Он молча кивает.
— Уверена, они тобой очень гордятся.
— Думаю, да, — отвечает Келвин.
Снова это слово, будто звяканье монетки [имеется в виду ранее упоминавшееся звучание английского think с ирландским акцентом как tink — прим. перев.].
Эта ситуация совсем не похожа на мое расставание с Брэдли, когда единственное, что нам требовалось сделать, — всего лишь поставить точку. Сейчас же у меня сердце болит. Оно с силой сокращается, словно нарочно пытаясь удержать меня в этом моменте — где, для того чтобы найти себя, мне нужно потерять Келвина.
— Я рассказал им про Аманду, — потирая несуществующее пятнышко на брюках, говорит он. — Они в бешенстве. Но справятся.
Я не знаю, что ему ответить. Поэтому только сочувственно хмыкаю.
Келвин встречается со мной взглядом.
— А ты?
— Справлюсь ли с этим я?
Он кивает.
— Возможно, — отвечаю я. — Но не сразу. Нет, я прекрасно понимаю, почему ты их обманывал. Ты не хотел, чтобы они о тебе беспокоились. Но потом не рассказал и мне. Наверное, все это было просто… удобно. Мне и так трудно поверить в искренность твоих чувств, а твое ожидание, что я буду отзываться на другое имя, мало помогает делу.
— Я готов еще раз объяснить тебе все, о чем только попросишь, — говорит Келвин. — Тогда я просто запаниковал. И понимаю, что с твоей точки зрения все выглядит очень плохо.
— Это точно, — подняв на него взгляд, замечаю я. — И хотя мы можем обсудить Аманду и все, что с ней связано, вряд ли ты сможешь объяснить историю с Натали.
Келвин подается вперед и берет обе мои руки в свои.
— С Натали у меня ничего нет. Когда она позвонила мне тогда, я ответил, что теперь в отношениях. И не просил позвонить мне позже, — он наклоняется и целует мои ладони. — Я повел себя как трус, когда не рассказал родителям про Аманду. Надо было просто взять себя в руки и не молчать. И да, изначально я женился на тебе, чтобы остаться в стране, но моя любовь к тебе — не ложь. Я идиот, раз решил, будто ты станешь врать вместе со мной. Просто… — покачав головой, Келвин смотрит в окно. — В тот момент, кажется, я толком не разобрался в собственной голове. Но сейчас я здесь и сделаю что угодно, чтобы наладить наши отношения.
Я внимательно всматриваюсь в его лицо. Гладкая кожа, беспокойный взгляд зеленых глаз, слегка пухлые губы, которые я целовала тысячи раз. Келвин выглядит сейчас таким несчастным, а мне даже нечего сказать.
— Я все испортил, — шепчет он и закрывает глаза. — Все разрушил.
Господи.
Как же больно.
Терпеть не могу этот момент. Ненавижу.
Когда Келвин открывает глаза, я понимаю, что не хочу, чтобы он уходил. Но мне придется сказать ему об этом. Мы оба порядочно запутались.
— Как и говорил, я вернулся собрать вещи… — начинает он и замолкает.
Я пытаюсь сглотнуть, но безуспешно. В горле, в груди, в животе, — во всем теле больно и пусто.
— Да.
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
— Нет. Не хочу. Но сейчас мне необходимо, чтобы ты ушел.
Опустив голову и глядя в пол, Келвин спрашивает:
— А хочешь ли ты оставаться в этом браке?
Мое сердце, да и все тело, кричит «Да». Да, да, да! Но что-то крошечное внутри, искра, которая чуть было не потухла, шепчет «Нет». Мы можем обсудить Аманду, Натали и все секреты, которые храним от своих родных, так же, как поговорили об обвиняющей меня в сталкерстве Лулу. Но все это мелочи; нечто большее должно начинаться с чистого листа. До сих пор в моей жизни ничего не происходило. Этот мужчина явился как вариант среди возможных приключений, и я была готова выйти за него, лишь бы сделать хоть что-то. Лишь бы ощутить свою жизнь как более значимую. Одержать хоть какую-то победу.
