– Что случилось? – кричит она. – Что? Кого ты искал целый час и где?
– Я только что видел Фриду. И какая-то старуха кричала про гепариновую мазь.
Она берет у него из рук хлеб.
– Ложись! Успокойся! – Он стал часто плакать, ее единственный. Одни говорят, что так выходит горе, другие – что так уходит жизнь. Успеть бы им вместе. Ей больше ничего не надо – только успеть. Для этого у нее и приготовлены две горошины.
Старик плачет, повернувшись к стенке. Боже, как они радовались: мама, папа, Анна, Фрида, когда он на третьем курсе университета, сам не ведая как, можно сказать машинально, вывел формулу, на которой обламывались головы не ему чета.
Какой начался шум! И как он совпал с шумом в небе над Европой. А Эмс накануне списался с одним приятелем, тоже «тронутым» этой формулой. Ну и что? Письмо, как птичку, подстрелили, а за ним пришли и увели, не дав времени почистить зубы и застегнуть ширинку. Потом его били, но решили, что расстрелять будет правильнее. И уже привели расстрельную команду, он повернулся посмотреть, сколько их, и сильная рука свернула ему шею. Смерть была бы лучше. Потом был свисток, и другая сильная рука выволокла его, но он успел услышать, как убивали других. Его отправили в Москву, в закрытую лабораторию, где редкостное открытие каким-то образом способствовало созданию сверхмощного оружия. Он был слаб и бессилен. Он кашлял, из него текла тягучая слюна. И «эту сволочь» (так он слышал) надо было вылечить во что бы то ни стало. Его вылечили, и формула сделала свое дело. Он получил высылку на закрытую базу на севере, где у него и началась астма. Он был трудный зэк, за ним нужен был особый глаз. Он рисовал какие-то странные формулы на деревьях, их тут же фотографировали, а на следующий день он находил на месте деревьев пеньки. Он три раза хотел покончить с собой, но его берегли как зеницу ока. Однажды, выходя из столовой, он увидел необычайное сплетение сосулек. Он кинулся к ним и упал. На помощь приковыляла странная женщина, которая сидела за то, что не дала сжечь барак с немецкими детьми – война близилась к концу, и армия уже шла по Германии. Спустили на нее лютого пса, и тот вцепился ей в ногу. И скорее времени, чем сил, не хватило собаке отгрызть ногу совсем, но калекой женщина осталась. Это она оттащила его от сосулек, которые так красиво висели на уголке крыши, а потом вздрогнули и посыпались вниз.
Он всю жизнь думал об их сплетении, невиданном и прекрасном, невозможном для человеческих немощных рук. Это Бог водой и морозом мог творить такие чудеса.
В день смерти Сталина он выскочил из промороженной избушки почти голый и хотел что-то крикнуть небу, но все в нем тут же заледенело. И опять кривоножка притащила его в больницу и с боем отвоевала себе койку за занавеской. И, боясь за него, держала его костлявые негнущиеся пальцы, хотя сама не могла встать, потому что нога распухла, а потом стала течь сукровицей. И тогда она намечтала эту одну на двоих смерть, и старый каторжник-врач дал ей две горошинки. Она ему не жена, не любовница (это даже не смешно), но без нее он не соглашался тронуться с места, без нее не хотел квартиры в полуразрушенном доме. Студенты его обожали, органы считали опасным хитрованом и потому продолжали следить за ним на всякий случай.
Он забыл свою первую жену, именно тут, в том самом городе, где они жили вместе, она исчезла из памяти навсегда. Он бы удивился, узнай, что она не просто существует, а живет после уничтожения всех обкомов в трех кварталах от него, и они ходят в одну булочную, не узнавая друг друга. И уж совсем бы удивился тронутый старик, узнай он, что две его сестры и дочь, о которой он понятия не имел, жили еще ближе, практически через стенку.
Так они и жили. Старый Эмс – в довоенной квартире, без третьей крайней комнаты, в которую попала бомба, а его сестры Фрида и Анна, муж Фриды и его собственная дочь Мирра утепляли свой подвал с другой стороны этого же дома уже много лет.
