горячий ветерок, цветы заволновались и выпрямились опять…
И когда я, очарованный этим зрелищем, продолжал смотреть на это прелестное поле, вдруг представилось мне другое зрелище – неприглядной обстановки китайской народной курильни с широкими лавками и бедно одетыми, чуть ли не в рубищах лежащими на них людьми. Но на их лицах выражалось такое блаженство, такое наслаждение, что я не знал, проклинать эти прекрасные цветы или, быть может, примириться с ними…»
Марина выронила прочитанный листок и взялась за последний, как вдруг… дверь начала отворяться.
Девушка похолодела… К счастью, переходя от листка к листку, она оказалась как раз у той самой щели меж двух гобеленов, через которую пробралась сюда. На одном гобелене был изображен закованный в латы рыцарь, который, сидя на коне, скакал по лесу, на другом – прекрасная дама, ожидающая его под сенью дерев. Марина бросилась между влюбленными, разлучив их, в то мгновение, как в комнату кто-то вошел. Но кто?
Развернувшись, она приникла к щелочке. Мелькнула мысль, что подслушивание и подглядывание входит у нее в привычку, однако это не остановило Марину. О, да это Сименс ее так напугал!
Главный охотник на ведьм вошел с подносом, нагруженным яствами и бутылками. Конечно, время ужина! У Марины засосало под ложечкой: аппетит у нее никогда ни от чего не пропадал, а после пробежек туда-сюда по лестницам и подземельям еще и усилился. Но теперь неизвестно, сколько ей придется простоять здесь, в темной щели потайного перехода.
Макбет, теревший лапкой мордочку («Кошка моется – либо гостей, либо снег, либо дождь намывает», – безотчетно вспомнилось Марине), оторвался от своего занятия и поглядел на нее задумчиво. Может быть, он решил, что Марина приглашает его снова прогуляться по темным коридорам? Боже сохрани!
– О нет!
Возглас Сименса заставил ее подскочить. Не глядя брякнув поднос на край стола, так что по полу запрыгали яблоки, он подскочил к бессильно распростертому на диване Джасперу и вырвал из его приоткрытого рта чубук трубки:
– Нет, мистер Джаспер, нет! Вы же обещали!
Больной с усилием приоткрыл глаза, и Марина с трудом разобрала его булькающий, задыхающийся шепот:
– Ничего, Сименс… ничего. Это была только одна затяжка… просто на память о прошлом!
Сименс смахнул с резного столика причудливый кувшин, от которого тянулась трубка:
– О, будь я проклят, старый дурак! Я же поверил… поверил вам! Зачем, ну зачем я все оставил здесь?! Знал же, что вам не хватит выдержки, что вы не стерпите и снова вдохнете этой отравы! Но вы казались таким слабым, таким изможденным. Я подумал: у мистера Джаспера не хватит сил. Он не сможет дотянуться…
– Я и не смог… – слабым эхом отозвался Джаспер. – Но господь послал ангела, и тот протянул мне руку помощи.
– Ангела?! – загремел Сименс, воздевая длань к потолку. – Господь? Да это сатана послал своего подручного и вновь приохотил вас к проклятущей отраве!
– Может быть, – умирающим голосом хихикнул Джаспер. – Oчень может быть! Значит, это был дьяволенок, маленький лживый дьяволенок, который снует по дому, морочит всем голову, не подозревая, что я вижу его… ее насквозь!
– Я знаю, кто это был! – Лицо Сименса побелело. – Дьяволенок? Нет! Ведьма – никак не назовешь ее иначе! И она где-то здесь, она не успела уйти далеко!
С этими словами он ринулся за дверь, и, как только раздался ее хлопок, Марина, вырвавшись из спасительной щели, вихрем пролетела через комнату. Макбет, словно его ткнули шилом, подскочил на добрую сажень в высоту и помчался за ней, чудом не застряв в захлопнувшейся двери. Марина даже взгляда не бросила на Джаспера. Сам умолял: «Спаси, спаси…», а потом назвал дьявольским отродьем, которое всем морочит голову и которого он…
О господи! Сименс возвращается! Сейчас увидит, спросит, откуда взялась. Неоткуда ей тут взяться, разве что из-под земли, то есть каменных плит, – или из комнаты Джаспера. Этот охотник за ведьмами сразу все поймет. Ну нет, этому под горячую руку лучше не попадаться.