Оглядываясь назад, я вижу свое желание нырнуть в фиктивный брак с незнакомцем весьма удручающим. Тот факт, что Келвин врал мне, ужасен. Но от того, что я по-прежнему не уверена в его чувствах, ощущаю себя совершенно растоптанной.
Самое паршивое, что в глубине души я не понимаю, за что Келвину вообще меня любить; я чувствую себя неинтересной и докучливой. Что бы мои дяди ни говорили, мы с Келвином не похожи на Джеффа с Робертом. Наши отношения не начались с искренних намерений и откровенных признаний в любви. В нашей паре я не смогу быть Джеффом и оставаться в стороне, в то время как Келвин взлетит к своему успеху, словно ракета. Мне нужно наполнить жизнь собственными достижениями, а не просто быть свидетелем чужих.
— Я люблю тебя, — искренне говорю я Келвину и несколько раз сглатываю, чтобы не заплакать. Теперь настала моя очередь говорить эти слова впервые. Каждый раз, когда герои книг, которые я читала, собирались сделать то же, что и я сейчас, меня охватывала такая злость, что я кричала, глядя на страницы… Но сейчас их чувства мне понятны. — И часть меня действительно хочет остаться замужем, справиться с трудностями, после чего насладиться неожиданным и идеальным хэппи-эндом. Но я слишком привыкла к заботе о себе со стороны других и уже давно на автомате принимаю решения, исходя из их интересов. Слишком долго я боялась заглянуть внутрь себя и познакомиться с самой собой. Как и попробовать что-нибудь и потерпеть неудачу. А сейчас я сижу и думаю: «Я бы ни за что в саму себя не влюбилась. Как же мне тогда верить его словам?».
Келвин хочет возразить, но я протестующе поднимаю руку. Знаю, он хочет убедить меня в искренности своих чувств, вот только в качестве доказательства нашей взаимной любви упомянул лишь то, что секс был весьма хорош.
— У нас все могло бы получиться, но прямо сейчас я не довольна собой. Мне хочется делать хоть что-нибудь, вместо того чтобы просто наблюдать, как ты воплощаешь свои мечты.
Не сводя с меня глаз, Келвин тихо отвечает:
— Я понимаю, о чем ты.
Конечно же, он понимает. У него есть музыка, которую большую часть жизни он ставил на первое место. Было много проблем и пришлось приложить немало усилий, но в конце концов он справился.
Келвин окидывает взглядом мое лицо — лоб, щеки, нос, губы, подбородок, — а потом внимательно смотрит мне в глаза.
Медленно наклоняется и целует меня.
— Хорошо.
Когда он отодвигается, я с вопросительной улыбкой переспрашиваю:
— Хорошо?
— Я буду ждать.
глава двадцать седьмая
Думаю, мне стоит признать правоту однажды услышанного высказывания: «Иногда, когда все разваливается на части, что-то другое в жизни наконец встает на свои места». В конце концов, не будь разрушены наши отношения в тот день, на выходе из здания госучреждения, я бы ни за что не решилась уйти из театра. Не уволившись из театра, я никогда не устроилась бы официанткой в кафе Friedman’s в Адской кухне, где работаю три дневные и три вечерние смены в неделю. Без этой работы у меня не появилось бы свободного времени, чтобы писать. А без писательства я бы так и не почувствовала, как внутри меня будто укореняется нечто важное, рвущееся при этом наружу и жаждущее проявиться.
Мои черновики о том, каково было расти в зале симфонического оркестра, об уличных музыкантах, о блеске и изнанке Бродвея превратились из зарисовок в полноценное эссе.
Сейчас это кажется таким очевидным: пиши о музыке, дурочка!
Я уже и забыла о том восторге, когда из-под пальцев струятся слова, не успев толком сформулироваться в голове. Когда закрываю глаза и печатаю, я представляю, как рука Келвина движется по грифу гитары. Слышу звон падающих в футляр монет и вспоминаю, как он едва замечал толпу людей, сталкивающихся между собой и огибающих его на станции метро.
