– Рыжий, убей меня бог, если ты не у Марфутки ночевал! – встретил его Федька.
Нет, все-таки его сосед обладал какой-то пугающей проницательностью! Ну как он догадался?
– С чего ты взял?.. – промямлил Георгий. – Ну, вообще-то…
– Ладно, не стремайся, – махнул рукой Казенав. – Нажрался, наверно, до дому дойти не мог, она и пожалела – приютила, обогрела, мамочку с папочкой не спросившись?
– А ты откуда знаешь? – хмыкнул Георгий.
– А как еще? – пожал плечами Федька. – Не Марья же Самойловна тебя пригласила. – И, помолчав, добавил: – Зря ты, Жорик, на нее время тратишь, поверь хитрому хохлу. Нет, я понимаю, это самый верный путь: женился на такой вот Марфе – и в дамках. Но ее ж не отдадут за тебя, неужели не понимаешь? Ну чего ты, чего вызверился? – сказал он, наверное, заметив, как изменилось у Георгия лицо. – Аж глазищи посерели! Прикинь: кто отдаст московскую девочку из хорошей еврейской семьи за какого-то охламона из Зажопинска? Я бы и сам не отдал на их месте. Ну, учился бы ты хоть на юриста какого или там на менеджера. А так… У ее папаши своих операторов знакомых немеряно, и каждый работу клянчит. Еще ты до кучи!
– Федька, я не сдержусь когда-нибудь… – сквозь зубы проговорил Георгий.
– И чего, рыло начистишь? – усмехнулся Казенав. – На правду не обижаются.
– Да на какую еще правду?! – заорал Георгий. – С чего вы все взяли, что я на ней жениться хочу?
– Кто это «все»? – тут же поинтересовался Федька. – Уже с мамашкой разговор имел?
– Да нет… – пробормотал Георгий.
– Значит, поимеешь, если вовремя не опомнишься, – уверенно сказал Федька. – Странный ты какой-то, ей-богу! Что, не въехал еще: таким, как мы с тобой, только на себя приходится рассчитывать. Мы эту Москву… – Он вытянул вперед небольшую, с короткими пальцами ладонь и сжал ее в кулак.
– А зачем? – тихо спросил Георгий. – А если я не хочу – так? – Он повторил Федькин жест.
– А не хочешь – какого хрена ты сюда приехал? – пожал плечами Казенав. – Или тебя сюда кто звал? С ней, как с бабой, по-другому нельзя. Она силу любит, Москва, а не творческие сопли.
– Федот, у нас заварка есть? – Георгий вдруг почувствовал усталость, и объяснять что-либо ему расхотелось. – Что-то горло болит.
– Жаль, мед весь сожрали, – сказал Федька. – Погоди, я к девкам схожу: видел вчера у них лимон, может, еще на закусь не пустили.
Глава 8
К вечеру температура поднялась под сорок и горло обложило так, что Георгий не мог говорить. О том, чтобы ехать в Таганрог, не могло быть и речи: сутки в общем вагоне – на лучшее денег не было – не выдержал бы даже его молодой организм.
Единственное, чем оказалась полезна фолликулярная ангина: она оправдывала то, что он не пошел пересдавать свой условный зачет.
– Да плюнь ты, Рыжий, – посоветовал Федька. – Условный, не условный – какая разница? В ведомость поставила – все, свободен. Тем более, законная справка у тебя. В следующем семестре разберешься. Неприятности надо осваивать по мере их поступления. Абрикосовку ей подари, и все дела. Она ж духовитая, самогонка ваша, все бабы от нее балдеют. А Регина что, не баба?
Сам Казенав домой не собирался: у него, как Георгий успел понять, были напряженные отношения с родителями. Да и работу он не хотел бросать. Теперь Федька не только расклеивал объявления, но и выполнял еще какие-то поручения своего шефа. Какие, он не говорил, а Георгий не спрашивал.
Во всяком случае, сосед целыми днями где-то мотался, и Георгий лежал в комнате один – с пылающей головой, со словно железным обручем перехваченным горлом и с тяжестью на душе.
Он не слышал, чтобы кто-нибудь стучался, и открыл глаза, только когда скрипнула дверь. Впрочем, может, никто и не стучался. Те же Лерка с Лоркой вполне могли ввалиться без стука, заявив: «Что мы, голых мужиков не видали?»