Марина метнулась вправо-влево… в последний миг перед тем, как из-за поворота появился разъяренный камердинер, увидела прямо перед собой дверь – и влетела в нее.
* * *На ногах она удержалась только святым божьим промыслом, потому что Макбет – этот волшебный клубок из сказки – бежал с ней нога в ногу (лапа в лапу?!), причем еще и прятался под юбками, так что Марине, наступившей на кружевную оборку, почудилось, что это ее собственная нижняя юбка вдруг издала пронзительный визг.
От страха света белого невзвидев, она приостановилась, хватаясь за стену, и не поверила ушам, услышав не трубный, обличающий глас Сименса, а негромкий смех и ласковое:
– Дорогая Марион! Я счастлива видеть вас. Как мило с вашей стороны навестить бедную болящую!
Марина со страхом открыла глаза и недоверчиво уставилась на молодую женщину, сидящую в кресле у окна. Это была Джессика! Марина заставила себя встряхнуться (так кошка стряхивает с шерстки снег, забежав в тепло) и, сбросив все страхи, беспокойства, заботы, принять участливый вид и сказать, словно ничуть не удивилась, внезапно увидев ее, а только о том и мечтала:
– Я беспокоилась о вас. Что случилось ночью?
– Да, пустяки, – отмахнулась Джессика. – Устала, а потом, настроение у меня не самое лучшее, вы же понимаете. Вот и одолело все разом. Право, Десмонду не стоило поднимать такого шума. Но он очень заботлив, наш дорогой Десмонд. Он совсем потерял голову, глядя, как доктор пускает мне кровь…
– Больно? – содрогнулась Марина.
– Ну, наверное, хотя я не чувствовала: была в обмороке. Однако первое, что я увидела, это лицо Десмонда. Мужчины все-таки слабее нас, женщин. Они совершенно не выносят вида страданий! Здесь неподалеку покои Джаспера, а он, как известно, болен. Иногда я слышу его крики, стоны, он о чем-то просит Сименса… Кто бы мог подумать, что малярия может причинять такие муки! «Малярия? Да если б ты знала!..» Только чудом Марина удержала на самом кончике языка рассказ о том, что она повидала сегодня у Джаспера!
Наверняка Джессике, как давней обитательнице Маккол-кастл, все уже давно известно. Это, конечно же, одна из семейных тайн, которые тщательно охраняются от посторонних. И от нее, Марины, тоже… Вдобавок, кого бы там ни искал сейчас Сименс (а ведь он, можно спорить, решил, что к Джасперу пробралась Агнесс, только ее он зовет ведьмой), после того как Марина расскажет о своих приключениях Джессике, это незамедлительно будет известно всем. Если проболталась Марина, почему не проболтаться и мисс Ричардсон?.. И тогда – о, тогда Десмонд узнает, что это она потворствует пагубным прихотям его дядюшки, суя свой нос куда не надо. А Джаспер… проведай Джаспер, что она разгласила его тайну, не разгласит ли он, в свою очередь, ее секрет? Какой? Да мало ли! Сказал же он, что видит насквозь дьяволенка, который всем морочит головы! Нет, лучше помалкивать…
– Марион?
Джессика смотрела не без изумления, и Марина, прячась от этого проницательного взгляда, неловко сменила тему:
– Значит, Десмонд вернулся ночью?
– Да. И, боюсь, ему едва ли удалось как следует выспаться! Сначала меня отхаживали, а потом… потом я устроила такую истерику.
– Истерику?! – Марина вытаращила глаза.
В ее представлении это слово было связано с теткой, вопящей дурным голосом и кидающейся рвать волосы, царапать лица или просто лупцевать по чем попало прислугу, нарочно выстроенную в ряд для того, чтобы барыне было на кого излить неутихающую злобу на весь мир – и успокоиться хотя бы на время. Нет, очевидно, Джессика имеет в виду нечто иное.
