А что его что-то гнетет, гложет — это я замечала много раз. Иначе отчего же иногда на лице его отражается такая скорбь?
Я ему благодарна, я ему обязана вечной благодарностью! В самые трудные минуты он поддержал меня своей нравственной силой, своим тактом и даже своей лаской.
Я ему обязана, что не разбила голову о стену, когда у меня отняли моего ребенка!..
Этот несносный поезд ползет, как черепаха!
Если я виновата перед Старком, то он мне отплатил.
О, как жестоко отплатил!
Все эти четыре года он продолжает, иногда бессознательно, мучить меня, но то, что я испытала в течение нескольких дней после рождения моего Лулу, — это не сравнится ни с чем.
Я умоляла, чтобы ребенка взяли скорей, сейчас же после его рождения, иначе мне казалась невозможной разлука с ним, а Старк заставил меня кормить моего крошку.
Я могла видеть ребенка только в эти минуты, а как только он засыпал, Старк уносил его.
Пока я кормила, Старк сидел около, не сказав мне за все это время ни единого слова.
Похудевший, с темной тенью под огромными горящими глазами, он казался мне и страшным, и чужим.
Он был так же красив, но какой-то другой красотой.
Я кормила моего ребенка со страхом. Не убиваю ли я его этим молоком?
Я молила, просила, но Латчинов, который все время старался нас обоих успокоить, ничего не мог поделать со Старком.
— Она должна кормить свое дитя. Он должен знать, что мать выкормила его, — упрямо твердил тот.
Наконец с помощью доктора, настращавшего Старка, что ребенок может заболеть, Латчинову удалось избавить меня от этих пыток.
Дня через четыре приехала кормилица, и Старк увез ребенка.
Латчинов! Да, только Латчинов мог не потерять головы с нами обоими.
Эту ужасную ночь он просидел у моей постели, и единственный раз я видела на его лице нежность и сострадание.
О, как я была жалка, как я была жалка в эту ночь!
Однако как медленно идет поезд!
Но все это прошло, прошло! Я завтра увижу своего маленького сынишку! Мое сокровище! То, что я люблю более всего на свете!
— Дитя такой любви, как наша, должно быть прекрасно, — сказал когда-то Старк.
Нет, мое дитя прекраснее этой любви.
Поразительно, до смешного похожий на отца, Лулу красивее его. Моей черты ни единой, только цвет глаз! Не форма, а цвет. Они огромны, как у отца, но зеленовато-синие.
Эти глаза в тени длинных, черных, загнутых кверху ресниц — нечто такое прекрасное!
А что за чудное создание этот ребенок! Какой ум, какая удивительная доброта! Милая, милая крошка!
Как бежит время, ему уже четыре года, это маленький человечек, и я боюсь, что будет дальше. Ведь вот он вырастет, и поразит же его, отчего мама, его обожаемая мама, — о, как я благодарна Старку, что он внушил ему эту любовь, — не живет с ним постоянно?
Перестанет же он верить в существование больных дедушки и бабушки, которые держат его маму вдали от него.
Для посторонних, для знакомых Старка я крестная мать Лулу, кажется, даже сестра или подруга его умершей матери. Ребенок называет меня мамой, потому что от него скрывают смерть матери.
Как глупо! Но я делаю это для Ильи.
Меня поразило даже, как он болезненно боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил истины.
Но о ней никто и не догадывается в Петербурге, а здесь… здесь это секрет полишинеля… Старк ничего не умеет скрывать, ему трудно удержаться, чтобы не язвить меня…
Однако — экспресс! Бесконечные остановки.
С Катей я встретилась здесь два года тому назад.
Старк купил в Нельи маленькую виллу, и Лат-чинов поселился на лето у него, Когда я приехала, на другой день явилась к Латчинову Катя. Она приезжает аккуратно два раза в неделю к нему для исполнения своих секретарских обязанностей.
Со Старком они встречались у Латчинова, и симпатия Кати к Старку превратилась в дружбу.
Когда Катя приехала, мне невозможно было не видеться с ней.
Латчинов просил у меня извинения, что он не позаботился устроить так, чтобы мы не встречались у Старка.
— Можете представить, — говорил он, и я первый раз видела его в таком смущении, — я совершенно упустил из виду, что Екатерина Львовна сестра вашего супруга.
И Катя узнала все.
