Подошла она к своей новой страсти с чрезвычайной серьезностью – сварганила за ночь из толстого шерстяного материала черный длинный, какой-то непонятный наряд и теперь с раннего утра до глубокой ночи ходила по городу закутанная в несуразную хламиду, подметая асфальт. На голове стала носить черное же тяжелое покрывало, изнемогая от невыносимой жары. Но этого ей показалось мало, и Анжелкина мамаша еще решила носить вериги, дабы усмирить свою плоть. В качестве вериг Нина Геннадьевна использовала цепи, что крепятся к каждой затычке для ванн.
– Она теперь повсюду их крадет! Уже все заметили: где бы она ни побывала, везде исчезают «унитазные» цепи, – жаловалась мне Огурцова и строго-настрого запретила пускать к себе в дом Нину Геннадьевну. – Наверняка и к тебе станет напрашиваться – она уже всех знакомых обчистила.
Теперь Нина Геннадьевна таскалась от одного храма к другому, бряцая «сантехническими» цепями и рискуя заработать себе солнечный удар, но зато совесть ее была спокойна – она приложилась ко всем чудотворным иконам Москвы, успела съездить в Троице-Сергиеву лавру и Оптину пустынь, не считая ее первых поездок в Серпухов и Дивеево. На вопрос Анжелки: «Что ты целыми днями шляешься без дела?» – Нина Геннадьевна плевала ей в лицо, горячо крестилась, приговаривая: «Свят, свят, свят!», потом, как и три года назад, принималась поносить Михаила последними словами, приговаривая, что дочь у нее оказалась вероотступницей и подалась к адвентистам, а зять бросил пить исключительно ее молитвами.
Но несмотря на то что Михаил снова дал обет и в семье Поликуткиных – Огурцовых воцарилось спокойствие, Анжелкина мамаша продолжала совершать хождения по святым местам и всерьез подумывала о поездке в Иерусалим. Из слов Анжелы я поняла, что у Нины Геннадьевны за минувшую неделю появилось много друзей и сподвижников, с которыми ее теперь связывали не просто «православные отношения», а какие-то еще более возвышенные и нереальные – отношения «паломнические». Странно, но в это последнее увлечение Нина Геннадьевна не втянула своего мужа – на сей раз он не был ее соратником, он вместе с Лидией Михайловной помогал Анжелке с детьми.
У меня на этот счет свое мнение – мне кажется, Нина Геннадьевна так увлеклась хождением по святым местам и самобичеванием своего бренного тела «сантехническими» веригами, что теперь ей была абсолютно не важна цель богомолья, а крайне существенен сам процесс.
Что же касается Икки и ее родителей, то там особая история. Но все по порядку!
За поразительно короткий срок Икки (естественно, не без участия Аркадия Серапионовича) умудрилась арендовать помещение, нанять маляров, чтобы, как она говорит, «привести помещение в божеский вид», и найти себе двух помощниц, ради которых в минувший понедельник побывала в фармацевтическом техникуме, где загубила лучшие годы своей жизни.
– Ты представляешь, – взахлеб рассказывала мне она, – там ничего не изменилось. Только, кажется, подвал перекрасили в другой цвет. Все та же пропитанная потом раздевалка, все та же тоталитарная система, так же проверяют при входе чистоту рук и ногтей, свежесть воротничков и манжет белых халатов! Меня вообще не хотели пускать – приняли за учащуюся и, не обнаружив мешка со сменной обувью, подняли такой хай! Я им битых полчаса доказывала, что я заведующая проктологической аптекой «Эбатов и К*», что я работодатель, что мне нужны две толковые девочки, которые сильны в технологии лекарственных форм, особенно в приготовлении свечей.
– Вы что, решили назвать аптеку «Эбатов и компания»? – удивилась я.
– Чем тебе не нравится? Просто и со вкусом! Аркадий Серапионович вообще сначала настаивал на названии «Попкин и К», но в последний момент Пулька уговорила его переменить на «Эбатов и компания». Мы и регистрироваться будем под этим названием! А что, «Лекарь Атлетов» лучше?
– Да нет, – согласилась я, потому что не согласиться было невозможно.
