Народ в церкви оживился. «Биться... биться станут», - полетело со всех сторон.
За церковной оградой толпа очертила место поединка, в воздухе летало возбуждение. Демьян с Филькой быстро скидывали с себя кожухи и свиты, чтобы драться в одних исподних рубахах.
- Масленая только завтра, Божье воскресение нынче, а вы драку затеваете! - пытался увещевать задир Леонтий.
- Пусть разомнутся, - лениво отмахнулся от священника Святослав Липовецкий, - а то от скуки да безделья зачахли совсем.
- Их люди, сами разберутся, - с показным равнодушием устранился и воевода.
Александр молчал, по его внешне спокойному лицу ничего не возможно было прочесть.
Все смолкло в ожидании.
Филька был мелковат ростом, но широк в плечах, с развитым торсом на крепких ногах, мужицкими большими кулаками легко гнул подковы и пробивал толстые доски. Однако при всей своей силе и отчаянной задиристости раньше противостоять в открытом бою Демьяну он не мог. Сейчас все было по-другому, Буян рассчитывал на победу, и дело не только в тяжелом похмелье соперника. Все время пребывания на заставе Филька не стеснялся подсаживаться к сытому княжескому столу, зимние испытания не оставили ни следа на его круглых румяных щеках. Олексич же питался со своей дружиной, не желая объедать Александра, и от того заметно отощал. В присутствии не состоявшегося тестя и его красавицы дочери, испуганно выглядывающей из-за отцовского плеча, Буяну очень хотелось поквитаться за все накопившиеся обиды.
Широко перекрестившись на распятие церковного купола, Филька бросился на Демьяна. Он яростно начал наскакивать, целясь в лицо, желая сразу же мощной атакой подавить соперника. Но его кулаки встречали лишь пустоту. Олексич только уворачивался, не нанося в ответ ни единого удара. Он отступал по кругу, ведя соперника за собой.
- А ольговский-то трусоват! Бегает как заяц! - раздавались смешки вороножских зевак.
Получив одобрение зрителей, Буян, сделав несколько обманных ударов в сторону груди и правого плеча, опять попытался достать скулу Демьяна. Тот казался запыхавшимся и уклонялся все менее ловко.
- Батюшка, вели, чтоб остановили! - взволнованно дергала Агафья Федора за рукав. - Он ведь убьет его!
- Твой дурня липовецкого? - ухмыльнулся воевода, - Не должен, он у тебя жалостливый.
Буян в очередной раз махнул кулаком, тяжелый серебряный перстень, щедрый княжеский подарок, задел Демьяну щеку, из рассеченной раны хлынула кровь.
- Батюшка, ну, пожалуйста, ну, Христа ради! - уже рыдала, не стесняясь людей Агаша.
- Отстань! - рявкнул воевода, не оборачиваясь к дочери.
Филька, увидев кровь соперника, усилил напор, еще, еще и... Демьян резко пригнулся почти к самой земле и откуда-то снизу нанес один единственный удар в челюсть. Буян покачнулся, зачерпнул руками воздух и рухнул на истоптанный снег.
- Убил! - ахнула какая-то баба. Липовецкие рванули к дружку, стали его легонько трясти и растирать снегом, Филька тихо застонал.
- Живой! - пробежало по толпе.
- Уйми своего бугая. Всех воев мне помял, - досадливо бросил Святослав.
- Так он никогда первым не начинает, - весело отозвался Александр, гордо задирая нос.
Пришедшего в себя Буяна под руки увели в княжеский терем. Демьян неспешно с достоинством одевался, наслаждаясь минутной славой.
- Что ж сразу не ударил? - подмигнул ему воевода.
- Народ позабавить хотел.
- Кто научил-то так?
- Отец.
Демьян искал глазами в толпе Агашу.
- Не ищи, домой я ее отослал, - сразу понял все Федор. - Забывай, легче будет, и кулаки об дураков чесать не придется.Это уж я сам решу - забывать али нет.
- Как знаешь, - пожал плечами воевода.
- Робша, пойдем, - ревниво встал промеж них Александр.отправились в свою сторону, липовецкие - в свою. И только местные остались, громко обсуждать поединок.
Проня потихоньку сунул Демьяну в руку что-то мягкое:
- Твоя передала, кровь остановить.
Беленькую, вышитую мелкими цветочками ширинку [1] Олексич бережно спрятал за пазуху, привычно утерев кровь рукавом. «Опять подарок, а я даже и отдариться не могу!»
- Пронька, а кто у нас гребни резать может? Для Зарянки моей кто гребень смастерил?
- Кажись, Митяй...Поспрошаю.