Ребенок упал и ушибся. Мы его утешили и совершенно забыли об этом.
Старк вернулся на дачу, по обыкновению в семь часов, из своей конторы.
При первом взгляде он сейчас же заметил маленькую ссадину на остреньком подбородке Лулу и, конечно, всполошился.
Он ядовито заметил, что, вероятно, дамы увлеклись разговорами о туалетах, и с беспокойством стал спрашивать ребенка, как он себя чувствует.
— Полноте сокрушаться, — хотела я пошутить, — охота обращать внимание на такие пустяки. Это может испугать только такого необыкновенного отца, как вы.
— Это вы — необыкновенная мать! — крикнул он со злостью. — Вам было бы все равно, если бы ваш сын убился насмерть!
Я взглядываю на личико Лулу — оно изображает ужас, глаза полны слез. Он не может слышать ссоры, брани и требует, чтобы все поцеловались. Я беру его на руки и говорю:
— Не плачь, дитя мое, папа шутит, папа сердится на камень, который ушиб тебя.
Ребенок успокаивается и смотрит на меня доверчивыми глазами, а я говорю Старку по-русски, так как Лулу еще плохо понимает этот язык:
— Перестаньте вы придираться ко мне при ребенке! Или вы желаете, чтобы он разлюбил меня?
— Теперь он мал, а когда вырастет, он сам поймет, что он для своей матери только хорошенькая игрушка.
— Если вам угодно будет, — говорю я с негодованием, — в другой раз разыгрывать драму мне в назидание, то потрудитесь нанять театрального ребенка, если вам необходим ребенок для моего извода.
Он хочет что-то отвечать, но Катя встает удивленная, растерянная.
Мы оба так обозлились, что забыли о ее присутствии.
— Катя, — говорю я, — простите, что Эдгар Карлович сделал вас свидетельницей семейной сцены, — и ухожу с ребенком в другую комнату.
Я тогда до того взбесилась, что у меня дрожали руки, когда я расставляла игрушки на полу. Я старалась смеяться и шутить, чтобы развлечь ребенка, но его не обманешь, он тревожно взглядывал на меня и спросил;
— А ты тоже сердишься на камень, мамочка? Его уже тогда трудно было обмануть, а что будет дальше?
Это была не первая сцена со Старком. Когда ребенок был совсем крошкой, я, приезжая его навестить, жила в отеле, проводила с ним весь день до прихода Старка, а затем уходила. Но ребенок стал понимать, он привязывался ко мне и плакал, когда я уходила. Я стала оставаться на весь день.
Старк старался сидеть у себя в кабинете, но Лулу требовал нас обоих вместе.
Наконец в прошлом году я первый раз остановилась в доме Старка, Да, чем больше понимал ребенок, тем более я приходила в отчаяние.
Мальчик чуток и нервен ужасно. Да и как ему не быть нервным. В каком состоянии я носила его! А Старк как нарочно в моем присутствии нервничает, злится. Мне иногда кажется, что он ревнует ребенка ко мне, а иногда я бываю уверена, что это месть, Мы очень редко разговариваем со Старком наедине и только о делах, но и эти разговоры кончаются всегда ссорой. При других он очень корректен и вежлив со мной, но от намеков и шпилек удержаться не может. То же самое и в письмах: нет-нет и сделает больно.
Он мне пишет только о ребенке, другого в его письмах нет, но…
«Вчера в вагоне против меня села пара — муж и жена, с ними был их ребенок. Мать целовала его и мне было тяжело и завидно. Ребенок потянулся к моей палке… „Господин, верно, не любит детей?“ — спросила молодая женщина, видя, что я отодвинуся в угол. Мне стало жаль, что я обидел бедняжку. „Нет, сударыня, мне завидно смотреть, как вы ласкаете своего ребенка, У «моего“ нет матери «.
Ну, зачем? Зачем это писать?
Ну, я согласна, он мне мстит, но зачем он мучает ребенка?
Латчинов раз решительно сказал мне:
— Татьяна Александровна, скажите Старку, что нельзя при ребенке вечно жаловаться, что жизнь его разбита и что, если он умрет, ребенок будет одинок и заброшен. Запретите ему эти вечерние молитвы! Ребенок-протестант и отец его без религии молятся перед православным образом — неизвестной богине.
