– Надо же, все желание отбили. Даже пива не хочу.
Она молчала до самого дома, и нельзя было понять, радует ли ее тот факт, что ей даже пива не хочется, или нет.
– Девочки, а я ведь не сегодня-завтра уезжаю, – сказала я.
– Куда это? – хором спросили они (даже Анжела встрепенулась).
– К маме, на дачу, но это ненадолго.
– Знаю я, как ненадолго. В прошлый раз обещала недельки на две, а проторчала там три месяца почти! – припомнила мне Икки.
– Тогда были проблемы с транспортом, а теперь лето – в любой момент могу уехать.
– И все-таки я не понимаю, как твоей маме каждый раз удается тебя уговорить! Одни торговцы тухлой селедкой чего стоят! – проговорила Пулька.
– Я ни за что не пойду в этот магазин на площади!
– И не вздумай! А то, не ровен час, эта Эльвира Ананьевна тебя за своего Шурика выдаст!
– Ох! Не приведи господь! – набожно прошептала Анжелка и три раза перекрестилась. По-моему, с ней происходила обратная метаморфоза – она снова превращалась в правильную, набожную адвентистку с православным уклоном (или наоборот).
Мы доставили госпоже Нине ее «открывалку для пивных бутылок» на полчаса раньше, чем было указано в расписке, не сломанной и ржавой, а совершенно обновленной, с заново отлакированной деревянной ручкой и хорошенько заточенной – настолько, что стоило только Анжелке влететь в квартиру, первыми ее словами стали:
– Немедленно уничтожить в доме все предметы мракобесия и язычества! – Еще не успел зажить фингал под глазом, а наша подруга снова превратилась в праведного ревнителя церкви. (Только бы вот знать, какой именно?)
Госпожа Нина смотрела на дочь с открытым ртом, та влетела в комнату и принялась крушить магические шары, кристаллы, бубенчики, выдергивала торчащие отовсюду тлеющие индийские палочки, бросала на пол и топтала ногами.
– Анжела наконец-то излечилась от пьянства, – пролепетала я, и мы с подругами поспешили удалиться, предоставив матери с дочерью выяснять отношения без свидетелей.
Я распрощалась с Икки и Пулькой. Теперь между ними отношения обострились: Пулька держала на Икки злость из-за ее примирения с юбочником и предателем Овечкиным – так, что Икки даже слезу пустила и попросила меня побыстрее приезжать.
Итак, все дела в Москве были сделаны. Анжелка избавлена от пристрастия к зеленому змию, Иннокентий стал «габочим человеком», Икки с Женькой помирились, Микола затерялся средь вольных просторов Украины, и Пулька снова жила дома, за Мисс Бесконечность можно было не волноваться – она находилась под недремлющим оком своего любимого Жорика, просьба Николая Ивановича была выполнена, мой роман о неземной любви, предательстве и измене был завершен и отправлен Любочке. Влас покинул меня из-за неверия в мою любовь к нему, Кронский, наверное, впервые в жизни ощутив мужскую немощь, укатил в Тибет, в надежде, что тамошние монахи избавят его от этого страшного недуга. Одним словом, ничто не удерживало меня в Москве, и я снова была свободна как ветер.
* * *Через день после «блокировки» Анжелы электричка уносила нас с мамой из шумного, загрязненного выхлопными газами города к чистому, прозрачному воздуху, недозрелой клубнике на грядках, которая только меня и дожидается, к необыкновенным закатам с красным солнцем, которое закатывается подобно глазному яблоку какой-нибудь исполинской рыбы, к беседке, самовару и пряникам. Прямо нетерпится все это увидеть!
– Я – мудрая женщина, – утверждающе проговорила мамаша под лязг колес. – Правильно я сделала, что не сказала о вашей с Власом предстоящей свадьбе ни Эльвире Ананьевне, ни Шурику! Чуяло материнское сердце, что у вас все развалится!
– Если ты хоть раз заикнешься об этой семейке, я спрыгну с поезда! – воскликнула я.
– Прыгай, если мозгов-то нет! – издевательски продолжала она. – Шурик так по тебе тоскует, а Эльвира Ананьевна все уши мне просверлила: «Ну, когда вы привезете Манечку? Ну, привезите Манечку!» Знаешь, они этим летом совсем по тебе иссохлись! Никогда такого не было! Даже иногда бесплатно рыбку для котов дают! Вынь им да положь Манечку!
