А уж после того, как Николай Васильевич узнал о смерти своей гарной Ганночки, опечалился настолько, что до конца дней так и не смог полюбить ни одной женщины. Перед смертью Мария Ивановна дала свое согласие на то, чтобы Викула взял вторую часть фамилии ее гениального сына. И отныне Викула Безфамилько стал Викулой Николаевичем Яновским.
Сей документ поверг супругов Дерюгиных в неописуемый восторг – они все уши Пульке прожужжали о том, что в нынешнем-то году непременно перевернут весь литературный мир подобным сенсационным открытием, сто раз рассказывали вышеприведенную историю и в мечтах уже видели прямых потомков Гоголя.
– Бред! Этого не может быть! – воскликнула я после того, как Пулька подробно рассказала мне об объекте последнего поиска своих родителей. – Не могло у Гоголя быть детей!
– Он что, страдал бесплодием? – в голосе Пульки звучал профессиональный интерес.
– Да все знают, что у него никогда детей не было!
– Мне-то что! Главное, предки хоть на какое-то время квартиру освободили! – радостно заявила подруга, но ответить на вопрос, когда ее родители прибудут обратно в Москву, она не могла, и, следовательно, неизвестно, сколько времени Икки будет находиться в неведении и мучиться вопросом, откуда ее своенравная бабка сдула письмо, из-за которого так серьезно переругались Роблен Иванович с Людмилой Александровной.
А в четверг утром произошло нечто неожиданное – по крайней мере, я этого никак не ожидала – мне позвонил Женька Овечкин.
– Ну, как у вас там дела? – прогнусавил он в трубку.
– А что, разве тебе это интересно? – желчно спросила я.
– Да ладно тебе, Машка! Мы-то с тобой ведь сто лет знакомы! Ты хоть и написала обо мне кучу всяких гадостей в своей книжке, но я на тебя зла не держу, наоборот, даже благодарен.
– За что?
– Если б я не бросил Икки, не познал бы всей прелести жизни, не почувствовал бы ее полноты.
– И в чем, по-твоему, заключается прелесть и полнота жизни?
– В близком общении с женщинами, конечно! В чем же еще!
– Жень, ты не обижайся, но Икки мне очень дорога, а ты ее предал, и я убеждена, что не имею права с тобой разговаривать и поддерживать дружеские отношения, – неожиданно для себя выпалила я.
– Ну, ты даешь! – поразился Овечкин. – Что за детский сад! Икки твоя подруга, я твой друг, нас с тобой связывают несколько иные отношения.
– Это какие же?
– Ты вспомни студенческие годы – мы были тогда неразлучными друзьями, хотя я и знать-то не знал о вашем содружестве! Если ты вот так просто можешь отвернуться от друга, тогда прощай!
– Нет, нет, Женька! Ты прав, я, наверное, погорячилась. Но ты должен меня понять – мне обидно за Икки.
– Мы взрослые люди и вправе самостоятельно выбирать себе партнеров. Когда у тебя был роман с Кронским, я тебя только поддерживал, хотя все остальные называли ваши отношения аморальными. Слушай, а давай встретимся, поболтаем. Честно говоря, я скучаю без содружества, – признался он, и мы договорились встретиться с ним в метро на «Тверской».
Через два часа я стояла в центре зала и высматривала в толпе Овечкина.
– Ты что глядишь на меня в упор и не видишь?! – удивился Женька.
Боже мой! Какая грандиозная метаморфоза произошла с ним! Как сильно он изменился! А ведь прошла всего неделя с тех пор, когда Овечкин обозвал свою невесту шлюхой, за что получил от нее размашистую пощечину и, отказавшись жениться, хлопнул дверью и ушел.
Он вдруг показался мне выше – то ли оттого, что перестал стесняться себя самого и выпрямился, то ли оттого, что купил ботинки на каблуках. Раньше он ходил так, будто хотел, чтобы его никто не замечал, чтобы люди не догадывались о его существовании. Сейчас он нес себя, расправив плечи и высоко подняв голову. Мой давний друг всегда напоминал мне желторотого цыпленка – жалкого и беззащитного. Теперь передо мной стоял ну если не орел, то уж точно подорлик – тоже, кстати, птица из семейства ястребиных.