Но, открыв глаза, Георгий увидел на пороге комнаты не Лерку с Лоркой, а Марфу. Она стояла у дверного косяка, словно не решаясь войти.
– Ты не спишь, Герочка? – робко спросила Марфа, заметив, что он проснулся. – Или это я тебя разбудила? Не вставай, не вставай! – быстро проговорила она, увидев, что он садится и, прикрываясь одеялом, ищет ногой тапки.
– Да я не встаю… – пробормотал он, сообразив, что все равно придется принимать гостью в кровати: не хотелось просить, чтобы она отвернулась, пока он наденет штаны. – Сажусь просто, я ж не при смерти.
– Почему ты не позвонил? – укоризненно спросила Марфа. – Я совершенно случайно узнала, что ты болен. Зашла в деканат за документами, а там Регина разоряется по поводу твоего зачета.
– Я хотел позвонить, – прохрипел Георгий. – Только говорить не мог.
Как же его выручила эта ангина! И не только с Региной… По крайней мере, не надо объяснять Марфе, почему он не мог говорить: подразумевается, что по причине больного горла.
– А я тут гостинцы принесла болезному. – Марфа кашлянула, и голос у нее стал прежний – уже не робкий, а насмешливый. – Мед, малину, водку и таблетки с ледокаином. Они боль в горле снимают мгновенно, я сама их принимала.
– Ты прости меня – ну, насчет водки, – выговорил Георгий. – Черт его знает, как это я…
– Да ладно, – улыбнулась Марфа. – Это ты извини, что я не дождалась твоего пробуждения. Как ты смылся, кстати? Мама говорит, в окно вылез, не иначе.
– Да нет, я в дверь… Такая стыдуха взяла, ну, я и не стал прощаться.
Марфа засмеялась, сняла шубку и села на стул у кровати.
– Ой, какой у тебя чайничек интересный! – заметила она. – И спиртовка! Ты его на ней кипятишь, да? Знаешь, это правильно. Японцы, например, считают, что воду для чая надо кипятить только на открытом огне. И если бы ты заваривал чай вскипяченной электричеством водой, любой японец тебя презирал бы.
– А ты? – улыбнулся Георгий.
– Что – я?
– Ты меня не презираешь?
– Ну, я же не японка, – снова засмеялась Марфа. – И ты ведь кипятишь воду правильно, за что же тебя презирать?
Теперь, когда ему не надо было больше обманывать себя, Георгий ясно видел, какая она беззащитная в своей насмешливости, и начитанности, и серьезности. Теперь ничто в ней не уязвляло его и не раздражало – ему было легко с ней и жалко ее. И он понимал, что это единственные его к ней чувства… Он не знал, что сказать, и на всякий случай кашлянул, словно напоминая, почему не может говорить.
– Гера… – Голос у Марфы дрогнул. – Ты знаешь, я ведь попрощаться пришла.
– А я не уезжаю, – сказал он. – Может, вообще домой не съезжу из-за ангины дурацкой.
– Это я уезжаю, – тихо, каким-то странным тоном сказала она. – В Англию. Помнишь, я с одним человеком должна была встретиться, когда мы с тобой из Дома кино вышли? Ты еще тогда фыркнул, пыхнул и убежал.
Георгий не помнил, чтобы он тогда фыркал и пыхал, но пусть думает, если хочет, что это именно так и было.
– Ну вот, – продолжала Марфа, – это профессор английский был. Он мне тогда приглашение привез. На учебу в Лондонской киношколе.
– А почему в школе? – спросил Георгий.
– Это высшее учебное заведение вроде ВГИКа, – объяснила она. – Только престижнее.
Наверное, она ждала, что он удивится или даже расстроится, и, кажется, слегка обиделась на то спокойствие, с которым он встретил это известие. Но не объяснять ведь было, что он уже знал про Англию, подслушав разговор ее родителей!
– Но это же хорошо, – сказал наконец Георгий; надо ведь было что-то сказать. – Ты же, наверно, сама хотела? Надолго едешь?
– Пока на год, а там посмотрим. Раньше хотела, – кивнула Марфа. – А теперь – не знаю…
Она произнесла это все тем же странным тоном, и Георгия охватила неловкость. Он почувствовал: сейчас она скажет что-то такое, на что он должен будет ответить… А что отвечать? Но, против ожидания, Марфа ничего не сказала. Вместо этого она протянула руку и провела ладонью по его голому, горящему от температуры плечу, с которого сползло одеяло. Он вздрогнул, почти отшатнулся.
