– Знаете, как называется такая этажерка? – спросила она. – «Чего изволите»! Смешно, правда?
– Смешно! – горячо подтвердил Георгий, хотя ему было совсем не до смеха. – А почему так, Элиза Карловна?
– Я думаю, из-за множества полочек, на которых можно разместить все что угодно, – объяснила она. – О, раньше было очень много таких смешных и милых названий! Например, у моего папы был сервировочный столик с тремя круглыми, знаете, одна над другой расположенными полками. Так вот он назывался «немой официант» – правда, забавно? Ведь во все времена самое веселье начиналось у мужчин, как только дамы покидали столовую. Тогда мужчины удаляли и слуг, чтобы совсем уж себя не стеснять, и вносили этот столик, на котором стояли сыры, десерт и напитки. Я очень любила папу, – неожиданно сказала она. – Моя мама умерла рано, и он воспитывал меня один. Я даже фамилию не поменяла, выйдя замуж за Ивана Андреевича Солодовникова, хотя немецкая фамилия всегда доставляла много неудобств.
– Ваш папа, наверно, давно умер? – ляпнул Георгий.
Он тут же понял глупость своего вопроса. Как будто отец такой старушки мог умереть недавно! Но Элиза Карловна этой глупости не заметила.
– Да, во время войны, – кивнула она. – Его арестовали и расстреляли как немца. Тогда, знаете, не церемонились, никто даже не поинтересовался тем, что наши предки живут в России с восемнадцатого века. Я удивляюсь, что не тронули меня. Ведь мой Иван Андреевич не занимал крупной должности. Он работал инженером и был призван в армию как капитан запаса, это не такой уж высокий чин. А когда он погиб, обо мне, вероятно, просто забыли.
– У меня тоже только мама, – сказал Георгий, подумав о старушкиной дочери. – Отец погиб, когда мне четыре года было.
– Погиб? – спросила Элиза Карловна. Она отставила фарфоровую фигурку балерины, которую только что взяла с этажерки, и заглянула Георгию в глаза. Ее прозрачная тонкая рука замерла в воздухе. – Это какая-то трагическая история, Егорушка?
– Он рыбак был, – объяснил тот. – Вышел в море на сейнере, а тут шторм, и он погиб. Я, знаете, в детстве гордился даже. Как сказочным богатырем.
– Представляю, как вы дороги вашей маме, – покачала головой Элиза Карловна. – И как, наверное, ей тревожно за вас… Вы, мне кажется, очень порывистый, – улыбнулась она.
– Да обыкновенный я, – смутился Георгий.
– Нет-нет, уж точно не обыкновенный! – с неожиданной горячностью произнесла старушка. – В вас есть какое-то глубокое обаяние. Поверьте мне, женщины сразу это чувствуют, даже такие древние старухи, как я. Вы давно в Москве?
– С сентября, – еще больше смутившись, сказал Георгий. – Я во ВГИКе учусь, на первом курсе. А что, так заметно, что приезжий?
– Конечно, заметно, – улыбнулась Элиза Карловна. – Но это не должно вас расстраивать. По гамбургскому счету, это не имеет ровно никакого значения.
Георгий не знал, что такое гамбургский счет, но спросить постеснялся.
– Я из Таганрога, – сказал он.
– О, как Чехов! – почему-то обрадовалась старушка. – Вы любите Чехова, Егорушка?
– Наверное, да, – пожал он плечами. – Но вообще-то я других писателей больше люблю.
– Вероятно, кого-то из европейских авторов, – улыбнулась она. – Или эффектных американцев – Хемингуэя, Сэлинджера. Что ж, в вашем возрасте это так же естественно, как любить Достоевского с его заманчивыми душевными безднами. А Чехов суров и прост как жизнь, такие вещи становятся понятны позже. У вас все еще впереди, Егорушка, – сказала она. – И вы живете в такое прекрасное время, как я вам завидую!
Ничего себе! Чего угодно ожидал он от этой необычной старушки, но только не того, что она назовет нынешнее время прекрасным. Да еще вот сейчас, навсегда покидая свой дом, в котором будет теперь жить какой-то разбогатевший чужак…
– В прекрасное? – удивленно переспросил он.
– Конечно, – кивнула Элиза Карловна. – Разумеется, есть определенные… неточности, но они были и будут всегда. Зато время вашей молодости отмечено свободой, – твердо сказала она. – А это дорогого стоит, поверьте, особенно в России. Не дай вам бог, Егорушка, чтобы какая-то безжалостная и чуждая сила вмешивалась в вашу жизнь… И ломала ее без жалости. Но я вас совсем заговорила, – спохватилась она. – Моя болтовня вас отвлекает, извините!