Иногда они пересекались во дворе, вежливо здоровались, и ни разу не дрогнуло у них сердце, потому что время у них было разное – время возвращения. Фрида и женщины вернулись в конце сороковых. Старый Эмс не поверил Хрущеву до конца, дождался прихода Горбачева. Все это время было временем стирания лиц. Прошедшие ад времени Эмсы слишком сильно сохраняли в памяти другие, молодые лица, чтоб вообразить, будто этот кривошеий старик с как бы вогнутой вовнутрь спиной и его некондиционная женщина с поперечной стопой могли иметь отношение к их красивой семье.
К тому же почтовые ящики, которые могли проговориться, были в разных местах. И никаких довоенных знакомых не было.
А тут крик старухи про гепариновую мазь. Старческая фантазия? С возрастом у Семена были сложные отношения. Он знал, что родился в год революции, но какой год был сейчас, не помнил. Знал – он старик. Может, даже сверхстарик, Мафусаил. В тот самый момент, когда его вытолкнули из выстроенных в ряд и он услышал никогда не забываемый залп, он умер вместе со всеми, а когда понял, что жив, то стал искать хоть какую-нибудь подлость свою в жизни, которая оставила его живым. Ему и в голову не пришло, что это американцы бросились чуть ли не в ноги к главным палачам ради встречи с гением математики, и начальник забытой богом тюрьмы обделался, получив указание беречь Эмса: ведь тому осталось жить три или четыре минуты. И начальник побежал, вонючий и мокрый от страха не успеть. Успел, счастливчик! А Эмс в момент крепкого объятия-спасения прожил всю свою жизнь от начала до конца и стал навсегда стариком за себя и за всех тех, кто остался лежать там ни за что, просто по закону системы, которую он называл «системой нелюдей».
В Р. он попал после воцарения Горбачева. Он искал Фриду и Анну Эмс, но они нигде не числились. Фрида носила фамилию мужа Симонова. А Анна, будучи еще в бегах, ради малютки подобрала у мертвой женщины паспорт и стала Куценко. Правда, на работе предъявила настоящие бумаги, что лежали под стелькой туфель. Но разве она одна носит одну фамилию для жизни, а другую – на случай спасения? Бывшую жену он не помнил.
После побоев и того расстрела из памяти ушли толпы людей и обстоятельств, они покинули место жительства в Эмсе, как какие-нибудь новоселы там или беженцы. Широко открываются ворота, и люди сначала видны в спину, потом все темнее и темнее, а потом – раз, и нету. И не было никогда! Сначала он сознавал провалы в памяти, но очень скоро привык к тому, что ничего не было. Математика осталась целехонькая, осталась боль от той собаки, что рвала Вере ногу. Но даже девочки-сестры – Фрида и Анна – потихоньку покидали его. И тут – на тебе! Гепариновая мазь. Просто она напомнила, что их убили немцы, иначе они объявились бы, нашли его. Откуда ему было знать, что для всех он был расстрелян еще перед войной.
Правда, Фрида, поселившаяся в подвале, навестила родное жилище. Угол квартиры был покорежен бомбежкой, но люди, конечно, жили, люди жили всюду, где можно было сделать стену и крышу. Она поднялась на третий этаж. Незнакомый мужик обивал дверь старым войлоком. Только кнопка от звонка, одинокая и ненужная, осталась та же. Больше Фрида туда не подымалась.
Но чему быть, того не миновать. Эмс шел с лекции, у него в университете было всего два часа в неделю – больше он не выдерживал. Он опирался на палку – из дорогих, с набалдашником, нашел ее на помойке для Веры, но та оказалась мала ростом для важной барской игрушки. Эмсу же палка пришлась впору, и, возвращаясь из университета, он иногда останавливался постоять, опершись на нее. В тот раз он остановился уже во дворе и даже помахал Вере, которая всегда ждала его прихода, тупо глядя в мир, пустой и бессмысленный без Эмса. И не явись он, к примеру, почему-либо, Вера растворилась бы в пространстве окна, вылетев из него мухой, комаром, молью. Да какая разница, чем. Ничем.
Но вот он вошел во двор и махнул ей рукой и сделал последнюю остановку. Приятно было знать, что еще чуть-чуть, и он ляжет на свой самодельный диван и будет читать главную книгу своей жизни. На чем он кончил? А вот на таких словах, они как-то особенно легли в память и сердце. «Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни разу ни одного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком, и даже теперь, то есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю».1
Напротив него, став в сторонке, чтоб Эмс мог пройти, стояла Фрида, мертвая Фрида, а значит, привидение. Оно уже показывалось ему раз, намекало на себя. И вот окончательно пришло.