– У нас на сегодняшний день две проблемы, – жаловалась Икки, – на которые Аркадий Серапионович почему-то не желает обращать внимания, считая это мелочью.
Первая проблема заключалась в том, что сейчас – в связи с полным крахом, бездействием и закрытием производственных отделов в аптеках – перестали закупать масло какао, которое в былые времена поставлялось в нашу страну как оплата за экономическое содействие из Индонезии, Камеруна, Заира, с Кубы и других дружественных стран. Конечно, можно было бы вместо масла какао в качестве суппозиторной основы использовать полиэтиленоксидные основы и ланолевую с примесью парафина, и желатинно-глицериновые студни, а также мыльно-глицериновые студни, но Икки наотрез отказалась внедрять в производство подобную гадость, считая масло какао самой лучшей природной основой. Аркадий Серапионович хоть и знал обо всех преимуществах масла какао, делал вид, что особой разницы между вышеперечисленными основами он не видит, говоря своим бархатным глубоким баритоном:
– Икконька, это блажь! Всего-навсего лишь ваша блажь!
– Ничего не блажь! – противилась ему Икконька. – Вы так мечтали о собственной проктологической аптеке, а начинаете с надувания клиентов! Просмотрите рецептуру прошлых лет, и вы увидите, что для приготовления свечей применялось исключительно масло какао, а не химические основы, в конце концов приводящие к геморрою!
Этот спор об основах для суппозиториев достиг такой высоты и поистине философского глубокомыслия, что по масштабу не уступал, казалось, спору между западниками и славянофилами середины девятнадцатого века, где в общественной борьбе против официальной реакционной идеологии «славянофилки» Икки выступал «западник» Аркадий Серапионович, внедряя в производство свечей новейшие методы.
Кончилось тем, что Икки выдвинула Аркадию Серапионовичу ультиматум: пока он не снабдит ее маслом какао, аптека не откроется и, следовательно, их совместное предприятие понесет крупные убытки.
Вторая проблема заключалась – ни много ни мало – в коробочках. Иначе говоря, в упаковке: приготовленные вручную свечи некуда было складывать. Раньше, когда аптечное производство в стране было поставлено на широкую ногу, картонные коробочки изготавливались как заводским путем, так и в процветающих в то время психиатрических больницах принудительного лечения с трудовым режимом, или, как тогда называли, трудовой терапией. В больницы поставляли заготовки для коробочек, которые нужно было сложить определенным образом, а затем склеить. После завтрака и всех надлежащих процедур пациентов сгоняли в холл обычным для них призывом: «Алики» – налево, «Шурики» – направо», что означало два вида заболеваний – олигофрению и шизофрению. Именно эти люди, наглотавшись поутру аминазину, и склеивали коробочки для порошков, пилюль и свечей. Сейчас с коробочками была напряженка, впрочем, как и с маслом какао.
– Интересно, а куда мы будем складывать приготовленные свечи? – вопрошала Икки. – В полиэтиленовые пакеты? Как вы это себе представляете? Это ведь неэстетично! Существуют определенные правила! – возмущалась Икки и в конце концов выдвинула еще один ультиматум: пока не будет тары, не будет и товара!
Аркадий Серапионович был уже не рад, что связался с Икки, в то время как в помещении бывшего ателье вовсю кипела работа – турки выравнивали стены, будущие Иккины помощницы через неделю должны были получить сертификаты специалистов, а вечерами (после учебы) они приходили к Икки набить руку в непростом ремесле по скатыванию свечей.
Как-то я зашла в бывшее ателье и увидела следующую картину: маляры истово штукатурили потолок, на помощниц градом сыпалась известка и куски шпаклевочной массы, но девицы, не обращая на это ни малейшего внимания, сидели за столом и рьяно скатывали суппозитории.
– Ты все-таки умудрилась выбить из Серапионовича масло какао?
– Как бы не так!
– А что они тогда делают? – я удивленно указала на Иккиных практиканток.
И тогда Икки рассказала мне, что купила в магазине канцтоваров несколько коробок пластилина и за три часа до прихода своих подопечных держала его в холодильнике, чтобы он приобрел консистенцию, схожую с маслом какао, а ровно в четыре часа вечера усаживала девиц изготавливать пластилиновые свечи.