- Поспрошай.
- Воровать-то будем?
- Будем, - уверенно махнул головой Демьян. - Я свою бабу никому отдавать не собираюсь.
И хотя Агафья была вовсе и не бабой, и уж тем более не его, возбужденному дракой, парню все казалось теперь простым и достижимым. Над головой простиралось по-весеннему синее небо, под ногами мялся не такой уж и грязный снег, а грудь грел расшитый платочек.
[1] - Ширинка - здесь носовой платок.
2.
По левому берегу Вороножа с западной стороны, еще очень далеко, так, что и зоркому вою едва хватало сил рассмотреть, от окаема отделилась россыпь дрожащих точек. Выстроившись в цепь вдоль реки, они медленно приближались к заставе. Но опытные вороножские дозорные сразу приметили чужаков, засуетились, послали к воеводе. И вот уже сам Федор Евсеевич вглядывается в степь. Да это десяток всадников, и они едут к заставе! Городецкие дружинники заняли положенные места, готовясь к бою. Где десять, там может быть и целое войско. Воронож привык ждать беды с левого края. Куряне тоже залезли на забороло.
- Кто ж такие? - Святослав Липовецкий, нахмурив брови, встал рядом с воеводой.
- Поглядим, - спокойно ответил Федор, оправляя наручи.
При приближении всадников оказалось всего пятеро, у каждого по две лошади - та, на которой ехали, и на смену. Незнакомые люди легкой рысцой объезжали степной кустарник и одиночные деревья, ненадолго исчезали в оврагах и снова появлялись. Уже можно было различить сверкавшие на зимнем солнышке шишаки. «Русичи!» - понеслось вдоль прясла.
- Наши! - закричал один из липовецких воев. - Степка Карась ведет!
- Наконец-то! - Святослав, хлопнув себя кулаком в грудь, весело подмигнул стоявшему позади Александру.
Ольговский князь в отличие от брата не спешил выражать бурную радость.
Всадники подъехали к краю берега. Тот, в котором признали Степку, спрыгнул с коня и пошел проверять прочность льда, простукивая перед собой каблуком.
- Эй, Карась! - зашумели с городни. - Не бойся, рыбы не тонут!
Вой не услышал шутку, время от времени озираясь на сруб, он продолжал осторожно двигаться вперед. Перейдя реку, Степан дал спутникам добро, и побрел назад за своими лошадьми. Остальные, спешившись, под уздцы повели коней на лед.
Воевода махнул, чтобы отворяли ворота.
- Мы из Липовца, князь наш у вас? - приблизившись к городне, крикнул Карась.
- Здесь я! - сам отозвался Святослав. - Въезжайте!
Он почти бегом бросился спускаться.
Только вблизи стало заметно, как измучены гонцы: осунувшиеся серые лица, синева под глазами.
- Ну, что там? - Святослав нетерпеливо тряхнул худощавого Степана за плечи. - Ушли поганые?
- Ушли, - махнул головой гонец, - все ушли.
- Грады целы? Липовец, Ольгов? - князь замер.
- Целы, Бог сохранил, - выпалил Степан.
Святослав облегченно выдохнул.
- Села пожгли, все вкруг пусто стоворили, а в грады не полезли. Да и в селах полон невелик взяли, народ уж ушлый, разбежался.
- Хорошо! - ликовал Липовецкий правитель.
- Только вот..., - Карась замялся.
- Что не ладно? - сразу понял князь.Ахмат приказал в назидание тринадцать бояр казнить... Восемь рыльских и наших пятеро. Кого в степи нагнали... это тех, что за вами вслед пробирались, кого из градов с семьями потребовали выдать.
- Кого? - хрипло спросил Святослав.
- Якова Тюрю, Фому Третьяка, Пашеню и тысяцких двух.
- Каких тысяцких? - подлетел Александр. - Моего тоже?!
- Липовецкого и Ольговского обоих поганые велели с семьями выдать, а то на приступ пойдут, так и выдали, чтоб грады не губили.
Александр покрутил головой в поисках Демьяна, но того поблизости не было.
- А с вашим-то совсем худо все вышло, - понизив голос, прошептал Карась. - Ваш Олекса сказал, сам выйду, а семью выводить не позволю. А ольговцы напуганные, экая силища к стенам подступилась, на двор к тысяцкому повалили, чтобы силком вывести. А дружина за него встала. Ну, и сеча началась прямо у хоромов... Много очень посадских побили, взять никак не могли, пока сети не притащили, да с клетей на них не покидали, спутали да вывели. А посадские над своими рыдали, обозлились, добро Олексы разграбили, под чистую все вынесли. И хоромы хотели спалить, да побоялись, что и другие дворы займутся... Так вот! - Степан развел руками. - Зло большое на тысяцкого своего затаили, хоть на покойника и грешно обиду держать. Как бы его сынка, как воротится, тоже не порешили. Уж шумели об том на торгу.
