— Он сказал, что я вас сразу узнаю, даже если вы в чем-нибудь другом будете и без очков, — с готовностью ответил Витька. — Он сказал, что вы серенькая и пушистая, как наша Пушка. И ходите так же. Только подстриглись зачем-то.
— Пушка — это что такое? — осторожно спросила Вера, почему-то вдруг вспомнив деревянную фигурку на своем туалетном столике. — Это зверь какой-нибудь?
— Нет, не зверь, это наша кошка. Маленькая еще. Думали, что это мальчик, вот и назвали Пушок. А она оказалась девочка. Что ж теперь, новое имя придумывать, что ли? Вот и получилась Пушка. У вас волосы совсем такие же, как у нее. Она вся серенькая, даже глаза. Только личико немножко беленькое, и нос розовый.
Видно было, что свою кошку Витька очень любит, — у него даже глаза загорелись. И руками он стал размахивать, показывая, какая Пушка серенькая и где у нее беленькое личико и розовый нос.
— Я поняла. — Вера вздохнула и машинально потрогала свой нос. Неужели розовый, как у кошки? — А почему ты говоришь, что она ходит, как я?
— Это вы ходите, как она, — простодушно поправил Витька. — Не совсем точно так же, а похоже. Пушка знаете, как ходит? Идет, идет, по сторонам не смотрит, как будто не замечает ничего… А только шевельнешься — она сразу в сторону ка-а-ак прыгнет! И удирает куда попало. А если ее руками схватишь, то кусается. Сильно!.. Я сначала весь искусанный был.
— Так это что же — я удираю и кусаюсь? — удивилась Вера.
— Я ж говорю: вы не совсем так, а похоже. Когда еще подходили, я подумал, что если кто-то выйдет из дверей, или машина бибикнет, или еще чего-нибудь, то вы сразу удерете… то есть убежите. В общем, уйдете… — Витька подумал и добавил: — А папа вас очень ждет. Потому что вы его спасли.
— С чего ты взял? Это он меня спасать кинулся…
Вера чуть не сказала «идиот».
— Ну да, — согласился Витька. — Это он от страха. Думал, что вы утонете. Дядя Костя ругается на папу. Говорит: идиот, надо было не думать, а смотреть, как вы прыгнули. Дядя Костя говорит, что вы над ними просто издевались. А папа прыгнул сдуру.
— Знаешь, что? — Вера так рассердилась, что даже забыла это скрыть. — Твой папа — герой, а дядя Костя…
Она почти сказала «идиот», но вовремя одумалась и закончила более педагогично:
— А дядя Костя, может, и сам бы прыгнул, но у него тогда нога болела.
— У него и сейчас нога болит, — с едва скрываемым злорадством, как показалось Вере, сказал Витька. — Вон он, вышел уже. Сейчас уедет. Пойдемте к папе вместе, ладно? Как будто вы меня провожаете.
— Знаешь, — призналась Вера, — мне бы не хотелось с твоим дядей Костей сейчас встречаться. Может, ты иди, а я попозже?
— Да он вас все равно не узнает, — уверенно заявил Витька. — Вот увидите… Пойдемте, не бойтесь, в случае чего я его отвлеку.
Он встал и подал Вере руку. Не так, как ребенок протягивает руку, чтобы уцепиться за кого-нибудь большого и сильного, а как взрослый мужчина предлагает помощь женщине. Ах ты, боже мой, это в его-то годы… Витька Вере нравился. И на Сашку он все же чем-то похож.
Они вышли из-за разлапистого куста бузины как раз наперерез господину Сотникову, тот их заметил, перестал крутить головой и шагнул навстречу.
— Минут через тридцать Олег Николаевич за тобой заедет, — строго сказал он Витьке, не обратив на Веру особого внимания. — Не вздумай смыться куда-нибудь раньше. И прятаться не вздумай. Подумай хотя бы о здоровье отца. У него и так глубокие душевные переживания. Ты меня понял?.. Проследите за ним, хорошо?
Это он уже Вере сказал. И сунул ей в карман халата бумажку.
— Угу, — сказала Вера и быстро глянула на Витьку.
— Угу, — сказал Витька и быстро глянул на Веру.
Господин Сотников кивнул головой и, прихрамывая, направился к бродячему джипу. Витька опять подал Вере руку перед ступенями крыльца и самодовольно заявил:
— А я что говорил? Я всегда знаю, что говорю!