– Что вы, Элиза Карловна, – сказал Георгий. – Разве это болтовня? И ничего не отвлекает, я уже все книги сложил.
Они разговаривали все время, пока Георгий складывал в ящики старушкины вещи. Но уже через полчаса он заметил, что Элиза Карловна устала: руки ее дрожали, когда она заворачивала в бумагу фигурки и фотографии, глаза туманились.
Когда этими дрожащими руками она стала распутывать узелок на бечевке, которой была перевязана обувная коробка, Георгий не выдержал и предложил:
– Давайте ножом разрежу, Элиза Карловна. Обычная же веревочка, потом другую завяжем.
– Ничего-ничего, – возразила старушка, – я развяжу. Видите ли, – объяснила она, – у меня с детства осталась привычка. Это очень старый и верный способ, с помощью которого у детей воспитывалось терпение: требовалось всегда развязывать все узелки. Папа с детства был к этому приучен и меня приучал. И, представьте, это так привилось, что я уже не могу по-другому. Даже в юности все развязывала, хотя тогда это меня ужасно нервировало.
– Наверно, и внуки ваши тоже узелки развязывают, – засмеялся Георгий.
– Нет, к сожалению, – тихо сказала Элиза Карловна. – Даже Ирочку я не сумела приучить… Но ведь это, если вдуматься, не так уж важно. Просто забавная привычка, ничего больше.
Георгий промолчал.
Сборы оказались недолгими. Уже через три часа он снова сбегал к магазину и привел грузчиков – правда, не тех, с которыми договаривался, но точно таких же алкашей. Элиза Карловна стояла посередине оголенной комнаты. Цветастой шали на кресле уже не было, и стало видно, какое оно старое.
– Вы… – тихо проговорила она. – Мы… Мы присядем на минуту, Егорушка? Все-таки…
Она замолчала, словно захлебнулась, но Георгий и так понял, что « все-таки».
Он сел на жалобно скрипнувшую кровать; Элиза Карловна опустилась в кресло.
«Были бы деньги, – мучительно вертелось у него в голове, – сам бы эту квартиру выкупил! Только бы…»
– Все, – решительно произнесла Элиза Карловна и встала. – Долгие проводы – лишние слезы.
Слез в ее глазах не было – что-то совсем другое, неназываемое, стояло в них. И Георгий вдруг подумал, что надо будет почитать Чехова. Потому что она сказала, что он суров и прост.
Ее черные ботинки стояли у двери. Не садясь, Элиза Карловна надела сначала правый, потом, стоя на одной ноге, левый. Георгий видел все это с пронзительной ясностью, как будто в просветленную оптику, – как она стоит на одной ноге, совсем старая, тонкая и прямая, и, не садясь, надевает растоптанный ботинок.
Шофер долго кружил по дворам, пока наконец нашел серую панельную пятиэтажку на Десятой улице поселка Текстильщиков.
– Кажись, доехали, – сказал он. – Не близкий свет! Ничего, зато зелено. Давай, парень, выгружай бабку.
Пока Георгий с водителем выгружали вещи из кузова, пока составляли их у подъезда, Элиза Карловна сидела на лавочке и смотрела перед собой остановившимся взглядом. Оживление, которое еще чувствовалось в ней во время сборов, теперь совсем угасло.
Георгий поглядывал на нее с тревогой.
«Может, хоть сюда дочка ее придет, – думал он. – Ну как ее одну оставить?»
– Элиза Карловна… – Он нерешительно остановился перед старушкой. – Может, вы в квартиру подниметесь? Холодно же на улице. Я за вещами присмотрю, вы не волнуйтесь.
– Я не волнуюсь, Егорушка. – Она улыбнулась, но улыбка получилась такая, что лучше бы она заплакала. – Конечно, я поднимусь.
Видно было, что силы полностью изменили ей. Дойдя до второго этажа, Элиза Карловна остановилась на лестничной площадке и попросила, тяжело дыша:
– Пожалуйста, постоим минуту. Как жаль, что нет лифта! Действительно, двор очень зеленый, я могла бы выходить…
Взглянув на номера квартир, Георгий понял, что подниматься предстоит на пятый этаж.
– Элиза Карловна, – решительно сказал он, – давайте-ка я вас лучше отнесу. – И, встретив ее изумленный взгляд, добавил: – Еще сто раз подниметесь-спуститесь, а сегодня зачем? Вы же устали. Давайте-давайте, ничего тут такого!