– Мама! Я сойду на ближайшей станции! – В моем голосе звучала открытая угроза.
– Упрямая ты. Впрочем, твое дело, – сказала она и принялась старательно глядеть в окно, будто за стеклом вместо убегающих полей и лесов на подставке стояла книга, параграф из которой она должна непременно прочитать, иначе ей несдобровать.
Хорошо, я, наученная горьким опытом пребывания в деревне этой зимой, на сей раз не взяла с собой ноутбук и набитую до отказа свою сумку-кишку. Теперь я смогу в любой момент сорваться и уехать в Москву. Эта мысль мгновенно успокоила меня, и я снова вообразила «закатывающееся глазное яблоко исполинской рыбы», потом я представила темнеющее небо, на котором одна за другой появляются звезды, как роса на укропе с петрушкой переливается бриллиантами в лунном свете…
– Ма-аша! Проснись! – Мамаша изо всех сил теребила меня за плечо. – Приехали!
– Ой! Заснула и даже сон видела, только какой – не помню. Кажется, собака снилась.
– Вечно тебе собаки снятся. Бери сумку и выходи, – скомандовала она, но тут вдруг тон ее изменился, и она пророчески сказала: – Собаку во сне увидеть, Машенька, это к другу. Я тебе больше скажу: друг этот твой новый не кто иной, как Шурик!
– Все! Я немедленно уезжаю обратно! – Мое терпение лопнуло.
– Напугала ежа… Шевелись, шевелись, нас Коля на вокзале ждет уж как полчаса. Сейчас столько вони будет!
Николай Иванович стоял у машины в своем неизменном коричневом костюме двадцатилетней давности (и никто никакими уговорами не смог бы заставить его надеть что-то другое), но сегодня костюм этот выглядел как-то странно – было такое впечатление, что мой отчим начал опушаться, и эта самая опушь бойко пробивалась сквозь пиджак с белесыми, солевыми подтеками у подмышек, пух был даже на подбородке… Короче, весь он был каким-то опушенным.
Он стоял, озираясь по сторонам, и курил свои жуткие вонючие болгарские сигареты по пять рублей за пачку, содержащие восемнадцать миллиграммов смол и никотина, к которым пристрастился еще в молодости, и никто никогда никакими уговорами не сумел убедить его перейти на более легкие или уж хотя бы не такие вонючие.
Подойдя ближе, я поняла, что это не Николай Иванович так шибко пророс, а это кошачий пух так густо и плотно облепил его со всех сторон.
– Здравствуйте, Николай Иванович! – вежливо поприветствовала я отчима.
– Мрак какой-то! – вместо приветствия воскликнул он. – Коко можно ждать!
– Коко, коко! – передразнила его мама. – Ошибка в расписании.
– А это ваши трудности!
– Что куришь-то, стоишь?! Заводи машину и поехали!
– Ага, я еще и виноват! – буркнул он и залез в машину.
– Ладно, что тут у вас нового? Как кошарики?
– Что нового, что нового! Рыжик сегодня ночевать домой не пришел! Дашка кучи мне каждое утро на стол валит! – в сердцах закричал он.
– Как не пришел? – в ужасе взревела мама.
– Я его утром поймал и дома закрыл. Совсем распустилися!
– И все-таки его недокастрировали!
– Да мышей он всю ночь ловил, через дорогу бегал.
– Они добегаются!
– Да… – произнес он, будто именно сейчас вспомнил что-то очень важное. – Вчера там тебя эта спрашивала…
– Кто?
– Ну, эта.
– Кто эта-то? – бесилась мама.
Мне уже хотелось обратно, в загазованную Москву, но я стоически утешала себя «закатывающимся глазным яблоком исполинской рыбы».
– Ну, эта… как ее… У нее еще мужик такой… Ну, которая на Кривой улице живет.
– Ну как ее зовут-то? – мамины глаза сверкали от нетерпения, раздражения и бешенства.
– Да знаешь ты ее…
– Что она хотела? – спросила мама, выбившись из сил, так и не поняв, что за «эта» с Кривой улицы, которую она знает, приходила вчера вечером.
– Сказала, завтра придет, – заключил Николай Иванович и замолчал, мама при этом тяжело вздохнула.
С полчаса ехали в полном молчании, я снова задремала, вдруг отчим как гаркнет:
– Мрак! Идет по проезжей части и думает, что он пупок земли русской!