Пару недель подряд я стараюсь о нем не думать. Отвлекаюсь, работая официанткой, ведя подсчет словам в файле и бегая в Центральном парке не меньше одного раза в день. Я даже немного рада, поскольку мое тело сбросило несколько килограммов и стало более четко очерченным там, где раньше ничего подобного и не было. Но каждый раз, когда события замедляются, и я сажусь на диван или ложусь в кровать, то пялюсь в потолок и чувствую себя несчастной.
Старая привычка развлекать себя при помощи интернета больше не годится. Потому что повсюду, в Фейсбуке и в Твиттере, на афишах в метро и автобусах на меня смотрят фотографии Келвина. Он заполонил собой город.
Несколько раз он отправлял мне сообщения — однажды, когда забыл какие-то ноты, и забрал, пока меня не было дома. Четыре следующих раза Келвин справлялся о моих делах, и во всех случаях я отвечала односложно, строго по теме вопроса.
«Как ты пережила первую неделю расставания?»
«Стараюсь держаться».
«Я отправил тебе деньги за квартиру за полгода. Ты получила?»
«Да, получила, спасибо».
«Я не видел тебя в театре уже несколько недель. Где ты сейчас работаешь?»
«Устроилась на новое место. В Friedman’s».
«Поужинаешь со мной в понедельник?»
«Прости, но я не могу. Вечером по понедельникам работаю».
Последнее сообщение Келвин отправил всего четыре дня назад, и я не врала ему — по понедельникам действительно мои смены. Но у меня хороший менеджер, и он очень доволен, что я много тружусь и не жалуюсь; уверена, я запросто могла бы с кем-нибудь поменяться сменами. Вот только в сообщениях Келвина я не уловила намека на романтику. Моя главная проблема по-прежнему в том, что я знаю, как его понять. И еще меня терзает беспокойство, что если мы начнем общаться чуть больше, эта новая улучшенная версия Холлэнд растворится, потому что возвращения Келвина я жажду больше, чем измениться самой.
Несколько минут в день мне все-таки позволительно думать о Келвине. В конце концов, я по-прежнему живая и у меня маловато самоконтроля: я регулярно включаю запись выступления Келвина и Рамона.
Оно великолепно.
Когда после обеда толпа в ресторане редеет, я прошу шеф-повара Хосе включить на кухне саундтрек. Потом иду в темный угол и, прижав ко лбу стакан ледяной воды, слушаю «Без тебя». Звук гитары Келвина — полные надежды начальные аккорды, превращающиеся в тревожный и лихорадочный ритм мелодии — находят отклик во всем моем теле.
Я помню это звучание, когда оно доносилось с противоположного конца комнаты. Или кровати. Помню, как Келвин напевал мне эту мелодию на ухо, когда лежал, прижав меня спиной к своей груди. От желания разрыдаться я прижимаю стакан к разгоряченному лбу — катая его вправо и влево, вправо и влево, — и пытаюсь отвлечься мыслями о работе и эссе. Когда к чувству потери добавляется искренняя гордость собой, я выбираюсь из угла, отправляюсь к своим столикам и зарабатываю в итоге достаточно, чтобы оплатить квартиру — впервые в жизни полностью самостоятельно.
***
Однажды в среду я наконец заканчиваю свое эссе.
Выжидающе и терпеливо мигает курсор. Но для этой истории у меня больше не находится слов. Я еще не перечитывала эссе полностью, но когда это сделаю, то обнаружу, что оно не только про музыку — оно о Келвине, о моем личном пути, на который я свернула после встречи с ним, о том, что подлинный талант можно найти где угодно. Что грохот поездов и запахи станций уходили куда-то на задний план, когда там играл Келвин. И что так же куда-то словно растворяются зрители, когда он выступает в театре. В эссе я горжусь, что обнаружила этот талант и сделала все возможное, чтобы он реализовался и не был зарыт в землю.
Написанное мной — это искреннее любовное послание, и самое неожиданное в нем то, что адресовано оно мне самой.
