И они пошли к столу с так и не убранными остатками праздничного обеда немножко подкормиться. Долго подкармливались, сначала — праздничным обедом, потом — чем-то из банок и пакетов, которые принес Сашка. Но потолстеть настолько, чтобы часы сидели на запястье плотно, Вере так и не удалось, и пришлось их надеть на щиколотку левой ноги. На ноге часы сидели как влитые, но совершенно без толку — на таком расстоянии Вера не могла разглядеть, который час…
— А какая тебе разница? — удивился Сашка. — У тебя же все равно отпуск. Часом больше, часом меньше, подумаешь… Время — вообще понятие относительное. По-моему, вот сейчас — самое время испытать часы на водонепроницаемость. Ванну я освободил, так что можно и под душик. А?
И он потащил Веру под душик — испытывать часы на водонепроницаемость. Испытания заняли еще сколько-то относительного времени, так что уснули они только почти под утро. Сквозь сон Вере чудилось, что Сашка о чем-то ее спрашивает, а она что-то ему отвечает, пару раз она просыпалась от собственного смеха во сне, а, просыпаясь, слышала Сашкин смех, но он смеялся, не просыпаясь, и она опять засыпала, ощущая у себя под лопаткой тиканье часов на Сашкиной руке, а на щиколотке — тиканье часов, которые он ей подарил. Слух у нее был, как у кошки.
А потом она совсем проснулась — от страха. Сашкины часы не тикали у нее под лопаткой, Сашкины горячие руки не обнимали ее так, будто срослись с ней, и вообще Сашки рядом не было. И холодно было. Вера лежала, каменея от холода, и боялась открыть глаза, и ждала боли от разлома слитка, и, наверное, в конце — концов, дождалась бы — невроз же. Или психоз. Но тут Сашка сказал:
— Ты ведь уже проснулась, да? Чего притаилась? Проснулась, проснулась, я же чувствую, не притворяйся.
— А как ты чувствуешь? — спросила она и открыла глаза.
Сашка сидел на краю кровати и обеими руками держал перед собой фигурку звериной Аэлиты. Оглянулся на Веру, растерянно похлопал глазами, неуверенно ответил:
— Как чувствую… Откуда я знаю? Чувствую — и все. Но ведь правильно, да? То-то… Откуда у тебя эта вещь? Я фотографии похожих работ в одном журнале видел. С выставки какой-то. Очень хороший художник. Не так давно появился. Костя говорит, что на аукционах за него бешеные деньги дают. Только я имя забыл…
— Генка, — сказала Вера спокойно. Нет, правда, совершенно спокойно, никаких эмоций не было, даже раздражения. — Его имя — Генка Потапов. Бывший одноклассник. Это он мне подарил, давно, еще после девятого класса.
— А я думал, что это просто совпадение — сходство такое… — Сашка бережно поставил звериную Аэлиту на столик перед зеркалом и опять обернулся к Вере. — У него каждая работа — это ты… Я тогда еще подумал, что в жизни таких не бывает… Что мечтал человек — вот и вырезал свою мечту… Как же он тебя любит!.. Ай-я-яй… У него же ничего больше в жизни нет…
— Да все у него есть, — почти спокойно возразила Вера. Раздражение уже стало просыпаться. — И жена у него есть, и дети… И мать, и сестры, и новый дом, и успех, и деньги… И очередь за его деревяшками на пять лет вперед.
— А злишься чего? — с интересом спросил Сашка и улегся рядом, уже привычно тесно обнимая ее и заглядывая ей в глаза. — Э-э, да ты чего-то сильно злишься… Рассказывай.