Овечкин полностью сменил имидж – распрощался наконец со своими длинными несуразными патлами и сделал нормальную короткую мужскую стрижку, которая изменила его кардинально. Снял очки и, видимо, стал пользоваться линзами, отчего выглядел уверенным и решительным. Мешковатые джинсы с вытянутой футболкой заменил светло-бежевый летний костюм, будто по нему сшитый. Одним словом, это был совсем не тот Женька, который минувшей осенью заявился в кафе в женском наряде и сообщил членам содружества о том, что он готовится к операции по смене пола; это был не тот Овечкин, которому мы рассказывали все свои беды и тайны, с которым обсуждали последние тенденции моды и шлялись по магазинам женского нижнего белья.
Мы сели на лавочку на Тверском бульваре.
– Ты так изменился, – наконец сказала я.
– Фитнес, массаж, солярий, – небрежно проговорил он, но тут же с нескрываемым беспокойством и каким-то отчаянным разочарованием проговорил: – Я столько времени копил деньги на операцию… Столько работал… Ты ведь знаешь, многое я пишу вследствие необходимости, пишу к сроку, написываю по три с половиною печатных листа в два дня и две ночи. Я – почтовая кляча в литературе, и многие, о, очень многие уверяют, что от моих текстов пахнет потом и что я их слишком обделываю. – Овечкин любил применять к себе эту фразу, сказанную когда-то Достоевским, тем самым сравнивая себя с великим пророком девятнадцатого столетия. – Но ты не представляешь, с какой скоростью они уплывают – испаряются, как утренняя роса на солнцепеке! А тебе не нравится, как я выгляжу?
– Нравится. Тебе так намного лучше, но ты стал, стал… – я никак не могла выговорить слово «чужой».
– Какой я стал? – спросил он, и взгляд его устремился на проходившую мимо девицу в короткой юбке: – Ах! Какие ножки! – восхищенно воскликнул он.
Я разозлилась и выпалила:
– Чужим ты стал! Вот каким! Неродным! Далеким! Мужланом и бабником!
– Ой, перестань! – легкомысленно отмахнулся он. – Ты лучше расскажи, как у тебя-то дела? Как с Власом?
– Подали заявку, через месяц свадьба. А вот Икки страдает. Она хоть и молчит, но я же вижу, что она тебя, дурака, еще любит! – Овечкин самодовольно задрал нос, и я тут же пожалела, что сказала ему об этом. – Но, скорее всего, я ошибаюсь. У нее сейчас полно дел, так что и времени нет о тебе думать, – поправилась я.
– Чем это она так занята?
– Аптеку собственную открывает.
– Чего? – на минуту его лицо приняло свое обычное выражение – недоуменности и беззащитности. – Откуда у нее деньги-то?
– Ей Пулькин приятель помогает. А что ей еще оставалось делать? Ведь с работы она ушла по твоей милости!
– Я-то при чем?
– Не надо было у нее перед глазами маячить в обществе долговязой девицы!
– Так вот, значит, почему она уволилась! – Овечкин задумался на мгновение, потом вдруг как толкнет меня под локоть: – Ты посмотри, посмотри какая! – он впился взглядом в толстушку, что присела напротив.
– Она ведь жирная!
– Ну и что! – удивился он, и тогда я поняла, что Овечкин с того момента, как хлопнул дверью после разборки с Икки у меня дома, вдруг полюбил всех женщин. Для него не существовало некрасивых, кривоногих, толстых, худых, лысеющих, слишком длинных или слишком маленьких. Все недостатки для него превращались в достоинства, в изъянах он видел индивидуальность и неповторимость. – Слушай, Маш, а тебе не кажется странным, что мы с тобой сто лет знаем друг друга и за все эти сто лет ни разу не были близки, как бывают близки мужчина и женщина?
– Овечкин! Да ты совсем сдвинулся!
– Почему сразу сдвинулся?! – И он перешел в наступление: – Когда я хотел всерьез сменить пол, вы меня отговаривали в четыре глотки, а когда я стал настоящим мужиком, вам снова чего-то не нравится! У тебя скоро свадьба, можно и погулять напоследок. Поехали ко мне! – Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, от возмущения потеряв дар речи. – Ой, не хочешь, как хочешь!
Вдалеке показалась высокая, худая блондинка. Она дефилировала по бульвару, словно по подиуму, профессиональной походкой «от бедра»; и миновав нашу скамейку, быстро удалялась в перспективе размашистых тополей. Женька не мог отвести от нее взгляд – он не удержался и вдруг рванул вслед за костлявой девицей. Я встала со скамьи и медленно пошла к метро, думая, что содружество окончательно и бесповоротно потеряло одного из своих членов и что Овечкин сошел с ума.