- Пусть попробуют! - мрачно произнес Александр, сжимая кулаки. - Как Демьяну-то сказать? Может ты? - поворотился он к брату.
- Твой боярин, сам и говори, - буркнул Святослав. - Взрослеть уж пора.
Жить чужими заботами Липовецкий князь не хотел.
- Собираться пошли, завтра поутру выехать нужно. Успеем собраться?
- Успеем, чего тут собираться-то, - поддакнул, крутившийся рядом Буян. Потирая ушибленную челюсть, Филька, как мог, пытался показать сожаление и сочувствие, но злая радость просвечивала, как нагота сквозь худые одежды.
Вдоль прясла к толпе со своими десятниками шел Демьян. Он то ускорял шаг, то как-то странно медлил.
Александр нервно сглотнул.
- Ты боярину моему еще раз все порасскажи, как оно там приключилось, - переложил молодой князь горькую весть на гонца, поспешно отступая в тень.
Агафья стояла у слюдяного оконца. Солнце заволокли плотные тучи, от этого прежде веселые плиточки, уныло передавали тусклый уличный свет. В горнице царил полумрак. Тоненький пальчик суетливо ковырял мох в щели бревенчатой стены. Девушка ждала, ждала, сама не зная чего, тоска прочной веревкой обвивала плечи. «Гонцы приехали... домой собираются... Теперь он уедет, уедет! Все...»
В комнату с шумом вломился воевода.
- Уже слыхала?! Поняла, непутевая, от какой беды тебя отец уберег? Отца-то чутье никогда не подводило!
- От какой беды? - обмерла Агаша.
- Не знаешь? - Федор пристально посмотрел на дочь. - Не знаешь... Нет у него отца больше, повесили тысяцкого с другими боярами за грехи князей их. Повесили, да потом над телами поглумились. Головы и руки отсекли, да по весям в назидание возили, чтобы народ видел, что с непокорными бывает. Вот только показывать некому, куряне разбежались. Пусто. Так останки мучеников тех собакам скормили. Поняла?
У Агафьи сделался вид, словно ее окатили ушатом ледяной воды. Федор продолжал давить словом:
- А сестер его в полон увели, мать от горя умом тронулась. Добро разграбили. Хорош жених! Так его еще и местные за отцом вслед на небо отправить хотят. Ждут, когда приедет, ножи точат. Вот как их семейку в граде родном любят! Туда ты замуж хотела? Руки мне целуй, что не отдал, беда стороной обошла.
- Как он? - еле слышно прошептала девушка.
- Худо, - признался Федор, но тут же поспешил добавить. - Переживет, не он первый. Мы Ивашку потеряли, тоже жить не хотелось, а время прошло...
- Мне к нему надо! - рванула к двери Агафья.
- Куда?!щ Никуда тебе не надо, - отец преградил дорогу, хватая ее за руку.
- Мне надо! Надо! Худо ему! - вырывалась Агафья.
- Не надо тебе туда, то не наше горе. Он тебе никто! - Федор попытался обнять дочь. - Ну, подумай, что я матушке твоей скажу, как пред Богом отвечать стану, ежели тебя на погибель отдам. Да дело ведь не только в бедности его, я ведь Демьянку и без порток готов был в семью принять. Но ему на закат нужно, домой... А что его ждет там? Да он сам теперь тебя с собой не возьмет, он тебе, как и я зла, не желает. Забудь.
Агафья продолжала рваться.
- Батюшка, родненький, пусти. Христом Богом молю, пусти! Ведь он себя корит, себя... Больно ему. Мне к нему нужно... Пусти.
- Стыда у тебя нет, чести девичей, по ухажеру так-то убиваться. Хорошо, мать не дожила до позора такого! - из мягкого, голос Федора опять стал резким до крика. - Эй, кто там! Сюда! Заприте ее, пусть успокоится... Да, успокоится... и подумает, что отец добра желает, а не злодей какой!
3.
Агаша металась по запертой горнице, как молодая волчица, пойманная коварными ловчими. На дворе давно стемнело, лучина погасла от неловкого движения, комната погрузилась во мрак. Единственное, плотно задернутое войлоком, окно находилось под самым потолком и не пропускало даже лунный свет.