– Они совершенно ничего не умеют! Непонятно, чему их только в техникуме учили! – возмущалась она. – Нет! Ну ты сама-то посмотри, Варя, что у тебя получилось?! – прикрикнула Икки на белесую тощую девицу с утиным носом. – Это ж не ректальная свеча, а копье какое-то! Скажи на милость, ты бы смогла себе вот это, – и она покрутила дефектную свечку у девицы перед носом, – себе в задницу запихнуть? Маш, смотри, а у этой натуральная докторская колбаса получилась! Сколько ж ты пластилина, то есть основы, жахнула? – спросила Икки у толстой практикантки со сросшимися бровями.
– Не знаю, на глаз, – пробасила та.
– Света! Квантум сатис – это еще не значит, что ты можешь бухать в ступку такое количество основы, какое ветеринар выписывает для слона! О чем нам говорит Государственная фармакопея? – спросила Икки будто в пустоту – ее ученицы не знали, о чем говорила Государственная фармакопея. – А там ведь ясно сказано, если вес основы в рецепте не указан, то масса одной ректальной суппозитории равна трем граммам!
Икки деловито отщипнула кусок пластилина и, выхватив у ошарашенной Светы деревянный инструмент, очень напоминающий скалку, только плоскую, в два счета скатала свечу идеальной формы.
– Голова от них болит! – пожаловалась она, когда мы вышли во двор, и, закурив, поведала мне причину ссоры ее родителей.
Оказывается, Роблен Иванович, отец Икки, случайно наткнулся на письмо, написанное четверть века назад его зловредной матерью, из чего я сделала вывод, что в старости если не все, то очень многие прибегают к эпистолярному жанру, и Мисс Бесконечность идет по уже проторенной дорожке.
Письмо Иккиной бабки было адресовано дорогому сыну Роблену и содержало компрометирующую информацию о Людмиле Александровне, матери Икки, причем в весьма резкой (грубой) форме.
– Это письмо мне кажется каким-то странным, – призналась подруга. – Такое впечатление, что я его уже когда-то читала. Но ведь этого не может быть! Прочти, – и она протянула мне пожелтевший конверт.
– Как-то нехорошо чужие письма читать, – заколебалась я.
– Ну, может, тебе что-нибудь в голову придет, – настаивала она. Я вытащила письмо и вот что прочитала.
«Дорогой, любезный сына!
Пишет тебе твоя мать исключительно из материнских побуждений.
Вот уж как семь лет я живу в одной квартире с твоей женой и дочерью. Хочу рассказать о первой, потому что о второй судить еще рано. Что бы ни было, как бы ни сложилась твоя жизнь, не вздумай ни под каким видом возвращаться под крышу этой… своей жены! Я-то уж достаточно хорошо ее изучила.
Довожу до твоего сведения, что как только ты покинул нас, Люда твоя на следующий же день забыла тебя и с того самого дня, мягко выражаясь, не путем искокетничалась. А кокетство недаром почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Она радуется, что за нею, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ее задницу; есть чему радоваться! Как же, легко за собой приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот и вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут.
И свиней этих, скажу тебе, было навалом. Поначалу она меня стеснялась, а уж потом и стесняться перестала и всю мерзость в дом таскать стала – что ни день, то новая свинья. Все на глазах у твоей малолетней, но уже все понимающей дочери творилось. Гулящая она, Робленчик, шлюха, блудница и потаскуха. В крови у нее это, сына. Может, умру и не увижу тебя, так хочу, чтоб ты не остался после моей кончины в неведении.
Мать твоя. С наилучшими побуждениями».
– И после смерти нагадить умудрилась! – выпалила Икки.
– Непонятно, зачем это ей понадобилось. Насколько я знаю, у Людмилы Александровны никого, кроме твоего отца-то, и не было.
– Да какое там! Всю жизнь одна!
– А что ж отец-то вдруг в такую чепуху поверил? Что, он свою мамашу, что ли, не знал?!
– У мужиков в этом возрасте пунктик на ревности, даже если им всю жизнь наплевать было, гуляет от него жена или нет, под старость так беситься начинают – туши свет!