Даже та любовь, которую он внушил ребенку ко мне, — какая-то больная любовь. Я какой-то идеал, фея, слетающая откуда-то, У Лулу ко мне нервная страсть, и в первые дни по моем приезде он не отходит от меня, жмется ко мне. Идя спать, каждый вечер спрашивает: «Ты не уедешь завтра?».
Как медленно едет поезд!
Тогда, когда Старк устроил мне сцену при Кате, это все тоже вертелось у меня в голове. Я тогда старалась только успокоить Лулу, и мне это удалось.
Он начал смеяться. У него такой же красивый смех, как у его отца, и так же он слегка закидывает голову и щурит глаза, когда смеется.
Катя вошла в самый разгар нашей игры, глаза ее были заплаканы. Это меня поразило.
— Шли бы вы помириться с ним, чего вы разозлились?
— Я не хотела ссориться, не хочу и мириться. Это выйдет только лишняя сцена, и я нарвусь опять на дерзость.
— Дерзость! — восклицает она с нервным смехом. — Вы, Тата, так избалованы людьми, что всякое замечание принимаете за дерзость! Что вы удивленно смотрите на меня? Вы считаете себя центром мира и требуете, чтобы все преклонялись перед вами.
— Лулу, беги-ка скорей к няне! — обращаюсь я к ребенку. — Скажи ей, что дождь прошел и можно гулять.
Когда он уходит, я поворачиваюсь к Кате:
— Вы ошибаетесь. Я вовсе не требую поклонения, а…
— Нет, требуете, — прерывает она меня. — Женщины, подобные вам, знают только свои страсти и причуды. Они коверкают жизнь окружающим и еще удивляются, как это те кричат, когда им больно!
Такие женщины, как вы, только и носятся сами с собой!
Есть же, наверное, у вас какие-нибудь достоинства, за что вас так любят, но вы сами любви не понимаете, вам нужны только ощущения. Вы даже на страдания, будто бы, только одна имеете право, а если страдания других портят вам аппетит, вы кричите, что вас оскорбили!
— Послушайте, Катя. Что я терпела и терплю, я не буду рассказывать. Я понимаю, что вы не можете относиться ко мне справедливо: я очень виновата перед вашим братом, но он простил мне — простите и вы.
— Мой брат сам по себе, а я сама по себе, — говорит Катя. — Мой брат простил вас потому, что не может жить без вас, потому, что любит вас.
А я не могу вам простить. Не за брата, нет. Вы вернулись к нему и нянчитесь с ним — я отдаю вам полную справедливость, вы идеальная ему жена теперь…
Я не могу простить вам вот за того, другого, которому вы исковеркали жизнь только потому, что вам понравились его красивые глаза!
— Значит, мне следовало бросить вашего брата?
— Конечно. Ваше место здесь, около вашего ребенка. Эдгар Карлович сейчас мне рассказал все. Он говорит, что не имеет к вам претензий, как к женщине, но он страдает, он мучится мыслью, что ребенок его лишен матери.
Осуждают женщину, когда она бросает детей ради любовника! И вы поступили так же! И я осуждаю вас, хотя бы этим любовником был мой брат.
Она ушла, хлопнув дверью.
Эта сцена ярко стоит в моей памяти…
Слава Богу, Кельн проехали!
Ночь. Все спит в вагоне, но я не могу спать, я еду к своему сыну, Как медленно, медленно едет поезд!
После этой сцены Катя как-то вдруг стала мягче.
Она нашла оправдание своей антипатии ко мне и вместе с этим у нее появилось материнское чувство к моему сыну, она привязалась к нему, как иногда старые девы привязываются к чужим детям.
Да и как не любить это очаровательное существо!
Его любят все без исключения.
Когда он болел корью, то не только все знакомые, но и булочник, угольщик, молочница справлялись каждый день о его здоровье, приносили цветы, игрушки.
Старк любит его не как отец, а как самая страстная мать. Надежду, что он когда-нибудь женится, я теряю все больше и больше. Его любовь к ребенку иногда переходит все границы.
Помню эту корь Лулу! Он совсем потерял голову и вызвал меня отчаянной телеграммой.
Что я чувствовала за время, пока летела в Париж!
Я приехала как раз во время визита доктора; он меня успокоил, что корь легкая, что опасности нет никакой.
Я хотела было утешить Старка, но он наговорил мне ужасных вещей на тему моего равнодушия к ребенку.
Ах, как медленно едет поезд!