– Наверное, во мне нет ничего женственного, – пробормотала Марфа, отводя глаза.
Георгию тут же стало так стыдно, что он накрыл ее руку своей ладонью, удерживая ее у себя на плече.
– Ну что ты? – шепнул он. – Я не потому… Просто… Я боялся тебя обидеть.
– Ничего женственного, ничего! – Она подняла глаза, и Георгий увидел, что в них стоят слезы. Рука ее вздрагивала под его ладонью. – Ни капли интуиции. Даже сейчас… Мне стыдно в этом тебе признаваться, но ведь даже сейчас я не понимаю, чего на самом деле хочу. Мне, как последнему грубому мужику, надо просто попробовать… А без этого я не понимаю, уехать надо от тебя или остаться. Ведь это так стыдно, быть такой… Только голова! Ты понимаешь, Герочка?
Конечно, он понимал, о чем она говорит. И стыд ее понимал, и эти слезы… И понимал, что, если он захочет – ни слова не скажет, только ответит на ее желание так, как она ожидает, – она не уедет никуда. Но он не мог этого сделать, ни за что не мог! Это было возможно с Зиной – просто так, без всякой любви, – это было возможно с любой из женщин, которые у него были. Но с этой серьезной девочкой, у которой вьющаяся прядка вздрагивала на щеке, – с ней это было невозможно.
Георгий осторожно потянул ее за руку, и Марфа легко, как птичка, пересела со стула к нему на колени, уткнулась носом в его плечо. Он обнял ее, прижал к себе. Ему казалось, она сама почувствует, что он просто хочет ее успокоить. Но она только вздрагивала и прижималась к нему все крепче. Вдруг она подняла на него глаза – слезы уже не стояли в них, а текли по щекам – и сказала горячо, задыхаясь:
– Может быть, тебе мама моя что-нибудь наговорила? Не обращай внимания, прошу тебя! Они меня на самом деле ни в чем не ограничивают, я все решаю сама!
– Нет, ну что ты? Я с ними и правда даже не виделся, – возразил он. – Но понимаешь… Я тоже не хочу тебя ни в чем ограничивать, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты оставалась из-за меня, не хочу, чтобы ты от чего-то из-за меня отказывалась.
– Ты не о том говоришь, Гера. – Марфа грустно улыбнулась и вытерла слезы. – Ты не того не хочешь. Ты просто меня не хочешь, и дело только в этом.
Георгий почувствовал, что краснеет. Зря она говорила, что у нее нет интуиции! И догадалась она обо всем правильно.
Марфа повела плечом и встала с его колен. Одновременно с этим жестом, своим любимым, независимым, она быстро провела рукой по его волосам – как-то совсем иначе, чем повела плечом. Потом, уже стоя, наклонилась и поцеловала его в губы – нежно, ласково, совсем без страсти. Георгий почувствовал благодарность в этом ее быстром поцелуе… А может, это ему просто показалось.
– Вот заражусь ангиной и не поеду в Англию, – улыбнулась она. – Ладно, ладно, не бойся, решение принято и обжалованию не подлежит. Ни твое, ни мое. Прощай, Герочка!
Марфа взяла свою шубку, перекинутую через спинку стула, и быстро пошла к двери. У порога она еще раз обернулась, остановилась – и, решительно крутнувшись на каблуке, выбежала из комнаты.
Только вечером Георгий заметил пакет, оставленный Марфой рядом с тумбочкой. В пакете было все, о чем она сказала: водка, мед, банка малинового варенья, три упаковки швейцарских таблеток. И еще что-то плоское, твердое, завернутое в блестящую «новогоднюю» бумагу.
«Как та книга Зандера», – вспомнил он свой день рождения и Марфин подарок.
Но под праздничной бумагой обнаружилась не книга, а картина – тот самый портрет, что висел в ее комнате. Георгий долго рассматривал его, но так и не смог понять, как же удалось художнику сделать ее лицо таким живым, и так легко, так неуловимо. Ему казалось, что Марфа улыбается, – и тут же лицо ее менялось, становилось грустным, даже тревожным… А потом удивление появлялось в ее глазах, и он не понимал, почему не заметил его сразу.