– Действительно, ты права! Такое ощущение, что я тоже читала нечто подобное. Текст знакомый, особенно второй абзац. Как будто она списала откуда-то…
– Заметила? Заметила! – обрадовалась Икки. – Мне бы только найти, откуда она сдула! Тогда станет ясно, что она нарочно, со злости написала, что это клевета! Нужно, чтобы отец знал правду, а то ведь он всерьез подумывает переехать обратно. Мне тогда придется снова жить с мамашей, а я этого не переживу.
– Нужно отнести письмо Пулькиным родителям. Они тебе сразу скажут, откуда твоя бабка его скатала.
– Пока я дождусь, когда Пулькины родители приедут из очередной поисковой экспедиции, мои разведутся.
– Они что, все еще ребро Гоголя ищут?
– Ой! Узнай у нашей Пульхерии. На этот раз дело, кажется, обстоит еще хуже.
Оказалось, именно в тот день, когда Пулька везла на заднем сиденье своей «каракатицы» втрое сложенное бесчувственное тело Михаила на квартиру Иннокентия, ее родители-гоголеведы покинули бескрайние российские просторы и канули в дивных далях вольной Украины.
Надо сказать, супруги Дерюгины часто покидали Москву в поисках какой-то, где-то и кем-то случайно найденной личной вещи Николая Васильевича Гоголя или клочка бумаги с его почерком. Лет пять они гонялись за сапогами автора нетленных «Вечеров на хуторе близ Диканьки», потом за жилетом, тростью… Боже! Чего они только не искали! Вся их жизнь – это сплошной поиск. Последним предметом их было поиска ребро сочинителя. Они искали его повсюду несколько месяцев кряду, однако поиски не дали результатов.
Теперь они ехали в никуда, вернее, куда – они знали, только их там никто не ждал. Аполлинарий Модестович и Вероника Адамовна Дерюгины оставили на время розыски ребра великого русского писателя – именно оставили, а не бросили совсем – это были не те люди, что бросают на полпути начатое дело – и отправились на Полтавщину, родину бессмертного автора «Мертвых душ» и «Ревизора». Им стало доподлинно известно… Рука не поднимается написать это… Но все-таки, как бы ни абсурдно это звучало, на сей раз они разыскивали не пуговицу или воротничок великого сочинителя. Нет! Все было гораздо серьезнее! Они разыскивали… потомка Николая Васильевича.
Сведения они получили из надежного источника, а именно: их коллега-пушкинист проболтался, что у его знакомого – булгаковеда – есть кое-какая информация, которая непременно должна их заинтересовать. Булгаковед, в свою очередь, направил их к своему другу – специализирующемуся на творчестве В.А. Жуковского – некоему Леониду Михайловичу Протычкину. Именно господин Протычкин и связал все воедино, рассказав супругам Дерюгиным никому неизвестную историю.
В 1828 году Николай Васильевич по окончании курса нежинской гимназии вместе со своим ближайшим другом Александром Сергеевичем Данилевским отправился в Петербург, а через два месяца после этого события крепостная девка помещицы Марии Ивановны Гоголь-Яновской – Ганна родила мальчика, сама же при родах умерла. Малыша назвали Викулой. Дерюгины поначалу отмахивались от этого факта как могли: «Да мало ли от кого могла понести дворовая девка?! У Марии Ивановны было двести душ крепостных крестьян! А Николай Васильевич вообще девственник! Он всю свою жизнь творчеству посвятил! И сам об этом писал!» – возмущались супруги. Но тут Протычкин возьми да и подсунь им под нос документ, который доказывает, что крепостная девка Ганна понесла не от кого-нибудь, а от великого русского писателя. В черновых записях Данилевский писал о том, насколько был расстроен Никоша (именно так в семье называли автора бессмертных «Записок сумасшедшего»), трясясь в кибитке после продолжительного прощания с дорогой, любезной матушкой своей. Данилевский спросил будущего великого писателя, неужто он так печалится разлуке с родными краями и по родительнице своей. Николай Васильевич ответил, что и по родительнице, и по краю родному, но есть еще кое-что. После чего он и рассказал о первой и последней нежной любви своей к красавице Ганне, которую по воле судьбы пришлось оставить в интересном положении.