– Он в положенном месте дорогу перешел! И потом, не пупок земли, а пуп земли!
– Дураков не сеют и не жнут – они сами вырастают, – вдруг выдал отчим и многозначительно замолчал.
Наконец я узрела вдалеке блестящую крышу, а мама облегченно сказала:
– Приехали.
Спустя час я попросила у родительницы ключ от беседки (надо сказать, что Николай Иванович повсюду, где только можно, навесил амбарные замки).
– У тебя, как у Коли – никакого соображения нет! Мне сейчас до беседки? Только приехали!
– Какая еще беседка! Там весь пол перекосило! Беседку им еще! – рявкнул Николай Иванович, проходя мимо меня по дорожке в семейных трусах в васильках, в тапочках и ковбойской шляпе, доставшейся ему в наследство от отца.
«Та-ак – с беседкой, самоваром, мятным чаем и пряниками все понятно», – подумала я и решила разобраться, как обстоит дело с той самой клубникой, что созревает в этих краях в конце августа.
Эврика! Среди мощных высоких кустов садовой земляники то там, то сям что-то краснело. Я кинулась на эти дождавшиеся меня ягоды!.. Раз, два, три, четыре, пять… Видимо-невидимо уже покрасневших, в полной боевой готовности залечь под снег… листьев.
– А-а-й! – успела крикнуть я и растянулась на клубничной грядке.
– Ну, в чем дело?! – раздраженно спросила мама.
– Я о какого-то зверя споткнулась, – взвыла я.
– Уродина! – крикнула она мне, а Николай Иванович буквально изничтожил меня взглядом.
– Яшка! Яшенька! – Мама поймала черного жирного кота. – Ну, ничего страшного, он клубничку удобрял. Ты цела? Как? Все в порядке? – Родительница пыталась поднять меня с грядки – я схватила ее за руки, но земля почему-то была мокрой – сплошным месивом (видимо, Николай Иванович обильно полил «клубничку» за несколько минут до моего падения), мои ноги только и делали, что буксовали, и мама вдруг грохнулась рядом со мной.
– Какая же ты уродина! – разозлилась она еще пуще. – Ну а ты-то что стоишь? Помоги нам встать!
– А это ваши проблемы, – крикнул Николай Иванович, продолжая скакать лосем по огороду и сажать редиску, надеясь, что она еще взойдет до первых морозов.
Мы с мамой лежали, как две беспомощные коровы, посреди клубничных грядок и никак не могли подняться из-за земляного, сырого месива под листьями, но это были наши проблемы. Я не выдержала и разразилась диким хохотом, мама перевернулась на спину и тоже закатилась смехом.
– Совсем распустилися! – бросил Николай Иванович и снова прошел мимо.
Мы заржали еще громче и вдруг увидели, как по дорожке к нам приближается шестидесятидевятилетняя Нонна Федоровна Попова, соседка из дома напротив (десять лет назад она переехала сюда из Москвы, а мама как-то раз поменяла ударение в ее фамилии со второго на первый слог и заменила начальную букву «П» на «Ж»; теперь за глаза все в деревне называют Нонну Федоровну – Жоповой).
– Здравствуй, Николай! – крикнула она. – Приехали! А я сосмотрела, автобумбиль вашенский стоит, думаю, зайду, – проговорила она, по обыкновению коверкая слова так, что поначалу даже трудно было разобрать, что она говорит. – А чо это вы в земле, как свиньи, валяетеся?
– Да вот руку помощи протянуть некому, – сказала я, все еще всхлипывая от смеха.
– Чо ж Николай-то?
– Он говорит, это наши проблемы, – заявила мама.
– А-а, – пропела та, тупо уставилась на нас и, решив не вмешиваться, руку помощи не протянула тоже. – А чо-то Маня здесева? Она ведь бракаться хотела, где мужик-то ейный?
– Да ничего не получилось, – сухо ответила мама.
И тут Попова, вывернув ладони с несуразными кривыми, длинными и одновременно толстыми пальцами и обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы, закричала базарным, переходящим в визг голосом:
– А и правильно! На кой энти мужики-то нужны? Вота я в молодости оченно даже красившая была! Меня с этой еще артисткой-то сравнивали, которая играла то ли «Три дуба на плешине», то ли «Три плешки на дубе», она тама ешче песню поет, жа-алостливую такую.