И всю дорогу до седьмой палаты они репетировали спектакль под условным названием «Проследите за ним», который собирались прямо сейчас сыграть перед благодарной аудиторией в лице Сашки, Витькиного отца. Витька, правда, настаивал на собственной трактовке образа дяди Кости, но возле самой палаты все-таки согласился не хромать слишком карикатурно, играя роль, и не корчить слишком противные рожи.
Но так славно отрепетированный спектакль не состоялся. Как только они открыли дверь в палату — Сашка тут же вскочил с кровати и поскакал им навстречу на одной ноге, протягивая руки и улыбаясь так, будто сто лет их ждал и не чаял уже, что дождется. Витька бросился ему на помощь, обхватил за талию, подставил свое мужественное плечо, тревожно забормотал что-то в том смысле, что бегать папе еще рано, вдруг опять чего-нибудь с этими швами случится… И Вера, конечно, тоже на помощь бросилась — все-таки раненый, хоть и идиот, но клятва Гиппократа, врачебная этика, все такое… Даже как-то забыла, что она не практикующий врач.
Сашка обнял их одновременно, Витьку левой рукой, а Веру — правой… Даже ребенка не стесняется. Наверное, ему действительно самостоятельно стоять еще больно, а из Витьки опора пока сомнительная. Это она так объясняла себе бесстыжее Сашкино поведение, а плечи под его рукой наливались живым пульсирующим теплом, это тепло заливало ее, затопляло, плескалось вокруг сердца и волной поднималось к лицу. Кажется, она сейчас покраснеет. Впервые в жизни. Вот интересно — нос тоже будет розовым? Как у кошки Пушки…
— Маска, я тебя знаю, — сказал Сашка. — Вить, как ты ее узнал? Она же вся занавешенная…
Прижимая к себе крепче, обвил рукой шею и потащил с нее очки. Вот уж у кого, действительно, щупальце ловкое. Но это почему-то показалось не обидным, а смешным. Наверное, потому, что он все время смеется. И Витька его смеется. Нет, они все-таки похожи… Ой, что же он делает… Нельзя же так… И при ребенке…
— Вить, — деловито позвала Вера, давя в себе панику. — Как ты считаешь, мы это тело так сумеем на кровать перекантовать или его сначала оглушить придется?
Витька поднял счастливую мордашку, встретился с ней глазами и радостно завопил:
— Вау! Пап, смотри! Совсем как Пушка!
Сашка смеялся у нее над ухом и под шумок стаскивал своим ловким щупальцем с нее марлевую маску.
— А так? — спросил он с гордостью. — Ничего себе, а, Вить?
Витька с веселым интересом порассматривал Верино лицо, мотнул головой и согласился:
— Ничего себе. Хорошенькая. Только стри-и-иженая…
О ней никогда не говорили «ничего себе» или «хорошенькая». Когда она была пришельцем, замаскированным под картофельный росток, самое хорошее, что говорили, — это «бедный ребенок». А потом, когда стала красавицей, вообще ничего не говорили, потому что теряли дар речи. А тут нате вам — «ничего себе»! И при том еще и смеются!
И Вера тоже засмеялась — с облегчением, удивлением и еще — смутным ожиданием финиша. Не конца, а именно финиша, причем — обязательно победного. У нее раньше на дистанции часто возникало чувство — ожидание победного финиша. Не сказать, что это чувство ее подстегивало, или сил прибавляло, или заставляло жилы рвать ради победы. Нет, ничего такого не было. Просто ожидание победного финиша было признаком того, что она все делает правильно. Вот так примерно.
Сашку все-таки удалось перекантовать на кровать почти без применения силы, и он опять развалился в позе бездельника на пляже, запихнув за спину подушки и закинув раненую ногу на здоровую. Витька тут же уселся на краешке кровати, предварительно отряхнув ладонями штаны на заднице, — наверное, вспомнив, как вытирал скамейку на улице. На раненую ногу отца Витька поглядывал исподтишка, старательно скрывая тревогу. Вера села в кресло у изголовья постели и невольно стала тоже поглядывать на Сашкину ногу. Нога как нога, ничего там особо опасного не было, наверное. Просто уж очень много марлевых заплаток налеплено от стопы до самого колена, да еще все это густо перечеркнуто вдоль и поперек полосками пластыря — вот и производит такое сильное впечатление. Не на нее, а на ребенка.