Старушка молчала. Не глядя больше ей в глаза, Георгий взял ее на руки и пошел наверх, шагая через две ступеньки, чтобы сократить тягостное время ее смущения и молчания. Она была легкая, почти невесомая; ему казалось, что он несет не человека, а птицу.
Квартира и в самом деле находилась на последнем этаже. Прямо у двери начиналась железная лестница, ведущая на чердак.
«Что тут еще за крыша, неизвестно, – мельком подумал он, открывая дверь. – В дождь заливать будет. Да и бомжи будут шастать – вон, даже кода нет на подъезде».
Элиза Карловна стояла у него за спиной и по-прежнему молчала.
Квартира оказалась трехкомнатная. Но то ли из-за отвратительных обоев – грязных, с потеками, в убогий розовый цветочек, – то ли из-за примитивной планировки «распашонкой» вся эта квартира выглядела даже меньше, чем единственная комната на Патриарших. Георгий хотел сказать что-нибудь бодрое, но ничего подходящего в голову не пришло. А когда он оглянулся на старушку, слова и вовсе застряли у него в горле. Ее наконец покинули не только силы, но и мужество. Она стояла, схватившись за дверной косяк, и слезы текли по ее лицу бесконечными как дождь дорожками.
– Элиза Карловна! – испугался Георгий. – Вам плохо? Черт, я и не подумал… Лекарства-то в коробку уложили! У вас с собой есть что-нибудь – ну, валидол или что еще нужно?
Не отвечая, она махнула рукой и вдруг села прямо на дырявый линолеум; наверное, у нее просто подкосились ноги. Георгий присел рядом на корточки, попытался заглянуть ей в лицо.
– Боже мой! – Элиза Карловна отняла от лица руки; слезы по-прежнему текли по ее щекам. – Жизнь, целая жизнь, такая долгая!.. И ничего… никого… никому все это не нужно… Только мальчик – как божья улыбка!..
– Сейчас придет кто-нибудь из ваших, точно придет! – Георгий почувствовал, что и его выдержке приходит конец. – Рабочий день как раз же кончился! Может, позвоним вашей дочке?
Элиза Карловна всхлипнула последний раз и сказала, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе:
– Кажется, здесь нет телефона. Извините, Егорушка, ради бога извините! Я не хотела вас пугать. Помогите мне, пожалуйста, встать. – Она оперлась о его руку и поднялась с пола. – Конечно, Ира придет, она ведь живет совсем рядом. Если можно, подождите еще немного? Я боюсь оставаться одна, – добавила она знакомым извиняющимся тоном. – И не осуждайте ее, прошу вас!
– Да я не осуждаю… – пробормотал Георгий.
То, что он думал в эту минуту о дочери Элизы Карловны, и в самом деле нельзя было назвать мягким словом «осуждение».
– Поймите, это все ее неудачное замужество! – горячо проговорила Элиза Карловна. – Мужчины просто не понимают, как много значит для женщины замужество, а ведь от этого зависит, как сложится ее жизнь!
«Тоже мне, новобрачная!» – зло подумал он, но вслух ничего не сказал.
– Если бы Ирочка вышла за алкоголика, подлеца – как ни странно, все было бы проще, – несмотря на его молчание, принялась объяснять старушка. – Она сразу поняла бы, да и я чувствовала бы себя вправе… Но Николай… Он не подлец, совсем нет! И почти не пьет. Во всяком случае, не больше, чем любой другой мужчина его круга. Он просто… Он примитивен, вы понимаете? – Она умоляюще посмотрела на Георгия. – Увидев его впервые – так давно, тридцать лет назад! – я сразу поняла: его интересы и душевные возможности не простираются дальше еды, питья и житейских удобств, и дело здесь не в отсутствии высшего образования. Но это я понимала, потому что я знала других мужчин – папу, Ивана Андреевича. А Ирочка… Ведь она не знала никого! Она росла без отца, без дедушки и к тому же не была ослепительной красавицей. У нее развился комплекс неполноценности, она панически боялась, что не выйдет замуж, а тут все-таки положительный мужчина… Я не могла ее переубеждать, это было бы просто непорядочно. А ее отдаление от меня – это так понятно! Ведь вся ее жизнь свелась к быту, только к быту. Дети-погодки, муж потребовал, чтобы она бросила институт… Нет, вы не подумайте, я ни в коем случае не считаю детей обузой. Наоборот, это самое большое счастье, которое может быть у женщины! – с той же горячностью добавила она. – Но, к сожалению, их воспитание свелось все к тому же убожеству: одеть, накормить, внушить какие-то несложные житейские понятия про верный кусок хлеба… Николай с самого начала терпеть меня не мог, это правда. И его отношение передалось детям. Но как это могло быть иначе, если я была для него олицетворением того, что он всю жизнь полагал излишеством? И как было требовать, чтобы Ирочка ему противоречила? Это значило бы превратить ее семейную жизнь в сплошной конфликт, а то и развод, и дети без отца… А теперь… Ведь с ним прожита вся ее жизнь, ничего теперь не изменить, Ира немолода, здоровья уже нет. Она будет приходить, конечно, будет, – торопливо проговорила Элиза Карловна. – Ведь теперь мы живем совсем рядом, это не займет у нее много времени… Да вот и она! – воскликнула старушка, оборачиваясь.