«Если короб пододвинуть, можно будет до оконца дотянуться, да узковато... Разъелась на батюшкиных хлебах, а теперь и не пролезть. Меньше брюхо набивать надо было. Это за грехи мои такая напасть. Милый голодает, а у нас каждый день от яств стол дугой... А я поднатужусь, может и пролезу... Холодно без шубы, да здесь не далеко, добегу. Мне бы выбраться».
Она нащупала массивный короб и уперлась в него руками. Раздался противный скрип, но дело не заладилось. Громадина, привыкшая годами стоять на отведенном ей месте, никак не хотела его покидать.
- Да двигайся ты! - ругалась девушка. - Ну, же, голубчик, мне очень надо! Не сдвинуть, прибит он что ли?
Агафья присела на ненавистный короб, устало обвела глазами комнату.
«Может тогда лавку пододвинуть, а из короба добра какого настелить поверх, чтобы повыше было? И кто додумался так высоко здесь оконца прорубить? Заперли бы меня в светлице, там и окна большие и ставни легко открываются, и не топлено, душегреечку бы наверняка кинули, чтобы не замерзла, так было бы и в чем удирать».
За дверью послышались шаги.
- Притихла голубка, - проскрипел старческий голос няньки, - спит, должно.
Агафья рухнула на короб и закрыла глаза.
- Пусть поспит, может, опомнится, - забасил отец. - Это надо ж, я ей втолковываю, а она, что оглохла!
- Приворожил ее боярин, у меня глаз на это верный. Он, говорят, с погаными дружбу водит, от них привороты и прознал. За Леонтием надобно сходить, пускай молитвы над ней почитает...
- За хворостиной нужно сходить, пускай дурь выбьет! Никакого почтения к родителю.
Шаги стали отдаляться.
Девушка облегченно вздохнула и начала потихоньку двигать лавку. В отличие от короба, та легко поддалась.
«А может упереть ее одним концом в край окна да с разбегу по ней взбежать как в гору? Видела, ребятня так забавлялась».
Тут опять за дверью послышался легкий шорох. Агафья пнула лавку к стене, поспешно усаживаясь на нее. Боязливо застонал тяжелый засов. В горницу крадучись прошмыгнула какая-то тень.
- Кто здесь? - испуганно окликнула девушка.
- Это я - Устя!
Устинья распахнула, наброшенный на плечи платок, и на стенах заплясали отблески свечи.
- Что тебе угодно, матушка? Чай не спится? - не ласково встретила ее Агафья.
- Да, какая я тебе матушка, - Устинья поставила светец на пол. - Я ведь всего на семь лет тебя старше. Федор Евсеевич в баньку ушел мыться, потом как-нибудь постараюсь, чтобы он сюда не заглядывал. Вот одежа и убрус [1], а то застудишься.
Мачеха поспешно сняла с себя шубку и пуховый платочек.
- Бери. Из дома я тебя выведу, а дальше уж не знаю как. На воротах сторожа стоят.
- Мне бы только из терема выскочить, а со двора я всегда ускользнуть сумею, - Агаша поспешно укутывалась в теплые вещи. - Попадет тебе от батюшки, коли прознает, - кольнула ее уже у двери совесть.
- Не прознает, коли к утру вернешься. Ты же к утру вернешься?
Агафья растерялась.
- Ты уж, возвращайся. Да глупостей каких не наделай, не надо. Слова, какие нужно ему в утешение, скажи, да домой. Обещаешь?
- Нет.
- Как нет? - ахнула Устинья.
- Сама знаешь как, - ответила, что ударила, падчерица.
- Распутной меня считаешь, как и все, я думала ты не такая, - вдруг зарыдала мачеха.
- Устя, ты что? Не плачь! - с запоздалым раскаяньем кинулась утешать ее Агаша. - Это я так ляпнула, не подумав. Да я совсем так и не думаю. Правильно отец говорит, хворостина по мне без дела сохнет.
Устинья продолжала рыдать:
- Все, все здесь распутной меня считают, а в чем вина моя? Пять лет с мужем прожили, а детишек нет. А он кричал, мол, это ты виновата, подсунули девку порченную, да бил меня, уж так бил. Ты за родным батюшкой живешь, он тебе только грозит, а руку на тебя ни разу не поднял. А на мне места живого не было, и родные далеко, и заступиться некому. А потом его убили вместе с Иваном вашим в сечи одной, помнишь? И я вдовицей одинокой осталась, всякий обидеть может... Я в монастырь собиралась, видит Бог, собиралась. А тут Федор Евсеевич стал захаживать, подарки носить, а воеводе кто откажет? Да тебе не понять...
- Отчего же, - вставила словечко Агаша, - Я все понимаю, понимаю.