— Саш, как у тебя нога? — Вера незаметно показала ему глазами на Витьку и сделала озабоченное лицо: успокаивай, мол, ребенок волнуется.
— Чешется как сумасшедшая, — весело пожаловался Сашка. — Видишь, как обклеили? Это чтобы я ее не расчесал.
— Это значит — уже заживает, — тут же успокоился Витька. — Пап, помнишь, как ты мне руку заклеил? Когда меня комар укусил, а я до крови расчесал… Так заклеил, как будто я на войне раненый! А я потом все равно вечером отлепил и еще немножко почесал… А ты сказал, что у меня силы воли нет.
— Ой, Вить, кажется, у меня тоже силы воли нет, — жалобно признался Сашка и нетерпеливо поскреб пальцами воздух над марлевыми нашлепками на ноге.
Они опять засмеялись, и Вера засмеялась, и стала слушать их не очень понятные ей разговоры о какой-то каше и какой-то книжке, об ошейнике от блох для Пушки, о бабушке, которую Николаич привезет послезавтра, и о том, что уж лучше с бабушкой, чем с дядей Костей… Она слушала всю эту чепуху с интересом, даже с жадностью, спрашивала, если что-то было не понятно, и они на два голоса наперебой объясняли ей, при этом чаще всего говорили диаметрально противоположное, а когда замечали это — опять смеялись. Они оба очень охотно смеялись, почти одинаково щуря глаза и сверкая всеми, сколько их там есть, зубами. А потом как-то получилось, что Витька стал спрашивать ее, где она научилась так плавать и так прыгать в воду, а она рассказала про Тихий Омут и своего тренера-физрука, который мечтал сделать из нее олимпийскую чемпионку, но она в чемпионки не захотела, и Витька с Сашкой оба это ее решение одобрили — ну их, эти рекорды, если стероиды жрать надо… А потом они говорили о мединституте, в котором она когда-то училась-училась, да не доучилась, и об университете, в котором преподает психологию, и об экономическом, где учился Сашка…
— А ты разве не художник? — удивилась Вера. — Ты так меня нарисовал… Я думала, что ты художник.
— Да ну, еще чего! Это дядя Костя художник, — пренебрежительно сказал Витька. И с откровенной гордостью объявил: — А папа — бухгалтер!
И это тоже было смешно: Сашка — бухгалтер! Господин Сотников — художник! Ой, нет, вот уж, правда — нарочно не придумаешь! Причем то, что господин Сотников — художник, было гораздо смешнее Сашки-бухгалтера… Художник, а Веру с полутора шагов не узнал!
А потом дело логично дошло и до отрепетированного спектакля, и Витька довольно гуманно трактовал образ дяди Кости, но Сашка все равно грозился выпороть его за неуважение к родному дядьке, а Витька скакал в метре от кровати и ехидно пищал: «А допрыгнешь?»
Потом в палату заглянула медсестричка и сказала, что за мальчиком приехали. Витька тут же погрустнел и заявил, что полчаса еще не прошло.
— А то ты Николаича не знаешь, — возразил Сашка и тоже погрустнел. — Ладно, завтра увидимся… Нам бы ночь продержаться и день простоять, да?
— Мне тоже пора, наверное, — спохватилась Вера и стала напяливать свою маскировку. — Пойдем, Вить, я тебя провожу заодно.
— Еще чего! — возмутился Сашка и ухватил ее за руку своим ловким щупальцем. — А психотерапевтический сеанс?
— Еще чего! — возмутился Витька. — Проводишь — и возвращайся к папе. Он на тебя радуется, а ему сейчас полезно радоваться, от этого все быстрей заживает… А Пушку в больницу нельзя.
— Так я, значит, здесь кошку заменяю? — возмутилась Вера, с неожиданным для себя удовольствием заметив, что Витька вдруг перешел на «ты».
Сашка с Витькой быстро переглянулись, хитро разухмылялись и в один голос сказали:
— Конечно.
Нет, если приглядеться, как следует, они все-таки очень похожи. Просто одно лицо. То есть не лицо, конечно, лица-то у них совсем разные… Просто одна личность — вот как правильно будет. Наверняка Сашка в детстве был точно таким же, как его сын. То есть не его сын… Ай, какая все это ерунда…
Витька шел по коридору рядом с ней и грустно говорил, что дядя Костя, если честно, вообще-то ничего, только все время работать заставляет.
— Как работать заставляет? — не поняла Вера.