– Фрида? – сказал он тихо.
– Нет, – засмеялась женщина, – я Мирра. Фрида – моя тетя. Говорят, я на нее похожа.
– И как вы там? – спросил Эмс, потому что другого вопроса быть не могло.
– Мы не там, мы тут, – ответила женщина. – Видите окно на земле? Мы там живем.
– Все-таки в земле? – Эмса качало: «Все, как у Достоевского. Увижу – и тут же умру на месте».
– Наверное, в молодости вы знали мою тетю. Ее фамилия была Эмс. Потом они бежали от немцев под разными фамилиями.
Эмс упал. Вернее, соскользнул по палке, поэтому ничего себе не повредил. Он лежал и смотрел в небо. Он ждал ангелов, которые определят ему следующее местопребывание. Конечно, ангелов нет. Но Бог есть точно. Он просчитывается в математике. Невидимый Бог Яхве.
А к нему уже бежали Фрида и Нюра, со второго этажа на первый сползала Вера.
Так нашлась семья Эмсов.
К тому времени, когда девочка из другого роду-племени, но тем не менее какая-никакая родня, Катька, нашла их по партийному заданию Надюрки, семья уже жила в цивилизованной квартире из трех комнат. Это не принесло радости одной лысой Анне, не годившейся для преобразований. Семен пугался ее. Молодой он ее не помнил, она была на пятнадцать лет старше. Она не обижалась на брата, который покрывался гусиной кожей, когда она меняла ему постель, не обращала внимания на оскорбленное лицо Веры, из рук которой просто вынимались простыни и одеяла. «Разве гойка сумеет, как надо?» – думала Анна. Пусть хлюпает носом, пусть – соседней комнате звучит золотистый смех Мирры, и это главное.
Самое же смешное было то, что все попытки объяснить Семену, что молодая женщина в их квартире – его дочь, не доходили до старика. «Да ну вас!» – говорил он и отворачивался к стенке. Он считал, что это Фридин грех. Гораздо больше его интересовала новая подружка Нюры – Катя. В заросшей глухой паутине памяти стали лопаться нитки-веревки, сплетенные, казалось, на века. Какая-то широкоплечая девчонка кидала мяч через сетку, и всегда ему, даже если по позиции это было неграмотно. Странно, она была ему неприятна сейчас, через столько лет, но он помнил, что тогда его почему-то к ней тянуло.
После того как Фрида организовала ремонт и они все поселились вместе, а потом появились телефон и телевизор, Эмс уже не выходил на улицу. Он смотрел в окно – через улицу строили дом. Он не понимал, зачем. Ведь всех основных, главных, убили, людей осталось мало. Люди должны строить для себя отдельные дома. Только в отдельном доме может создаться настоящая семья, и тогда восстановятся потери. Но себе он не задавал вопрос, почему живет в большом доме. Это были разные дороги мыслей. Вот у Фриды дочка – копия она. Это Фридина дочь нашла его на улице. Назвалась странным и даже диковатым именем – Мирра. Как можно назвать девочку именем из таких глубин, в которые и заглянуть-то страшно. Но он заглядывал и, бывало, не хотел возвращаться. Хотя у него Вера. Как можно ее оставить? Вера, она определенно святая, только святые живут спасением других. И все-таки почему ему так интересна эта девочка Катя? Все лупится на него, лупится. Он радуется, что из паутин памяти выползло забытое слово. С ним можно играть. Лупатый. Лупоглазый. И еще лупила, лупач. Он не помнит, что они значат. А все равно интересно, что эти слова живут, даже если их не помнишь.
Вот он опять слышит золотистый смех Мирки и глуховатый – Кати. Он знает этот смех. Он с той площадки, он прилетал к нему с мячом от широкой рыжеглазой девчонки. И он вспомнил запах ее тела. От него кружилась голова и хотелось войти в него целиком и навсегда. Интересно, как ее звали? Осталась ли она жива после войны? Тоже, поди, не молоденькая, как и он. Но он не помнит, сколько ему лет. Вернее, не так. Лет у него нет. Они кончились тогда, тем залпом. Он фантом. Он чуть не подпрыгнул на кровати. Какое слово вспомнил – «фантом»! Это вам не «лупоглазость». Это слово из мира высоких, божественных слов.