Повернув портрет обратной стороной, Георгий увидел вправленную под раму открытку с шелковой вставкой. На вставке была нарисована какая-то улица. Присмотревшись, он понял, что это Староконюшенный переулок, и даже узнал Марфин дом с кариатидами.
«А на портрете я, – было написано на открытке под шелковой картинкой. – На память Герочке – моей несбывшейся любви. Первой и, может быть, единственной».
Он снова повернул картину, вгляделся в Марфины глаза. Теперь она смотрела не удивленно и не тревожно, а нежно и ласково, как никогда не смотрела на него в жизни. Только в последнюю минуту прощания и вот теперь с портрета.
Ни о чем он не думал в эту минуту – ни о силе, которую, как говорил Казенав, любят бабы, ни о Москве, которая впервые явилась перед ним в облике этой девочки, – только вглядывался в ее глаза, в которых сияла благодарность.
Глава 9
В Таганрог Георгий на зимних каникулах так и не попал. Он, правда, хотел все-таки поехать, как только после недели болезни температура упала до тридцати восьми, но мать сама воспротивилась.
– Да ты что, Егорушка! – кричала она в телефонную трубку. – Конечно, соскучилась я, но разве можно больному в поезд? Продует в дороге, еще хуже заболеешь, ангина – это тебе не шутки, осложнение на сердце может дать. Здоровья потом ни за какие деньги не купишь, вам, молодым, не понять! Ты уж отлежись, сыночка, как следует, а я, может, потом сама к тебе выберусь, гляну хоть, как ты там устроился. Господи, до чего дожила, денег нету ребенка навестить! Что ты кушаешь там, Егорушка?
– Да что все, мам, то и я, – ответил Георгий. – Мне, что ли, особое что-то надо?
– Тебе побольше надо кушать, – вздохнула мать. – Мясо, овощи. Ты растешь еще.
– Куда мне еще расти? – засмеялся он. – И так вымахал – верста коломенская, люди оглядываются. Ну, может, я попозже подъеду.
– Приезжай, сына, приезжай, – всхлипнула мать. – Ты у меня один свет в окошке…
Он положил трубку и медленно отошел к лифту. Мать прислала телеграмму, чтобы он в семь вечера ждал ее звонка на общежитской вахте, и вот он поговорил с ней, и неожиданно разбередилась его душа.
Если бы не армия, нынешняя разлука с матерью давалась бы Георгию тяжелее. Но за два года он привык к своей отдельности от дома. А к тому, что мать мало что понимает в его жизни, он привык еще раньше.
Он давно уже понял, что главное чувство, с которым живет его мама, – это даже не страх, а какая-то тихая опаска. Может быть, этого не было, когда был жив отец. Но отец умер, когда Георгию было четыре года, и он просто не помнил мать другою.
Она боялась за него всегда и опасалась всего: что он упадет с качелей во дворе; что начнет курить; что пойдет со старшими пацанами купаться и утонет; что его выгонят за непоседливость из престижной чеховской школы и придется идти в простую, возле дома, а там свяжется с плохой компанией; что в армии его будут обижать; что окрутит какая-нибудь хитрая девка, заставит жениться «по залету»… Эта последняя забота была Георгию совершенно непонятна. Мать не хотела, чтобы он ехал в Москву, не понимала, зачем ему это надо, и хотела только, чтобы он жил по-человечески: спокойно, зажиточно, но не слишком – как все. И с чего ей, в таком случае, было беспокоиться из-за его женитьбы? Наоборот, радоваться должна была бы, если бы сын пораньше обзавелся семьей и перестал рваться неизвестно куда, – рыпаться, как она говорила.
Но, наверное, привычка всего опасаться так прочно въелась в ее душу, что она уже боялась даже того, что должно было бы ее радовать.
Георгий понимал, что он вылетел из дома, как сосновое семечко из шишки, и несется, кувыркаясь, по ветру, и неизвестно еще, где пустит корни, и пустит ли вообще – может, упадет на голый камень или в заросли сорняков, сквозь которые не пробьется никогда.
Сам он если чего и боялся на свете, то только того, что чувствовал в маме, – вот этой ее опаски. Ему казалось, что она присуща всем женщинам, как всем им была присуща радость от того, что попала в руки очередная синица: убогая работа за гроши, импортный плащ за бесценок, какой ни есть мужчина…