Вера тоже уже привычно обняла его и стала рассказывать. Все-все. И как мама плакала, глядя на свою новорожденную уродливую дочку. И как она привыкла жить среди нормальных детей, хотя привыкнуть к этому невозможно. И как у нее оказались выдающиеся способности почти во всех видах спорта, а друзей все равно не оказалось. И как на соревнованиях по спортивным танцам она занимала первые места только потому, что выступала в маску, а по прыжкам в воду — в огромных очках-консервах. И как в девятом классе в одночасье обнаружилось, что она красавица, и бабушка пыталась загримировать ее под Нинку Сопаткину, но ничего не получилось, через пару дней все заметили, какая Вера красавица, и Генка тоже заметил. И как он прятался в кустах на том берегу Тихого Омута, сидел неподвижно часами, пока она прыгала в воду с расколотой молнией старой березы и плавала от берега к берегу под присмотром физрука с вечным хронометром в руке. И как физрук каждый четверг ездил искать потенциальную жертву в районную администрацию, и тогда Вера плавала без его присмотра. И как переплыла на тот берег, где прятался Генка, и сказала: «Я тебя вижу», и Генка вылез из кустов и пополз к ней на коленях, и сказал, что она Аэлита, и они долго-долго лежали на траве, обнявшись почти вот так же, и Генка все говорил и говорил, что она Аэлита, что не такая, как все… И как на следующий день она услышала, что Генка говорил Кирюхе, теть-Катиному сыну. И как она сломала ему руку, за что его мать до сих пор ей благодарна… И как потом прыгала и прыгала в омут головой, мечтая утонуть, но утонуть не сумела, зато сумела один раз достать до дна Тихого Омута, захватывая горсть придонного ила и какой-то камешек — так, ерунда, ничего особенного, просто обломок булыжника, даже не обкатанный как следует, потому что никакого течения в Тихом Омуте сроду не было. И как тогда же она решила, что никто никогда не узнает, как она мечтала утонуть из-за какого-то идиота, и даже не из-за него самого, а из-за его идиотских слов. И как потом ей много-много раз хотелось умереть из-за идиотских слов каких-нибудь других идиотов, и чтобы этого никто не заметил, она научилась врать по любому поводу и вообще без повода, загонять идиотов на крутой каменистый склон или даже в речку, а в крайних случаях — ломать им челюсти, вывихивать руки и попадать ручкой швабры в солнечное сплетение. Но это — когда уже совсем достали… Она не кровожадная, совсем, совсем наоборот! Она не любит войны, даже выяснения отношений не любит, она никогда ни с кем не ссорится, даже с Тосечкой Болдыревой, даже с Мириам, даже с полу-Дюжиным! Ее абсолютно все считают тихой, скромной и почти робкой, даже тёзка, а тёзка кое-что понимает в людях, она профессиональный психолог очень высокого класса… И никто не догадывается, как Вере иногда хочется оборвать щупальца у очередного идиота, чтобы не размахивал ими в непосредственной близости от нее, идиот, чтобы не совался впредь со своими идиотскими предложениями, от которых она не должна отказываться, чтобы не таращил на нее свои пластмассовые пуговицы… Она хочет, чтобы ей не мешали жить — и все. Она хочет жить, как живут все, как живет Тайка Петрова, например, на которую никто не смотрит, кроме собственного мужа… Или жить даже как тёзка, хотя жить как тёзка тоже довольно утомительно… Но, по крайней мере, на тёзку обращают внимание только тогда, когда она сама этого хочет, и только те, кого она выбирает. И о тёзке ничего не болтают за спиной, тем более — не говорят гадости в лицо, и по улицам за ней не бегают… Все девочки хотят быть необыкновенными красавицами. Она всю жизнь хотела быть обыкновенной. Когда была уродливым пришельцем — хотела быть обыкновенным человеком, самым обыкновенным, просто чтобы никто не смотрел с ужасом. Когда стала красавицей — хотела быть обыкновенной, как все девочки в классе, чтобы никто не смотрел пластмассовыми пуговицами…
— Эй, — осторожно позвал Сашка у ней над ухом. — Ты чего, опять плакать собралась?.. Нет? Вот и хорошо. Девятый класс, подумать только… Тебе сколько лет тогда было?
— Пятнадцать.
— А, тогда понятно… И Генке этому столько же, наверное?
— Нет, ему уже семнадцать было, — обвиняющим тоном заявила Вера. — Бабушка говорила, что он взрослый мужик. И что с крашеной Любкой путается.
— Какой там взрослый… — Сашка смешливо хмыкнул и потерся носом о ее щеку. — Семнадцать! Совсем пацан… Это ж еще ничего не видал, ничего не испытал, ни соображения, ни иммунитета никакого — и вот так, со всего размаху, голой душой на тебя напороться! Вер, мне его жаль, честное слово… А что болтал — так это от страха. Защищался так. Пацан же. Чувствовал, что попался, а что делать — не знал. Вот и пыжился изо всех сил: мол, и не случилось ничего особенного, и вообще мне наплевать… Он больше перед собой пыжился, друг просто случайно подвернулся. Нет, Вер, мне этого Генку жаль. А тебе нет?