– Я пришла сказать «до свидания», – в дверях стояла Катя. – Еду на волейбольные соревнования. Пожелайте нам победы. – Она повернулась уходить, не ожидая от старика никаких пожеланий. Это тетя Фрида как-то сказала: «Попрощайся с дедушкой», и с тех пор Катька всегда приходила отмечаться у Эмса.
– Следи за собственной подачей, – услышала она сиплый старческий голос. – Ты ее не продумываешь…
Катька фыркнула и вышла из комнаты. Откуда старик знает, что подача – ее слабое место?
– Не обращай внимания, – это Фрида. – Он всегда любит давать советы.
– Да сроду этого не было, – это, как всегда, колченогая стояла за дверью и вмешалась.
Она старалась не отходить далеко от Семена. Два дня тому назад она слышала ночью, лежа на приставном диванчике, как Семен разговаривал со смертью. А с кем еще, если никого не было?
– Я их увижу там? – спросил Семен. Видимо, ему ответили утвердительно, потому что даже в темноте она увидела, как стылые его глаза стали молодыми и веселыми.
– Я объясню им, – говорил Семен, – что меня из строя вытащили те, кто ставил. Я же хотел быть с ними. – И слезы, крупные и наполненные как бы не просто влагой, а чем-то куда более значительным, покатились по щекам. Вера не стала вставать, чтоб их вытереть. Почему-то она поняла, что эти слезы не вытираются, что в них сама жизнь и она потихоньку уходит. И Вера стала ждать окончательной слезы.
Она не спала, не ела, она превратилась в персонажа фильма ужасов. Фрида вталкивала в нее соки, а они текли у нее по подбородку, хотя Вере было неловко и она даже пыталась делать глотки. Она все время ждала каких-то слов Семена для себя. Ну, хорошо, горошинки у нее есть, но, слушая его ночные разговоры, она поняла, что не вправе сама прерывать эту таинственную связь между там и тут. И ей хотелось, чтобы Семен с ней заговорил и она спросила, как ей быть. И еще, будет ли он ждать ее там?
И он заговорил.
– Пусть похоронят по-еврейски, – сказал он ей ночью. – Сама за мной туда не иди, я знаю твои планы. Это индивидуальная дорога. Ты пойдешь своей. Скоро, но не сейчас. Я буду тебя ждать, и ты придешь ко мне на красивых молодых ногах. – Он кашлянул. – Я так и не успел полюбить Мирру. Как ты думаешь, она может быть моей дочерью?.. А кто же мать?
Но он не умер ни в этот день, ни в следующий. И Вера не знала, передать эти слова Мирре или пока нельзя? И как говорить про еврейские похороны, если человек еще живой?
Однажды она все-таки решилась и как-то почти виновато сказала о желании Эмса.
– Господи Исусе! – всплеснула руками Фрида. – Я ж понятия про это не имею. У кого же спросить?
Как ни странно, но обряд знала Соня. Она бывала на еврейских похоронах, поэтому сразу пошла в синагогу, чтоб все было по правилам.
А Семен жил. Он даже как бы поздоровел и повеселел. Разговаривал с птицами на подоконнике, просил Веру крошить им.
…Повеселела и Надюрка. Однажды, когда Ванятка пошел по хозяйственным делам, она позвонила знакомому, который занимал хорошее место в хорошей организации, по нынешним временам, и сказала тем голосом, на который он еще десяток лет тому летел к ней птицей.
– Коляша, мальчик мой, мне тут может понадобиться машина с хорошими номерами, не надолго, но все-таки ты меня не ограничивай. Понял? Не знаю дня, но могу возникнуть без предварительной договоренности. Будешь готов, как пионер?
«Сдохла бы ты скорее, – подумал лысый мальчик. – Вот возьму и пошлю ее на…». Но ответил иначе:
– По первому зову, дорогая Надежда. Сможете позвонить за час?
– Даже за два, – ответила Надюрка. Неужели она это сделает?
…Она ударяет ногой в спинку кровати так, что падает стул вместе с уткой, грохот стоит, как на крыше в сорок первом.
А Ваняточка в сортире, сладенько сидит, одновременно исторгая из себя лишнее и наполняя бессмертной влагой, что всегда хранится в сливном бачке, в специально приделанном строеньице. Нашел на улице детскую коробку от машинки – как тут была. Черт! Что за грохот?