— Ну, рисовать… он говорит: талант развивать надо. Каждый день! Надоело.
Витька забежал вперед и открыл перед ней дверь. Совершенно машинально, без всякого позерства, естественно и привычно, точно так же, как дышал, не задумываясь о процессе дыхания. Ни с того ни с сего Вера подумала, что он ведь, чего доброго, тоже может с моста в воду сигануть. Спасать кого-нибудь.
— Вить, ты плавать-то умеешь? — спросила она с тревогой, будто он вот прямо сейчас и побежит кого-нибудь спасать.
— Немножко, — со вздохом признался тот. — Мы с папой уже договорились в бассейн записаться. Как у него нога заживет — так сразу и запишемся. Вместе будем ходить.
Они вышли на крыльцо. Витька опять забежал вперед, шагнул со ступеньки и подал Вере руку — помогал… Надо будет его как следует плавать научить, вот что.
Вера споткнулась об эту мысль, как о корень старой липы на бегу. Даже дыхание сбилось, и сердце трепыхнулось от мгновенного испуга.
— Ты к папе вернешься? — тревожно спросил Витька.
— Конечно, — успокаивающе сказала она.
Они помахали друг другу руками, одновременно сказали: «Пока», — Вера подождала, когда бродячий джип скроется за углом, увозя Витьку, Сашкиного сына, к дяде Косте, Сашкиному брату, и осталась стоять на крыльце в тяжелых раздумьях. Раздумья были тяжелые, как кирпичи. Целая груда кирпичей, и она стоит в этой груде, боясь пошевелиться, чтобы кирпичи не обрушились, не придавили ее совсем, а шевелиться надо, надо сложить из этой бесформенной груды что-нибудь логичное, стеночку какую-нибудь ровную, и посмотреть на нее со стороны, и понять, что это такое, и — повернуться и уйти… Убежать. Удрать…
Да что ж это такое — она все время удирает! Даже со стороны это уже заметно. Причем — даже детям! Особая примета: «чуть шевельнешься — а она ка-а-ак прыгнет в сторону»…
Черт с ними, с тяжелыми размышлениями. Как-нибудь потом она все это обдумает, проанализирует, сложит логичную стеночку, пронумерует кирпичи, а потом… ну, например, пнет ее так, чтобы в пыль разлетелась. Или перемахнет через нее, или обойдет, или повернет назад и уйдет, не оглядываясь. Удерет, не оглядываясь. Но это потом. А сейчас она пойдет к Сашке. Во-первых, потому, что ребенку пообещала. А во-вторых… Нет, это уже совершенно не важно. Достаточно и «во-первых».
Вера повернулась и пошла назад в отделение, и вся груда кирпичей потянулась за ней, сама собой, складываясь в логичную стеночку: это был страх.
Глава 5
Говорят: понедельник — день тяжелый. Какое дремучее суеверие! Весь цивилизованный мир знает, что тяжелый день — это пятница. И только мы продолжаем упорствовать в своем заблуждении. А то, что она немножко проспала — так это не потому, что сегодня понедельник, а потому, что вчера было воскресенье. Воскресенье — день веселья…
Вера подхватилась с постели и по привычке потянулась к туалетному столику за гантелями. Раз уж побегать сегодня не успеет — так хоть гантелями помашет… Здрасте вам, а где гантели-то? А, ну да, она же еще позавчера решила, что на туалетном столике в спальне у женщины должны находиться какие-нибудь приличные вещи… Вера погладила деревянную фигурку по граненой спинке, поймала краем глаза движение в зеркале, подняла взгляд — и удивилась. Она никогда не видела в зеркале своего улыбающегося отражения. А ничего себе, хорошенькая… Вся такая серенькая-серенькая, даже глаза, личико немножко беленькое, а носик розовый… Ну, не носик, а ротик. Все равно — вылитая Пушка.
Вера хихикнула, подмигнула своему улыбающемуся отражению и пошла искать гантели. Не без труда вспомнила, что прошлый раз сунула их в горшок с королевской бегонией, вынула, мимоходом виновато погладив шершавые разлапистые листья, и отправилась на лоджию. Минут пятнадцать в хорошем темпе приседала там, прыгала, наклонялась в разные стороны, махала руками-ногами, и наконец решила, что устала больше, чем за обычную утреннюю пробежку, ну и хватит уже. Экзамены с девяти, а еще поесть надо, под душиком сполоснуться, одеться…