— Нет, — сердито сказала Вера. — Мне его ни капельки не жаль. Если бы не Генка, я бы, может быть, нормальной была… Ну, то есть научилась бы постепенно относиться к этой проклятой красоте как-нибудь… потребительски. Как бабушка. Она сроду ни от кого не бегала, жила, как хотела… Сто раз замуж выходила… Сына родила… Может быть, я тоже замуж вышла бы, если бы не слышала, как этот идиот… пыжится. Может быть, у меня давно уже дети были бы…
— Тогда большое спасибо Генке, — перебил ее Сашка и засмеялся. — Вер, не сердись, но ведь это большая удача, что ты не замужем. Нет, я понимаю: в детстве такой стресс — это на всю жизнь… Зато ты меня дождалась. Поэтому ты его прости — и все. И забудь.
— Кто из нас психолог? — Вера все еще сердилась, но совсем немножко. — Сашка, ладно, почему я тебя дождалась — это мы выяснили. А как получилось, что ты меня дождался?
— А не знаю. Само собой как-то получилось. Честно говоря, я и не ждал ничего такого… Я ведь не романтик. Я в такое сумасшествие не верю… не верил. Чтобы с первого взгляда, с первого прикосновения — и вот так… Как будто всю жизнь знал и всю жизнь ждал. Слушай, а ты-то, почему именно меня выбрала?
Вера отстранилась и внимательно присмотрелась к Сашке: он что, серьезно это?.. Похоже — серьезно. Ничего себе… кого ж еще и выбирать, если не именно его? К тому же, она и не выбирала. Она тоже не ждала ничего такого, и в такое сумасшествие не верила, но тоже будто всю жизнь знала и всю жизнь ждала… Вот странный вопрос — почему именно его выбрала!
— Потому, что ты ни разу не сказал «гы», — наконец ответила она, обдумав все как следует.
— А что это значит — «гы»? — удивился Сашка. — Почему я должен… то есть не должен был говорить «гы»?
— Потому что «гы» говорят все идиоты, — объяснила Вера.
— А что это означает?
— Понятия не имею… Скорее всего — ничего не означает. Вернее — означает принадлежность конкретного туловища к общему стаду идиотов.
— Гы! — с выражением сказал Сашка. — Ну, как, похоже? Так надо говорить?
— Не похоже. Но и так говорить тоже не надо… Если научишься говорить похоже, я тебя в речку брошу… Ой, да! Шрам-то тебе опять залепить надо, мало ли…
— Потом, — отмахнулся Сашка. — Сейчас некогда, сейчас уже обедать пора.
Вера подтянула ногу и неверяще уставилась на часы, сидящие на щиколотке, как влитые. Действительно, обедать пора — почти половина первого… А ведь ей еще собраться надо, сегодня вечером уезжать… а Сашке возвращаться в больницу… Значит — расставание, разрыв, разлом слитка, а он про обед думает! Впрочем, если честно, она тоже думала про обед, а про расставание почему-то совсем не думала. Ну, совершенно не думала про расставание! И не боялась его, и боли не ждала. Даже странно.
— Вот странно, — озвучил Сашка ее мысли. — Я так боялся, что ты уедешь… А сейчас не боюсь. Только скучать очень буду. Я уже сейчас скучаю. Но я к тебе приеду, скоро, как выпишут — так и приеду. Вкусненького чего-нибудь привезу. Чего тебе привезти, Вер? Ты чего особенно любишь?
— Когда есть хочется — я все особенно люблю, — призналась она. — Пойдем уж, правда, обедать…
И они пошли обедать и разговаривать, потому что поговорить-то давно хотелось, но все как-то не до этого было… Обедали — и разговаривали, потом убирали со стола — и разговаривали, мыли посуду — и разговаривали… Разговоры были неспешные, спокойные, о пустяках каких-то, о глупостях вроде того, куда девать страшное количество еды, оставшейся после дня рождения, что делать с розами — ведь они за день выпьют всю воду, а потом засохнут в такую жару. Вера мельком подумала, что разговаривают они так, будто уже все темы переговорили, будто все мысли друг друга давным-давно наизусть выучили, и каждую реплику собеседника заранее предвидят. Но это обстоятельство почему-то не раздражало, а казалось забавным и каким-то… уютным, что ли.
Сашка обернулся от мойки, с улыбкой понаблюдал, как Вера пытается втиснуть банку с помидорами в битком набитый холодильник, и опять озвучил ее мысли:
— Вер! Ты заметила — мы так разговариваем, как будто сто лет друг друга знаем. Это почему? Если с точки зрения психологии…
— Скорее всего, потому, что мы сто лет друг друга знаем, — рассеянно ответила она, думая, прилично ли будет навязать пирожки соседям, или Сашка согласится их в больницу забрать.