– Ну да, истерику, – слабо улыбнулась та. – Видите ли, я получила некое письмо… – Она замялась, взглянув на Марину, как бы размышляя, можно ли ей довериться.
Чувствовалось, что ей до смерти надо с кем-то пооткровенничать, – и она решилась.
– А, все равно вы узнаете: в этом доме ничего невозможно утаить! Это было предложение руки и сердца.
– Ах! – только и смогла сказать Марина, в восторге всплеснув руками: нет ничего милее юным девам, чем обсуждать сватовство, замужество и тому подобное, даже если одна из них – не совсем дева, вернее – совсем не дева, а другая недавно схоронила жениха.
Джессика слабо улыбнулась:
– Я постаралась не обращать внимания и даже оставила письмо без ответа, однако Десмонд, воротясь, сообщил мне, что виделся в Лондоне с… с этим господином, и тот официально заявил ему о своих намерениях относительно меня. Ну и… – Джессика слабо махнула рукой, – сознаюсь: это меня просто подкосило. Я даже плохо помню, что со мной было, что я наговорила Десмонду.
– О, так вам не по душе сие сватовство? – наконец-то догадалась Марина. – Как жаль. Он, верно, очень беден?
– Отчего же? Богат! – Джессика тяжело вздохнула, Марина с ужасом увидела, что ее прекрасные голубые глаза неудержимо наполняются слезами. – Ну, может быть, кого-то и устроит, что он богат, но ведь это его единственное достоинство. Он… он просто-напросто уродлив: облысевшая голова, сгорбленная спина, желтый цвет лица, свидетельствующий о больной печени и плохом желудке. И к тому же этот Риверс очень скуп. Мне предстояло выйти замуж за истинное пугало! Можно не сомневаться, что он бы превратил мою жизнь в домашний ад! Последние слова были уже едва различимы среди беспрерывных всхлипываний, и Марина даже испугалась, что вчерашняя истерика возобновится. Но Джессика улыбнулась, и слезы на ее длинных ресницах заиграли в свете свечей.
– Десмонд – благослови его господь! – все понял и сразу сказал, что принуждать меня ни при каких обстоятельствах не станет. Он уверил меня, что я могу жить в Маккол-кастл сколько угодно. Всем известно, что я была невестой Алистера, что мне некуда деваться, а коли так, Макколы должны заботиться обо мне, как о родственнице. Конечно, если бы мы с Десмондом жили в замке одни, это могло вызвать толки и он, чего доброго, вынужден был бы жениться на мне, но присутствие Урсулы и Джаспера… что такое, Марион?! – Ни-че-го, – с усилием выдавила Марина. – Просто вдруг в горле запершило! Ерунда!
Никакая не ерунда. Ничего нигде не запершило – у нее дыхание сперло от слов Джессики: «Он вынужден был бы жениться на мне». Конечно, это был бы лучший выход для всех: для Джессики, для Десмонда, для семьи. И для нее тоже! Влюбись Десмонд в Джессику, он постарался бы поскорее сплавить отсюда свою тайную жену, предварительно освободив ее от брачных уз. Да и вообще этот брак недействителен, ясно же.
Марина свободна, она может заглядываться на любого мужчину, хоть бы на Хьюго. То же и Десмонд. Но почему-то от мысли о том, что Десмонд может полюбить – не просто плотски желать, но любить! – кого бы то ни было, пусть даже милую и очаровательную Джессику, у Марины защемило сердце. Нет, это надо скрыть, непременно скрыть, не дай бог Джессике хоть что заподозрить. Довольно, что Джаспер уже углядел в ее глазах нечто такое.
– Я… кажется, я простудилась, – выдавила Марина, старательно и довольно-таки натурально чихая. – Ах, боже мой! Ап-чхи! – Она выхватила из кармана платок, поднесла к носу – и выронила: что-то укололо ее лицо. И вовсе это не платок, а скомканная бумажонка, вся кругом исписанная и исчерканная.