* * *Сегодня пятница, а вчера вечером Влас повертел у меня перед носом билетами на море и, спрятав их в шкаф, напомнил о предстоящем банкете. Потом раздвинул огромный прямоугольный стол и поставил его посреди гостиной.
– Сходи за продуктами – купи все, что тебе потребуется. Про напитки не забудь. Кстати, Илья Андреевич кроме водки ничего не пьет. Посуда в стенке, деньги в шкатулке. Мы подъедем к семи. И вот еще что… Сними ты эти свои памятки, – сказал он сегодня с утра и отправился на работу.
Я посмотрела в окно – небо было сплошь затянуто тучами. «Наконец-то циклон!» – подумала я, и тут же по крыше сначала робко, а потом все смелее забарабанил дождь. Идти за продуктами в такую погоду не очень-то хотелось. Я представила, как шлепаю по лужам, в каждой руке по тяжелой сумке, а зонт – в зубах? Нет, так дело не пойдет.
Я открыла холодильник – битком набит! В навесных шкафах залежи риса, гречки, гороха, консервов. В баре полно напитков и водка есть – правда, открытая, но почти полная – перелью в графин, и все дела! Зачем идти в магазин и тратить деньги на пустяки?
Теперь надо решить, что из всего этого приготовить. Стол должен выглядеть необычно. Чтобы ни у кого и никогда такого стола не было! Вот единственное, чего я не смогла найти, так это салфеток. Но не выходить же из-за такого пустяка на улицу?! Салфетки можно сделать своими руками!
Я достала из письменного стола офисную бумагу размера «А 4» и принялась вырезать, как в детстве, ажурные елочки и снежинки. Я так увлеклась этим занятием, что незаметно перешла к изготовлению бумажных лягушек, верблюдов и птиц.
Пр…Пр…Прррр… У Власа отвратительно звонит телефон!
– Машенька, привет. Как у вас дела? Как бабушка? Как Влас? – Мама буквально засыпала меня вопросами, но ответов на них она, видимо, ждать не собиралась, продолжая тараторить: – Я уже десять кошек подобрала, через неделю за ними из Москвы прибудет машина. Один котик такой симпатичный, просто прелесть, я хочу его себе оставить!
– Не смей! – гаркнула я.
– У меня все хорошо, можешь не волноваться, вчера в бане парилась. Жаль, что тебя нет. Сейчас у Эльвиры Ананьевны покупала треску, она тебе огромный привет передает, говорит, что Шурик очень по тебе скучает, ночи не спит.
– Передай своей милой и добрейшей Эльвире Ананьевне, пусть оставит бредовую идею – женить на мне своего инфантильного Шурика! Мы с Власом подали заявку – свадьба через месяц.
– Ты несправедлива к Эльвире Ананьевне! Но я рада за вас! Поздравляю тебя, дорогая! И все же я не буду говорить о свадьбе ни ей, ни Шурику! Мало ли что, и к тому же они расстроятся… Да, ты представляешь, я нашла свой дорогущий французский крем! Ты ни за что не догадаешься, где он был! Я совершенно случайно наткнулась на него в туалете – тюбик лежал среди рулонов туалетной бумаги! Этот идиот – твой дорогой отчим принял мою тональную пудру за мазь календулы и мазал ею свою задницу.
– Зачем?
– У него, видите ли, геморрой! – злобно воскликнула она. Надо сказать, что Николай Иванович использует мазь календулы при любых заболеваниях – будь то ожог, воспаление легких, флюс или отравление – это для него панацея. – Весь тюбик извел!
– Но как можно перепутать почти бесцветную мазь с тональным кремом? – удивилась я.
– Ой, ну ты меня поражаешь! Он всю жизнь чистит зубы кремом, а руки мажет зубной пастой!
– Мы с Власом в понедельник уезжаем на море, так что в следующую пятницу не звони, нас все равно не будет.
– Счастливого пути! – успела крикнуть мамаша, и нас разъединили.