***
Словно ребенок, запускающий в небо самодельную ракету в надежде, что та достигнет Юпитера, я отправляю свое эссе в журнал «Нью-Йоркер». На самом деле, я смеялась, пока наклеивала марки на конверт, — идея, что меня там опубликуют, нелепа, но терять мне нечего. Издание такого уровня я раньше не стала бы даже рассматривать. Воображение рисует, как редактор — настолько сосредоточенный на интеллектуальном, что не заботится о красоте и комфорте, и на разбросанных по столу бумагах видны следы от кофе, а в обыденной речи он пользуется словами вроде «полнозвучие», «исход» или «минорное настроение», — откроет мое письмо, с пренебрежительной усмешкой бросит его за спину, и оно приземлится на стопку эссе других начинающих авторов с неадекватно завышенной самооценкой. С сарказмом шепнув своему сочинению «Порви там всех!», я отправляю конверт в почтовый ящик.
А потом, три недели спустя, теряю способность дышать, наверное, минут на десять, когда получаю ответ, что мое эссе готовы напечатать.
Держа в руках письмо из редакции, я нарезаю круги по квартире и перечитываю его вслух. Хочется позвонить Роберту с Джеффом, но для начала мне придется пробраться сквозь паутину мыслей о Келвине. Поскольку эта статья о нас, мне нужно не только получить согласие на публикацию, но еще я хочу, чтобы он ее прочитал.
И чтобы увидел в ней меня.
Хотя, мне кажется, что он никогда и не переставал этого делать. Вот только решиться позвонить ему спустя пять недель молчания не так-то просто.
Я отправляюсь на пробежку, чтобы освободиться от нервного напряжения и волнения.
Потом звоню Дэвису и едва не глохну от его радостных воплей.
Принимаю душ, делаю себе сэндвич, сортирую белье перед стиркой.
«Не трусь, Холлси», — звучит у меня в голове голос Джеффа.
Я смотрю на часы: еще только три. Прокрастинировать день напролет я себе позволить не могу, а Келвин как раз должен быть свободен.
Раздается один гудок, второй, и на середине третьего он берет трубку.
— Холлэнд?
От звука его голоса покалывает кожу — словно пронесся электрический заряд. На меня накатывает мучительная ностальгия.
— Привет, — говорю я и прикусываю губу, чтобы не улыбаться, как идиотка. Как же приятно его услышать.
— Привет, — я слышу, как Келвин улыбается и представляю, что он отбрасывает прядь волос со лба, а на лице появляется радостное выражение лица. — Какой приятный сюрприз.
— Решила поделиться хорошими новостями.
— Правда? Какими?
Стараясь перестать дергаться, я киваю и перевожу взгляд на письмо в своей руке.
— Я написала эссе… — я и сама не до конца понимаю, о чем оно, — о тебе… И о себе. О музыке и Нью-Йорке. Даже не знаю…
— Ты говоришь про то, над которым работала, прежде чем…
Прежде чем мы расстались.
— Ага. Про него.
Келвин ждет несколько секунд, потом спрашивает:
— И?..
— И… отправила его в «Нью-Йоркер», — сдерживая улыбку, отвечаю я. — И его приняли.
— Да ладно! Быть не может!
— Может!
— Ну ни хрена себе! — звук смеха Келвина бьет меня наотмашь. Я так по нему соскучилась. — Это замечательно, mo stóirín.
Мое старое прозвище… Сердце разламывается на куски.
— Хочешь прочитать?
Он снова смеется.
— Это что, серьезный вопрос?
— Я могу поменяться с кем-нибудь сменами в понедельник, и, если хочешь, поужинаем.
Ужин. С Келвином. Такое ощущение, что я много лет не ощущала подобный восторг.
— Скажи, куда, — отвечает он, — и я подъеду.
***
— Наконец решила дать нам прочитать свое эссе?
Это первое, что говорит мне Джефф, когда открывает дверь днем в понедельник и видит меня, прижимающую к груди объемный конверт с письмом редактора и печатной версией эссе.
— И не только его, а кое-что получше, — радостно помахав конвертом, отвечаю я. Я чувствую себя почти пьяной от восторга. — А где Боберт?
— На кухне, — говорит Джефф и строит гримасу. — Иди помоги ему.
Я захожу в квартиру и по запахам горелого хлеба и переваренного томатного соуса сразу же понимаю: готовит Роберт.
— Золотце, иди скорей сюда! Кажется, я испортил пасту.