Я уткнулась в клубничные листья, и грядка зашевелилась от моего смеха, мама дернула меня, дав понять, что если я сейчас же не прекращу, она не выдержит и тоже грохнет.
– И вота познакомилася я с одним мужчинкой. Приличный с вида такой мужчинка. Встретилися, значит, в метре. Выходим, а я ему говорю: «Так шоколадки хочется. Все едят, и мене тожа хочется, а кошелек я дома забыла». Ну, сказала-то я нарошенно, что забыла, ну чтоб проверить, добрый он или жлобищный какой! Так чо, вы думаете, он купил???
– Что? – сгорая от любопытства, спросила я, высунув нос из листвы.
– Саменную малю-ю-юсинькую, на граммов пять, «Аленка», помните такая ма-а-а-люпусенькая?
Я снова уронила лицо вниз, а листья заколыхались. Мама опять дернула меня за руку.
– Но я так потом подумала, все ж так хоть и малю-ю-юсеньку, а купил, значит, ужо не совсем жлобищный. Повстречались мы… Вроде б как и ничаво. Но вот наступил день моего вырождения, значит, а я и думку гадаю, что он мне подарит. Ну, стол накрыла, все, как положеное, сделала. Идет. И знаеттте, чо он мне подарил???
Я уже приготовилась упасть в клубничные листы.
– Припер мне в газете всю, ну всю-ю обосранную мухами салатницу. Ну, всю! Вота стояла она у него где-нить на гантресолие, а он мне приволок.
Грядки ходили ходуном.
– Ну, я женшчина порядоченная – сразу виду не подала. А потома он мне трезьвонькает по телефону, а говорю, мол, такое барахло не в подарки дариют, а на помойку выбрасывают! Вота! И уж боле с ним я не встречалась, потому как себя я не на помойке нашла! Вота! – воскликнула она и от негодования еще больше вывернула ладони.
Мы с мамой захлебывались слезами смеха, благодаря судьбу за то, что именно в этот момент оказались в прекрасном укрытии грядок с мощными клубничными листьями. Попова замолкла, будто пожалев о том, что рассказала.
– А вота если мужчинка-то хороший, то почему ж с таким не побракаться. Вот есть у нас в райевецентреве Шурик, что рыбинами с матерью и сестрицей торгуют. Оченно даже достойный! – Я метнула на маму укоризненный взгляд и выпалила:
– Я бы за такого, как этот Шурик, никогда замуж не вышла!
– А ты не зарекайся, – сказала мама.
– Да моей ноги не будет в магазине, где они торгуют своей вонючей селедкой!
– Полин, вы когда в райевецентр собираваетесь?
– Послезавтра, а вы?
– Тода мне надо завтрева, – твердо сказала Попова.
– Так завтра там делать нечего! Ярмарки-то нет!
– А мне не ярманка нужна. Ну, пойду я. До свиданья, Николай. – И она ушла, а мы так и продолжали лежать в грядках.
– Что-то эта Жопова последнее время все ходит и ходит, все выспрашивает да выведывает: то какая у нас земля, то рыли ли мы тут колодец, – задумчиво сказала мама и прокричала, хохоча: – Топи баню! Мы все грязные!
– Совсем распустилися! – кинул Николай Иванович, проходя мимо нас с лейкой. – Ага.
– Что ага? Топи баню!
– Даже домик для котов не посмотрели и не похвалили меня сегодня ни разу!
– Да как же Маня домик посмотрит, когда мы весь вечер в грядках валяемся, а ты даже нам руки не подашь?! – удивилась мама.
– А это ваши трудности! – сказал он и отправился растапливать баню. Мы же, карабкаясь друг на друга и копошась, наконец твердо встали на ноги.
Было уже темно, когда Николай Иванович показал мне построенный собственными руками домик, приготовленный для очередной партии бездомных кошек, за что я его очень долго хвалила, а он получал от этого ни с чем не сравнимое удовольствие.
– И долго вы там будете стоять? Кошариков-то надо домой загонять! – крикнула мама и тем самым спасла меня от дальнейшего пения дифирамбов кошачьему домику.
День закончился тем, что, скрипя чистотой после бани, мы все втроем гонялись, как ненормальные, по огороду и ловили котов, после чего в доме закрыли все окна и двери и начался поголовный пересчет пушистых зверьков. Считали долго. По нескольку раз. Обстановка накалилась до предела – не хватало двадцатого – Рыжика.