— Несколько пирожков я с собой заберу, — вслух ответил Сашка ее мысли. — А остальные ты в Становое повезешь. Вообще-то надо всю еду в Становое везти. Народ приедет, надо будет их чем-то кормить, а тут на неделю наготовлено.
— Да я все не дотащу, — с сожалением сказала Вера. — От автобуса до дома довольно далеко.
— Так тебя Николаич до самого дома довезет.
— Ой, нет! — всполошилась она. — Это неудобно! Чего человека туда-сюда гонять! Он не обязан на посторонних людей работать! И так уже без конца…
Сашка оторвался от мытья сковородки, вытер руки фартуком и шагнул к ней.
— Когда ты одеться успела? — возмущенно поинтересовался он, пытаясь оторвать пуговицы на ее халате.
Руки у него были мокрые и прохладные, но действие оказывали все то же: кожа мгновенно загорелась огнем.
— Ты с ума сошел, — догадалась Вера, раскаляясь, расплавляясь и сплавляясь с его руками. — Ты просто сошел с ума, вот что я тебе должна… Сашка, ведь так не бывает… И не отрывай пуговицы, они не для того, чтобы их отрывать…
— Зачем ты их столько понашила? — бормотал Сашка сердито и жалобно одновременно. — Это ты с ума сошла… В здравом уме никто столько пуговиц не нашьет… Это ты специально, чтобы я тоже с ума сошел… ну, вот, я сошел. Довольна, да? Рада, да?
Да, она была довольна и рада. Она даже смеялась от радости, хоть плед на диване был страшно колючий — Сашка опять ее до постели не дотащил. Сумасшедший. И он тоже смеялся, и опять о чем-то спрашивал, а она опять ничего не понимала, но на всякий случай опять говорила «Да», а он опять смеялся и что-то бормотал у нее над ухом, а потом оказалось, что он бормочет: «Спящая красавица»…
— Я не спящая, — с трудом сказала Вера, не открывая глаз. — Я просто умерла.
— Никогда не видел мертвых красавиц, которые сопят и хихикают в гробу, — возразил Сашка. — Полтора часа уже сопишь и хихикаешь. Просыпайся давай… Я на лоджии корзинку нашел и две какие-то коробки. Всю еду уложил. Ты в чем свои вещи повезешь? Я же не знаю, что надо укладывать… Просыпайся, просыпайся, Николаич через два часа приедет, а ты тут в одних часах. Водонепроницаемых… Эй, ты чего?!
Веру как пружиной подбросило. Полтора часа! Сопит и хихикает! Сейчас тёзка припрется! Она собиралась зайти, забрать что-нибудь из остатков праздничного угощения! А Вера тут в одних водонепроницаемых часах! И противоударных тоже: вскакивая, она ощутимо приложилась часами о ножку стола, — а им хоть бы что, тикают себе спокойненько. Половину пятого уже натикали… Куда опять делся ее халат? Сашка хоть одеться успел, бессовестный… И зачем он двигает стол?
— Я мебель переставлять не собираюсь, — ответил Сашка на ее невысказанный вопрос. — Я просто отодвинул немножко, чтобы ты не стукалась. Ты ведь не будешь мне за это челюсть ломать, нет? Спасибо. Куда тебя понесло? Спокойно. Вот твой сарафан. А все… м-м… остальное в шкаф убрал. Ты мне за это руку не вывихнешь?.. Вер, ты чего так нервничаешь? Все мы успеем, не беспокойся…
— Сейчас тёзка придет! — Вера схватила сарафан и в панике кинулась в спальню. — У нее свой ключ! А я тут в одних часах! Она же просто умрет! Ой, что будет…
— Ничего не будет, — успокоил Сашка, топая за ней. — Она через час придет. Звонила недавно.
— И ты, конечно, сказал, что я сплю? — ужаснулась Вера.
— Я сказал, что ты мусор пошла выносить, а меня оставила ее звонка ждать.
— Интересный поворот сюжета, — пробормотала Вера, торопливо одеваясь. — А она что сказала?
— То же самое: интересный поворот сюжета… — Сашка засмеялся и принялся неумело помогать ей застегивать сарафан. — Я сказал, что сам хотел мусор вынести, но ты не разрешила, потому что у меня нога покалечена. Вер, а чего ты ее так боишься?