– Что это дверь не закрыта? – услышал Георгий. – И вещи на улице, того и гляди унесут! Здравствуй, мама.
В комнату вошла женщина, при одном взгляде на которую невозможно было не убедиться в справедливости слов Элизы Карловны. Первое впечатление, которое производила ее дочь, было впечатлением беспросветной житейской тягости. Она была полная, вся какая-то рыхлая, и лицо ее казалось старым, хотя из-за полноты на нем почти не было морщин. Но сквозь печать постоянной убогой заботы Георгий мгновенно разглядел в глазах этой женщины и другое – то, о чем не говорила Элиза Карловна: мелочную хватку, готовность зубами вцепиться в каждый, даже небольшой кусок, который подаст ей жизнь.
– А это кто? – настороженно спросила она, глядя на Георгия.
– Это Георгий, Федин друг, он помог мне с переездом, – объяснила Элиза Карловна.
– Да? – недоверчиво переспросила Ирина. – Где ж он помог, когда вещи не внесены? Мы так не договаривались! Переезд за их счет, и вещи до квартиры, не до подъезда, Федор обещал.
– Вещи сейчас внесем, – сказал Георгий. – Не беспокойтесь, Ирина Ивановна, все как договорились.
Наверное, он произнес это таким тоном, что Элиза Карловна взглянула на него удивленно, а ее дочь торопливо проговорила:
– Нет-нет, я ничего… Работайте, не буду вам мешать. Ну, как тебе квартира? – обратилась она к матери. – Лучшей у нас в Текстильщиках не найдешь. И ведь без доплаты! Коля говорит, за счастье надо считать.
«Интересно, про шесть тысяч компенсации скажут они ей?» – подумал Георгий, спускаясь по лестнице.
– Ну где ты ходишь! – набросился на него шофер. – Хочешь, чтоб меня за левак с работы поперли?
– Еще пять минут подожди, – попросил Георгий. – Я сейчас магазин поищу, приведу грузчиков.
Горечь снова приглушилась суетой, и все время, пока носили на пятый этаж мебель и коробки, он почти не думал о той жизни, которая ожидала Элизу Карловну Кнебель в этой унылой квартире на Десятой улице поселка Текстильщиков.
– Расплатился с тобой Федор? – деловито спросила Ирина, когда Георгий в последний раз поднялся в квартиру.
– Расплатился, расплатился, – усмехнулся он. – Вы удачно поменялись, Ирина Ивановна. Повезло вам!
Ему было так тошно, что он даже не удивился тому, как мгновенно притихает, словно скукоживается под его взглядом эта женщина.
– Егорушка! – Элиза Карловна прикоснулась к его руке. – Я… Выйдем на кухню, – попросила она. – Ирочка, побудь, пожалуйста, здесь.
Последние слова она произнесла так спокойно и непреклонно, что дочь остановилась как вкопанная и только проводила их настороженным взглядом.
– Егорушка! – повторила Элиза Карловна, когда Георгий прикрыл за собой кухонную дверь. – То, что я хотела бы вам сказать… Это высказать невозможно. Ведь самое главное – как раз то, что не высказать словами, вы заметили? Я очень давно не была счастлива, Егорушка. С тех пор как погиб папа, а потом и Иван Андреевич, счастья у меня не было, да и не могло быть, я и не ждала. Я думаю, счастье женщины все-таки связано только с мужчиной, все остальное – радость, или удовольствие, или удовлетворение своим делом, или самоуважение… Все это очень важные вещи, но все-таки они – не счастье. И я благодарна судьбе за то, что она позволила мне под конец жизни встретить вас.