Я на сто процентов была уверена, что сейчас моя родительница набирает номер некоего загадочного Григория из Фонда защиты животных…
«Так чем же попотчевать гостей?» – призадумалась я и решила, что к приготовлению блюд и сервировке стола надо подходить не с позиции «клуши-домохозяйки», девиз которой: «главное, чтобы вкусно да побольше было» и на столе бы стояли хрустальные ладьи с утопающими в майонезе салатами, а исключительно с творческим и эстетическим взглядом на кулинарное искусство. «Мы пойдем другим путем!» – решила я и вспомнила фразу, которую наизусть выучила в институте к экзамену по эстетике: «Все чувства приобретают эстетический статус лишь тогда, когда обозначаемое ими содержание оказывается соответственно оформленным и опирается на художественный принцип, угадывающий за поверхностью символ». Уф! Сама не ожидала, что такая умная! Однако, насколько мне известно, в искусстве содержание далеко не всегда соответствует форме. «Плевать на содержание! Главное форма – и символ!» – решила я и, одновременно поставив варить рис, пшено и гречку, отправилась в гостиную, чтобы вплотную заняться сервировкой.
Я постелила на стол белую скатерть с выбитым орнаментом в виде снежинок – как нельзя кстати – ведь салфетки я тоже вырезала в виде снежинок, поставила тарелки, фужеры и подобную дребедень, без которой праздничный ужин получился бы вовсе не праздничным, расставила бумажные фигурки верблюдов, лягушек и птиц… Чего-то не хватает! В центре стола должно стоять нечто значительное. Но что? Ваза с цветами. Я посмотрела на улицу – там свирепствовал ветер, пригибая сильные вековые деревья к земле; шел проливной дождь. Ну не идти же в такую погоду за цветами! И тут взгляд мой остановился на кадке, из которой торчала огромная пальма с листьями, напоминающими веера. Этот так называемый хамеропс оказался настолько тяжелым, что, когда я оторвала его от пола, потеряла равновесие и с минуту кружилась с ним в обнимку по гостиной, боясь выпустить из рук. И все-таки я умудрилась каким-то немыслимым образом водрузить его на стол, который с гигантским растением в центре приобрел по-настоящему торжественный, я бы даже сказала, предновогодний вид.
Когда я вернулась на кухню, то к ужасу своему обнаружила, что рис вел себя в мое отсутствие просто безобразно и вместо того чтобы свариться, как положено зернышко к зернышку, он слипся в однородную массу, напоминающую крахмальный клей для обоев. «Не беда, – подумала я. – Ведь главное для меня сегодня форма и символ, а вовсе не содержание!»
Я вывалила белое месиво в дуршлаг и занялась самым главным – изготовлением табличек с названиями блюд, которые в точности должны были соответствовать заглавиям моих романов.
Пока я скотчем прикрепляла бумажки с названиями блюд к длинным деревянным зубочисткам, гречка сгорела (хорошо хоть только нижний слой – верхний выглядел очень даже аппетитно).
Пшену еще вариться и вариться, поэтому я занялась первым фирменным блюдом от Мани Корытниковой. Оно называлось в честь моего сенсационного романа «Убийство на рассвете», а основой его явилось месиво разваренного риса в салатнице из тончайшего фарфора. Я не скупясь полила его кетчупом (что символизировало кровь) и воткнула в середину острый нож.
Гречневую кашу я обильно сдобрила острым перцем, щедро посолила, добавила пряностей для пикантности и выложила черной икрой подобие глаз, бровей, носа; для изображения губ воспользовалась все тем же шашлычным кетчупом – стало похоже на сильно загоревшее недоброе лицо. Подумав, я еще приделала усы из укропа и назвала сие блюдо в честь очередного моего романа – «Роковой мужчина».
Мясо! Я забыла его разморозить! «Не беда», – снова успокоила я себя и, промыв, как учила меня Мисс Бесконечность сплющенные куски свинины под струей холодной воды, бросила их на раскаленную сковородку. Затем, включив конфорку на полную мощность и подумав: «Пусть размораживается», вплотную занялась «Солнечной затрещиной».
Я вывалила на блюдо золотистую пшенную кашу и размышляла над тем, как художественно можно отобразить затрещину на солнце. Взгляд мой остановился на молотке для отбивания мяса, и я недолго думая всадила его в центр блюда с пшенкой.
Пока мясо размораживалось на сильном огне, я решила отнести в гостиную уже готовые произведения кулинарного искусства.
Четыре часа – времени еще вагон с прицепом. «Неужели я стала все успевать? Стала пунктуальной и ответственной, как Влас?» – подумала я, как в квартире раздалось противно: «Пр…Пр…Прррр…»